Мальчишкам впервые услышалась волна. Они, кроме Курнопая, не попытались увидеть ее: чуть зазевайся — смоет за наглость — и задали стрекача на холм, где можно было спастись в водонепроницаемых люках. На экранах кинотеатров и телевизоров волну не показывали, чтобы не гневить Мать-Землю: явление взыскания — тайна природы, не подлежащая другомуобнаружению. В минуту, когда видел алмазный лемех волны, которым срезало нефтяную вышку, — она стояла вдали посреди Огомы, как громадная ель из разноцветных электрических огней, — он горделиво подумал о собственном риске, поэтому просто шагом направился к холму, оборачиваясь на бег карающей воды. А если бы Огома потекла вспять на годы?

Как походило приливное могущество волны на курсантские силы, летевшие вспять их природному движению. Он ужаснулся этому прозрению. Что со мной, с нами сделали? Чем я-то занимался? Разумогубительством. Губительством личности. Изуверство изуверства — антисониновые плотины.

Курнопай испугался, как бы ему не забыть то, до чего он додумался. Ведь почти запамятовал бабушку и родителей. Надо поскорей попасть на виллу и все записать, чтобы, наталкиваясь на запись, поступать вопреки состоянию, вызываемому антисонином. Записать, записать. Как бы насовсем не потерять восстановившийся в памяти зрительный образ Фэйхоа. Постой. А духовный? Каким ему запечатлелся духовный образ Фэйхоа? Возникала на дороге… Должно быть, хранила верность обряду посвящения? Погоди. Что-то она предсказывала в день посвящения? Нет, излагала свои воззрения. Но какие? Истребилось. И что-то было меж ними, о чем не забывало телесное электричество, едва не испепелившее его желаньем нежности.

Помчался Курнопай к вилле. Твердил: «Не забыть, не забыть». Перед портиком, вылетев из-за клумбы голубых колокольчиков, вымахавших настолько высоко, что в них скрылся бы танк-ракетоносец, чуть не столкнулся с главным врачом.

Когда Курнопай приехал в дворцовый санаторий, главврач Миляга встречал его у ворот. Проявил учтивость, пронятую неслужбистским холодком. Уж его-то, Курнопая, вышколили чуять не то что холодок службистский — холодочек. Тут он не службистский, так и саданул по нервам.

— Умерьте прыть, — едва успев посторониться, с педантичной четкостью раздраженной значительной личности проговорил главврач.

Курнопай собрался совершить такое действие, от которого, как помнилось, зависела его дальнейшая судьба, и он, машинально взбесясь, скомандовал:

— Сы-ми-ир-нно!

Монах милосердия, сопровождавший главврача, — он был одет в кремовую шелковую сутану, испещренную отпечатками изощренно-узорных фиолетовых крестов, — в испуге юркнул за спину Миляги. Но сам главврач проявил редкую бронезащищенность: не дрогнул.

— Дайте отдохнуть вашим бедным голосовым связкам, — и строго предупредил: — Я обладаю достаточной властью. Повторится срыв — упеку в изолятор.

«Из лагеря неприятелей, — подумал Курнопай. — Пригляжусь-ка».

Миляга обернулся к монаху милосердия.

— Запрограммированная реакция. Подозревает — я из лагеря неприятелей. — После сказал уже для сведения Курнопая: — Коренной самиец. Имею ученую степень. Любовницы нет. Наград не будет. Последнее испытание на лояльность выдержал, впрочем, как и все предыдущие. Удовлетворены?

Внутреннее устройство, сформированное в Курнопае училищем, похилилось в нем еще в полдень, когда накат швырнул его на жаркий песок. Оно стало заваливаться, пока Миляга прямо и косвенно изобличал Курнопая, и лишь только он замолкнул, спросив: «Удовлетворены?» — Курнопай от неловкости, охватившей сердце, как в плен сдался:

— Вы мне со страшной силой врезали. Вполне удовлетворен. Постараюсь быть достойным клиентом санатория, подведомственного вам, господин гла-авный врач.

— …авный, …авный, — передразнил Курнопая Миляга. Неслужбистский холодок унесло теплым веянием доброго передразнивания.

— Насобачились вы, извините, в училище лаять. Умерьте командный рык.

— Слушаюсь, господин главврач.

Миляга опять повернулся к монаху милосердия.

— Отреагировал нестабильно. Не должен был так быстро проявить покладистость. — И снова к уныло виноватому Курнопаю: — В санаторий и раньше присылали в порядке исключения ваших коллег. У всех у них конструкция милитаристических эмоций сохраняла незыблемость. Между прочим, это на вас похоже.

Многозначительной фразой Миляга закончил свое укротившее Курнопая пояснение. Правда, оно возбудило у него самолюбивую пытливость, и все-таки он удержался от вопроса: уж слишком рассиропился.

Курнопай вспомнил, с какой целью спешил на виллу, но не смог уйти. Удержало впечатление нерешенности, важной для них обоих, читавшееся на лице Миляги, который наклонил к себе синий колокольчик и вроде бы прощально вдыхал его запах.

«Обидел медицину», — попенял себе Курнопай не без насмешки, затем обвинил себя в привычке к наглости, и невольное извинение вырвалось изо рта, пересохшего от непривычных волнений.

Миляга не отреагировал на извинение, вероятно, относился к подобным поступкам раскаяния как к лукавым или ненадежным, и прислонил ухо к раструбу колокольчика; глаза сделались слушающими, словно там, внутри цветка, звучала музыка пыльцы, осыпающейся с пестика на тычинки, а также музыка талого снега, присущая запаху колокольчиков.