– Послушай, Альбрехт, кто ты такой? – спросила вдруг Яблонская, и Алиса вздрогнула. – На детектива ты не похож, на брата Дали – еще меньше. Зачем тебе вся эта ситуация? Что ты здесь делаешь?

Она не давала мне ответить.

– Хочешь совет? – это звучало достаточно искренне. – Уезжай отсюда, Альбрехт. Ты сейчас на первой ступени Тренинга, но, судя по всему, скоро перейдешь на вторую. И тогда тебе придется доигрывать до конца. Ты понимаешь, о чем я?

– Что ты имеешь в виду, говоря «судя по всему»? – спросил я.

– Шахматы. Тебя окружили шахматы.

Алиса едва удержалась, чтобы не рассмеяться. Ее перепачканные углем пальцы уже встретились на поверхности кровати с рукой Татьяны.

– В этой истории действительно много шахмат, – сказал я. – Но ведь это касается не только меня.

– Это – только тебя, – ответила Яблонская. – То, что ты называешь «этой историей» – просто твоя жизнь, здесь и сейчас. Понятие, которое систематически вторгается в твою жизнь – это то, что участники Тренинга называют сигналом. Первая ступень Тренинга учит распознавать сигнал, вторая – его интерпретировать. Именно поэтому я рекомендую тебе прервать Тренинг сейчас, до второй ступени.

– Схожу в душ, – сказала Алиса.

– Опять? – удивилась Яблонская, но Алиса уже вышла.

– Чем угрожает вторая ступень Тренинга? – вернемся к нашим баранам.

– Твоя интерпретация сигнала не зависит от тебя. Она зависит от самого сигнала, – Яблонская запнулась. – Дело в том, что сигнал – это и есть ты… Вернее, ты – это и есть сигнал. Ты не поймешь. Пока не поймешь.

Головная боль, витавшая до этого момента где-то поблизости, теперь уверенно проникла в мой череп. То, за что я не люблю кокаин.

– Знаешь, есть вещь, которая волнует меня сейчас больше, чем все эти сигналы, – произнес я. – Меня по-настоящему волнует, почему покончил с собой Сальвадор Дали.

Купание Алисы, судя по звукам, прекратилось – стих шум душа, резиновые шлепанцы крякнули на мокром кафеле. Яблонская словно заспешила куда-то.

– Я – не твой тренер, – сказала она. – Не знаю, кто твой тренер, но это не я. Я и так с тобой слишком долго болтаю. Уже поздно.

Шах.

– Я тебе тоже могу рассказать о том, чего ты не знаешь, – предложил я.

– О чем именно?

– Предсмертная записка Пикассо в обмен на информацию о Дали.

– Дай мне ее.

– Сначала расскажи о самоубийстве Дали.

– Довольно! Я говорю сегодня слишком много. Твой ход, Альбрехт. Покажи записку.

Я даю ей кусок туалетной бумаги, на который переписал слова Пикассо: «Огюст Роден».

– Я переписал текст, – объясняю я. – Оригинальный документ пришлось уничтожить. Это была надпись фломастером на крышке коробки для бумаги. Я ее стер.

– Стер надпись? – Яблонскую что-то сильно удивило в моем поступке. – Значит, этот текст больше никто не видел?

– Только ты.

– Альбрехт, – голос Яблонской становится предельно серьезным. – Ты должен обязательно показать этот текст всем остальным. Не спрашивай, почему. Просто сделай это, иначе…

Раскрасневшаяся Алиса снова плюхается на кровать, прямо возле Татьяны.

– Может, музыку включим? – предлагает девочка.

– Уже уходишь, Альбрехт? – интересуется Яблонская.

– Ты не ответила на мой вопрос по поводу смерти Дали, – я прячу записку в карман.

– Ты покажешь записку всем остальным?

– Покажу, договорились. Что с Дали?

Яблонская задумалась, поглаживая близлежащую спину.

– Не могу точно сказать, что с ним произошло. Мне кажется, Дали понял, что может быть именно таким, каким ему хотелось быть в тот или иной момент. И в один из моментов он понял, что хочет быть мертвым. И стал таким. Это то, что я называю «интерпретация сигнала».

Возле дома Яблонской меня ждал Роден. Он о чем-то разговаривал с Гогеном, но разговор прервался, когда я вышел, и Роден шагнул мне навстречу.

– Как самочувствие, Альбрехт, дружище? – поинтересовался он.

– Бодр и весел, – сказал я. Наверно, при этом у меня было такое выражение лица, словно я увидел покойника.

– Суть дела такая… – произнес Роден через десять минут, когда мы сидели за стойкой какого-то пустынного кабака в мексиканском стиле. Алиса и Татьяна в этот самый момент занимались любовью – я был уверен.

Cуть дела сводилась к тому, что Роден был испуган. Его пугали самоубийства, которые, по его мнению, прямо его касались, а также вещи, не имевшие прямого отношения к Родену. В частности то, как Ван Гог и Миро настроены по отношению к Яблонской.