Тем не менее Иисус, несомненно, мог хотя бы попытаться убедить римлян в том, что его деятельность была не политической, а исключительно религиозной, что он проповедовал любовь между людьми (в еще более снисходительной форме, нежели Иоанн Креститель, который обращался даже к кающимся грешникам с обличениями вроде «порождения ехидны»), побуждая их к покаянию и внутреннему обращению, и что он намеревался лишь продолжить эту свою деятельность. Всего за несколько месяцев до этого его речь в Галилее имела именно такую направленность: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Матф. 11, 28–30).

В своем «царственном манифесте», как однажды назвал Нагорную проповедь епископ Шарф, Иисус особенно восхвалял миротворцев, назвав их не только благословенными, но и «сынами Божиими» (Матф. 5, 9). Он увещевал своих слушателей «мириться с соперником своим» (Матф. 5, 25) и призывал потерпевших обиду не мстить, а, получив удар по правой щеке, «обратить и другую» (Матф. 5, 39). Если римский солдат требовал еврея помочь ему каким-либо трудом,[533] еврей должен был не только выполнить, но и перевыполнить требование: «…и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два» (Матф. 5, 41).

Бесспорно, Иисус был хорошим израильтянином;[534] он не мог оставаться безразличным к тому, что Святая земля была оккупирована чужестранными войсками; он тосковал по Царству Божьему, приход которого подразумевал окончание оккупации. Однако он никогда никого не подстрекал восстать против Рима. Более того, он считал, что в создавшейся ситуации необходимо «отдавать кесарево кесарю» (Марк. 12, 17).[535] Он не считал, что заповедь о любви к ближнему может каким-то образом подразумевать ненависть к мытарям, даже если они предательски сотрудничают с римлянами. Он верил в их способность выправить свои пути. Нет ни одного свидетельства, которое зафиксировало бы его выступление против сил оккупантов. Напротив, когда до его слуха доходили горькие жалобы на них, он выступал в их защиту:

Такое проримское настроение, предлагаемое читателю авторами евангелий, несет в себе привкус горечи. Но почему же Иисус не оправдывался перед Пилатом хотя бы тем, что никогда не был сторонником каких-либо антиримских действий? Почему он не пытался разрушить стереотипное отношение к нему, как к Царю евреев, воинствующему Мессии, пришедшему скинуть ярмо правления Рима?

Именно Иоанн в своем евангелии сообщает, что Иисус решительно отверг чаяния пяти тысяч своих сродников, которые самопроизвольно намеревались объявить его царем: «Иисус же, узнав, что хотят прийти, нечаянно взять его и сделать царем, опять удалился на гору один» (6, 15). Здесь, разумеется, нет возможности говорить об историчности факта. Однако сквозь покров легенды хорошо просматривается суть проблемы. Допрос Пилата о царственности Иисуса, должно быть, стал отражением раннего (допавлова) понимания исторических фактов: римские оккупационные власти видели в Иисусе активиста зелотов, а потому ему была уготована казнь.

Готовность принять смерть или воля к жизни?

Нет определенно никаких видимых причин, которые заставляли Иисуса отказаться от попыток спасти свою жизнь. Под страхом казни через распятие на кресте человек, по-видимому, будет хвататься за любую соломинку, и ему не придет в голову рисковать своей жизнью, особенно если обвинения несправедливы. В евангельских повествованиях Иисус предстает пред нами склонным признать любое обвинение, выдвигаемое против него, независимо от того, какими могли быть последствия. Как бы мало мы ни знали об Иисусе, в одном можно быть совершенно уверенным: он не был соглашателем. Нет, кроме того, никаких причин считать, что, пока он был под стражей, ему устроили промывание мозгов, как это делалось перед показательными судебными разбирательствами при Сталине.

Иисус, в самом деле, не мог быть таким уж фаталистом, каким он изображен в евангелиях; иначе можно было бы смело говорить о «мании распятия». Подобная мазохистская склонность никак не может быть присуща человеку, намеревающемуся провозглашать Благую весть грядущего Царства Божьего, человеку, близкому с Богом, обращающемуся к Нему не только как к «Отцу», но с нежною любовью – как к «Папе»{29}. Утверждение о том, что Иисус «охотно принял» смерть на кресте, потрясает меня своей абсурдностью; она бесконечно далека от иудейского образа мысли.[536]

Особенно красивый принцип, типичный для Иисуса и иудаизма в целом, звучит так: «…возлюби ближнего твоего, как самого себя…» (Матф. 22, 39). Возлюби ближнего, как себя! Почему же тогда этот молодой восприимчивый человек, радующийся пище, вину и женщинам, должен желать смерти? Тем более в то самое время, когда он только приступил к общественному служению, и когда оно начало обнаруживать первые признаки успеха?[537] Конечно же, он держался за жизнь. Просто нет никаких причин думать по-другому.[538]