И такова была связь между ними, что он пошел бы и на то, на что мало кто осмеливался: войти в ворота вместе с умирающим другом, рискуя рассудком, потерей памяти, самой жизнью.

Так он любил Пиверна.

Но больше любить было некого. Холодное тело, которое Пиверн отнял у предыдущего владельца, и никакого пути к восстановлению.

Все, оставшиеся в живых, собрались вокруг него и молча смотрели, как он стоял на коленях и плакал. Никто не осмелился сказать ни слова. Наконец он дал телу упасть и встал.

— Ворота Теджоса, — сказал он. — Мы идем за ними!

Без сомнения некоторые из них сбежали бы без оглядки, если бы могли. Он знал, что некоторые из них напуганы до смерти, и вообще трусы по природе, но ни человек ни кел не мог спрятаться от него на юге — а теперь они узнали, что он жив.

— Двое скачут в Мант, — сказал он, когда они опять сели на коней. — Остальные вместе со мной за чужаками. Мы возьмем их. Явозьму их, его и ее, и они пожалеют, что вообще родились.

— Лучше? — спросила Моргейн, и Вейни, сидевший на земле опираясь спиной на стоячий камень, откинул голову на твердую поверхность, глубоко вздохнул и, не открывая глаз, кивнул. Он почти не помнил, как они оказались здесь. Он знал, что должен усидеть в седле, но все тело ныло, наполненное такой болью, что рассудок никак не мог поверить, что может болеть так сильно и так долго. Время сжалось, и он не знал, сколько лиг проехал до того момента, когда почти упал. Зато ворота Теджоса остались далеко позади.

Действие силы ворот прекратилось, и он чувствовал себя опустошенным и выпотрошенным, как сухая рыба.

Лошади, которые уже успели слегка придти в себя и начали с интересом поглядывать на траву под ногами, сейчас жадно пили из маленького ручейка. Их ноги были протерты. Он сделал это для Эрхин, а Моргейн поухаживала за серым из Бейна. Пускай сердце обливается кровью, но он родился всадником и должен был сделать это для храброй кобылы после тех многих лиг, которые она пробежала, а Моргейн — кем бы она ни была — для своего серого.

Сейчас она сидела, опираясь спиной на другой камень, лицом к нему — самые обычные камни, лишенные силы, отмечающие дорогу. Одно колено опиралось на меч, который он хотел бы никогда не видеть, и тяжесть которого еще помнил: не сбалансированный, как обычный, ледяное лезвие, по ножнам бегут руны — тайны ворот, как-то сказала она ему, чтобы владелец не забыл. Она научила его понимать их, хотя бастард лорда из Эндар-Карша не должен был уметь читать или писать — он знал для чего, и, с отвращением, выучился, но не больше, чем было необходимо.

Во всяком случае эти руны он мог читать. И они горели в душе как свет в ее глазах.

— Воды? — спросила она.

Он выпил из фляжки, которую она дала ему, держа ее обеими руками и напрягаясь, чтобы ни левая ни правая не тряслись. Боль еще не ушла, но уже утихла, и только душу жгло воспоминание о живом клинке в правой руке. Он отдал фляжку, глубоко вздохнул и поглядел вокруг: сглаженные холмы, камни и дорога, бледная в свете звезд.

— Мы могли бы пройти через Теджос, — прошептал он.

— Ты не мог, — ответила она.

Правда, горькая правда. Иначе он оставил бы ее одну в этом мире, а сам упал — и только Небеса знают куда, и как долго огонь бежал бы в этих костях, если бы он остался под влиянием ворот.

Влияние меча, случайное, как бросок костей, искажало все, а его силу должны были почувствовать в Манте, если тамошние лорды настороже; хотя, конечно, и они могли ошибиться, решив, что это обычное — О Небо! — обычноеиспользование ворот, и тогда Мант не будет делать нечего, пока посланцы Гаулта не пройдут через ворота Теджоса и не расскажут Манту обо всем — а уж в этом сомневаться не приходиться.

Поэтому они убежали. Поэтому они ехали с такой скоростью, как только могли и сколько могли, пока не оказались здесь.

В животе зашевелился холодный комок страха. Трус, он часто слышал это от братьев, отца, и вообще от многих людей в Ра-Моридже. «Ты слишком много думаешь», говорил ему брат. Он никогда не был такими как они. Во всех отношениях.

Если человек думает — если человек разрешает себе задуматься — о прошлом или будущем—

— Это не первый друг, которого забрал меч, — неожиданно сказала Моргейн. — Вейни, ты ни в чем не виноват.