Пристани, потеряв рачительных хозяев, кряхтят, пушки распирают зевы на доверчиво сползающиеся улицы, день-деньской, темной-ночью, требуют пропуск, и... потеющие под ручными гранатами стены соборного подвала...
– ото всего этого с углов домов и заборов, заклейменных прошлогодними гастролями Владимира Дурова и опереттой в саду "Аркадия", иссеченных призывом "голосовать за список N 5", вылетела новая весть: это:

Стена, иссеченная клеймами афиш, торжественно возглашала огромным белым листом:

Каждый человек помечен пятном метрического свидетельства, беспаспортных тоже бродит немного, надо только попасть по этому самому месту.

Попал!

Странно: если не эксплоатирую, то за что же...

– У-ы-х!

Воевать.

А тут еще выкрик:

УНТЕР-ОФИЦЕР,

тебя призывает страна.

Шерстобиты это знают: как густеют и сваливаются комья шерсти, - так тротуарному хождению стали поперек черные пробки и загущения.

И вот опять по глазу выжжено:

– Скажите, как мило: если вы - рабоче-крестьянин, прислуг не имеете, то пожалуйте.

Отошел.

Каленое пятно года.

– Легче, гражданин, вы мне гимнастерку папироской жгете.

– Совершенно верно... Извиняюсь очень.

Пахнет паленым.

А утро такое жаркое, меднолитейное, айвовое; тянет айвою с ближайшего лотка.

– Кто же призван, ребята?

(А я?)

(А я?)

(А я?) (Я?) Я? Я? Я?

Якало множество. Бывает: время становится твердым и трубообразным, по трубам ходят поршни событий. Всосан в эту трубу, - душно, нечем дышать; поршень жарко лижет липкие масляные стены.

На документе подпись: Командир Белебеевского полка. Был под Иоганесбургом и Сохачевым... В Красные, стало быть, Казармы.

Внове. Молодняк. Или что. Впервой. Значит - в Кремль.

А... а. Это - ты:

Нету. Какая страна? Это - ты. Ты призываешь.

Лицо, блестящее белыми пятнами пенсне, его лицо; оно - в клубе Агитационно-Вербовочного Отдела, в золотой раме. Оно все сжалось в черную бородку и сощуренный взгляд.

– Это все...

– Материал, знаете ли...

– Троцкий.

– Ездют на нас...

– Немецкие деньги.

Шуршало:

– Шпионы.

Красные казармы.

– Прежде там был воинский начальник.

– Все как при старом режиме. И теперь туда же.

Утренние, мылом и водой пахнущие, люди вылиты на улицу; по руслу улиц, по озерам площадей мутное людское течение собирает сгустки; сгустки, многие из них, выделяют - фигуры. Вон фигура, фигура оторвалась вслед оползающей лавине; с фигуры лишь в июле тысяча девятьсот семнадцатого года, - немногим более года тому назад, - снят котелок; фигура сама его любовно сняла и, сказав: недемократично, - сдала в круглой картонке жене на хранение.

А сами говорили: долой войну!

Сгустки хором, хором - мысль:

– Не долго пожили дома.

– Люби кататься, люби и саночки возить.
– Эх, да что... Сами выбирали, сами каемся.

– Эх, коммуна трудовая с бездельными комиссарами.

На фигуре нет котелка, черный пиджак и шоколадного цвета брюки от другого костюма; стыдно и совестно носить бахрому шоколадных брюк с пузырями на коленях; сковырнуты в январе этого же 1918 года золотые буквы вывесок, над плотно, как мертвые веки, закрытыми ставнями, под которыми жутко закатились пустые зеркальные стекла; вместо витрины чернеет пропасть; от калача же над булочной, разбитой снарядом (угодил же снаряд... в булочную!) так и несет духовитым воспоминанием: теплым запахом ситного, с изюмом, к чаю; масленка; сухарница; пушистый ситный.

– Эх, погибла Россия!

Сыплется серебряным горохом вечерний газетчиков вопль:

– Московские газеты! "Правда"! "Центральные Известия"!

– Последние события и декреты.

Оттуда, из Центра (туда сейчас льется оплывающая медь) летят эти многоколонные листы; там разбитый алфавит ЦК, ВЦИК, СНК, ВСНХ; там - копоть голодных заводов и фабрик; там люди за колючей проволокой; оттуда плавленной смолой каплет на здешние поля и луга и на шестидесятиверстную болотистую дельту губительный дождь: сокрушительное могущество. По пути туда дымятся пожарища.