– Вы когда-то говорили мне, Александр Викентьевич, что каждому понятию должно быть отведено свое место.

– И что же?

– Следуя этой мысли, я и расставил все по местам. В соответствии с декретом ценности ризницы – народное достояние, во всяком случае, основная их часть, непосредственно не связанная о отправлением культа. Уже в силу одного этого обстоятельства – немаловажного обстоятельства! – отпадают всякие нарекания и разговоры о том, что мы не заинтересованы в их розыске. Нас никто не посмеет упрекнуть в небрежении национальными сокровищами России. Мы ищем похищенное и найдем его. Теперь о самом декрете. Это акт государственной власти. Он существует и будет проводиться в жизнь вне зависимости от того, признает ли его церковь в лице Поместного собора и патриарха Тихона или нет. Что же касается моральной стороны вопроса, то изъятие монастырских и церковных богатств производится в интересах миллионов тружеников, поэтому не может противоречить «божеским и людским установлениям».

Говоря это, я внимательно наблюдал за Димитрием. Нет, я не ощущал враждебности. У Димитрия был философский склад ума, а из таких людей редко получаются озлобленные фанатики хотя бы потому, что они, порой даже вопреки собственному желанию, не могут не задуматься над аргументами оппонента. Подобным людям свойственно желание понять, а это уже нечто: ведь Вавилонская башня не была достроена лишь потому, что люди перестали понимать друг друга.

Димитрий вздохнул, отложил в сторону четки. Лицо его слегка порозовело: видно, головная боль утихла.

– Вы уверены, Леонид, что сумели все правильно и без ошибок расставить по своим непреложным местам?

– Убежден.

Он кивнул, задумчиво сказал:

– Ну да, «убежден»… Вы любили это слово еще в семинарии. А ведь для того, чтобы иметь право на убежденность, надо или ничего не знать, или знать все. И то и другое одинаково несвойственно человеку. Человек знает только то, что ему предопределено знать. Он очень мало знает. Может быть, в этом и заключается его счастье: «Ибо от многой мудрости много скорби, и умножающий знание умножает печаль» – сказано в книге Экклесиаст.

– Тем не менее я встречал много убежденных людей.

– Я тоже, и это меня удивляет.

– Только убежденные могут что-то переделать в жизни.

– Переделать? Люди ничего не могут переделать. Они могут только хотеть. Что же касается убежденных, то я уже много лет назад говорил вам, что они достойны уважения, но не одобрения. Никто столько не совершает ошибок, сколько убежденные, и никто столько не приносит вреда, сколько те, которые хотят во что бы то ни стало принести людям пользу. Разуверившись в слове, убежденные рано или поздно прибегают к насилию. А божии создания хрупки… Когда я думаю об убежденных, я иногда вспоминаю одну очень добрую девочку, которая хотела спасти щенка, оставшегося без матери. Девочка уговаривала щенка полакать молоко. Но он еще не умел пить. Тогда девочка, разуверившись в силе слова, но убежденная в своем праве насильно творить добро, стала тыкать его мордочкой в миску. Она так настойчиво его тыкала, что щенок захлебнулся и погиб. А ведь девочка была убеждена, что сможет исправить оплошность всевышнего…

Смысл притчи был достаточно ясен, но именно сейчас дискуссия никак не входила в мои планы. Да и что могла дать эта дискуссия? Поэтому я только сказал, что щенок бы и так погиб от голода. Он вяло улыбнулся:

– Может быть, и так… Что ж, допустим, что вы не ошиблись и все правильно расставили по своим местам.

– Тогда, с вашего позволения, вернемся к ризнице, Александр Викентьевич, – предложил я. – Ни у меня, ни у Московского Совдепа, который поручил мне расследование ограбления, нет причин скрывать общий ход дознания. И если бы Поместный собор и патриарх действительно были заинтересованы в получении соответствующих сведений, они бы их получили без всяких препятствий и несколькими днями раньше.

– Вы, разумеется, в этом тоже убеждены?

– Конечно. К сожалению, церковь, судя по всему, была заинтересована не в этом, а совсем в другом.

– В чем же?

– В использовании ограбления для антисоветской пропаганды.

– Вы ошибаетесь. У вас предвзятая точка зрения, – возразил Димитрий. Но чувствовалось, что мой выпад его по-настоящему не задел и возражал он скорей формально, в силу своих обязанностей, как официальный представитель Поместного собора. Кажется, ограбление ризницы, в отличие от обстрела Кремля, он не ставил в вину большевикам, а вся поднятая вокруг ограбления шумиха сочувствия у него не вызывала. Пожалуй, патриарху следовало бы возложить это деликатное поручение на другого, менее совестливого иерея.

Я достал из сейфа папку, на обложке которой было написано: «Дело об ограблении Московской патриаршей ризницы в Кремле», и извлек из нее решение президиума Московского Совдепа.

– Прежде всего ознакомьтесь с этим, Александр Викентьевич.

Держа в вытянутой руке документ – архимандрит страдал старческой дальнозоркостью, но пользоваться очками не любил, хотя и носил их постоянно в кармашке подрясника, – Димитрий негромко прочел вслух:

– «…Обратиться ко всем гражданам Российской Республики за содействием к розыску и возврату похищенных драгоценностей, попутно предложить вознаграждение за розыск и доставление похищенного до 1000000 в зависимости от значения и ценности указанных предметов… Обратиться через комиссара иностранных дел ко всем странам с предупреждением о совершенном хищении национальных сокровищ и предложением оказать содействие задержанием их в пограничных пунктах…»

– Когда было принято это решение?

– Четыре дня назад. По приказу председателя Совета милиции Рычалова оно уже размножено и будет разослано по всем губерниям республики. Комиссар иностранных дел, насколько мне известно, тоже принял соответствующие меры. Кроме того, я отправил всем Советам народной милиции списки с перечнем наиболее ценных вещей. Кстати, когда я разговаривал с юрисконсультом патриарха, он говорил, что подобные же списки будут им подготовлены для рассылки по епархиям. Это сделано?