Всему свое время, и лишь терпеливый достигает высот.

Только бы защититься!

Он согласен на все, даже принесет этому осточертевшему Юре, жалкому репортеришке, газетчику, подправлявшему его диссертацию — расставлял запятые и выискивал грамматические ошибки, — две-три бутылки пива. Тот пожелал именно такое вознаграждения за свою ничтожную работу— так и сказал, чтобы похвастаться в кругу таких же бездарных писак, что, мол, ему, Юре, всякие так докторишки наук носили пиво.

Ну и пусть, он переживет все, даже унижение. Ведь только униженный умеет по-настоящему отомстить.

Грач здоровался с сотрудниками, занимавшими места за столами или заглядывавшими в их большую комнату, а сам считал минуты.

Гнусная все же привычка у этого Ярослава Ивановича — опаздывать. Тебе же, посредственности и сучьему сыну, деньги платят за работу, и большие деньги» так хоть являйся вовремя…

Наконец появилась Людмилочка. И сразу к столу Верунчика — хи-хи, ха-ха, щебечут, стрекочут, вроде и не в институте, а где-то на Крещатике, ни стыда, ни совести…

Прикрыв глаза ладонью, Грач тоскливо поглядывал на девушек. Когда-то он, улучив момент, обманув бдительность своей суровой, не очень красивой, на год старше его жены, пригласил девушек в пригородный дом отдыха. Верунчика-красунчика и Людмилочку, а для баланса — знакомого Юру-газетчика. Смог устроить этот выезд через местком без особых затрат, приобрел лишь для девушек три бутылки красного игристого.

И все складывалось хорошо. Комнаты у них отдельные, есть где уединиться. Людмилочка выпила и, как не без оснований решил Грач, была готова на все, да и Верунчик, кажется, наконец смягчилась. Предварительно они с Юрой договорились о сферах, так сказать, влияния, Юра должен был ухаживать за Людмилочкой — и он не нарушил конвенции. Но, наблюдая, как разомлевшая девушка жмется к нахальному газетчику, Грач вдруг ни с того ни с сего начинал ревновать, втирался между ними, сам прижимался к Людмилочке, но глазами ел Верунчика.

Боже мой, нет предела человеческой алчности, и не доводит она до добра!

Так и тогда. Допили красное игристое, Юра уже потянул Людмилочку в другую комнату, но какой-то бес попутал Федора Степановича: загородил двери, схватил девушку за руку, отобрал у соперника, а спросить бы — зачем?

В конце концов, девушки рассердились и пошли к себе — до сих пор Верунчик-красунчик не может простить ему той поездки.

Ничего, простит, дай боже только, чтоб устроилось с докторской!

Минул почти час, девушки нащебетались и занялись наконец работой. Грач уж совсем было потерял терпение, и только тогда приехал Ярослав Иванович. Он вошел в комнату, как всегда предельно деловой, сосредоточенный и даже хмурый, будто и в самом деле научные мысли не давали покоя, ни на кого не посмотрел, лишь встретился глазами с Грачом, едва заметно кивнул и исчез в дверях.

Сердце у Федора Степановича замерло: зав вызвал его, значит, разговор, как и планировалось, состоится именно сегодня.

И Грач, бросив ненужные бумаги в кожаную папку, поспешил в кабинет шефа. Стал перед его столом, ощущая, как дрожат кончики пальцев, поправил очки и наконец спросил:

— Вызывали, Ярослав Иванович?

— Да, Федор. — Шеф все еще обращался к нему, как к мальчишке. — Сейчас я пойду к Михмиху. У тебя все готово?

— Диссертация отпечатана, проспект тоже. С оппонентами разговаривал…

Курочко досадливо поморщился:

— Не об этом… Если Михмих изъявит желание?..

Грач заморгал глазами: действительно, какой он недогадливый.

— Есть договоренность в ресторане «Днепр». Отдельный столик, икра, красная рыба…

— Годится, — подтвердил Ярослав Иванович. — Сиди тут, никуда не отлучайся.

Он мог бы и не говорить этого: Грач сколько угодно будет ожидать здесь, в тесноватом кабинете шефа, он с удовольствием сидел бы этажом ниже в приемной Михмиха, прислушиваясь к малейшим звукам, долетающим из-за обитых дерматином дверей, да неудобно.

Курочко вышел, а Грач, сняв очки, зашевелил губами, можно было подумать, что он молится, однако Федор Степанович не просил у бога милости, знал, что бог не в силах помочь ему. Как человек суеверный, просто повторял слова детской считалки, которые, как думалось, имеют магическое значение и всегда приносили ему счастье:

— Эники-беники ели вареники, эники-беники клец…

И снова:

— Эники-беники…

— Приветствую вас, Михаил Михайлович! — Курочко едва не лег весьма объемным животом на зеркальную поверхность стола. — Рад видеть в добром здравии.

Заместитель директора пошевелился в кресле — он едва не утонул в нем, только лысая голова возвышалась над столом и очки в золотой оправе блестели предостерегающе и сурово.

Куцюк-Кучинский подал Курочко маленькую, чуть ли не детскую пухлую руку, обошел стол и устроился в кресле напротив Ярослава Ивановича, что означало высшее проявление гостеприимства и уважения, однако Курочко воспринял это спокойно, как должное, даже вытянул сигарету и поискал глазами пепельницу. Это было нахальство, все знали, что Михаил Михайлович не курит и не терпит табачного дыма, в его кабинете курили лишь Корольков и высокие гости; жест Курочко означал определенную демонстрацию силы, Михаил Михайлович понял это и сам нашел пепельницу. Большую, хрустальную. Вообще хозяин кабинета любил все большое и объемное, может, потому, что сам был низенький, пухленький, чем- то похожий на колобок. Сходство было настолько разительным, что в институте его называли только Колобком, прозвище прилипло к нему, но когда в новогоднем номере стенгазеты художник изобразил Куцюка-Кучинского колобком, кое-кто посчитал, что Михаил Михайлович обидится, но у него хватило здравого смысла вместе со всеми посмеяться над шаржем, — правда, через полгода художник попал под сокращение штатов.