Я вытащил их на улицу, на солнышко, но незнакомые языки не стали от этого понятнее. В конце концов я отобрал три листка и сфотографировал два по отдельности, а еще два вместе. После последнего кадра пленка кончилась, а автоматическая перемотка, увы, застряла на том месте, до которого я успел доснимать прежде, чем выронил фотоаппарат в грязь. Хотя вряд ли те фотографии были такие ценные, чтобы о них горевать. Однако на случай нового дождя я привязал фотоаппарат за ремешок к какой-то балке внутри дома, недалеко от сейфа, подвесив его повыше, чтобы коровы не добрались.

Укладывая бумаги обратно в папку, а папку в сейф, я задумался: запирать его или не стоит? В конце концов я все же запер его — в основном затем, чтобы коровы не добрались до бумаг: некоторые из них поперлись в дом следом за мной и теперь теснились в дверях, просовывая внутрь свои любопытные морды. Я выпихнул их наружу. Но на самом деле я был даже рад их обществу: без них мне было бы совсем одиноко.

День казался бесконечным. Никто так и не прилетел.

Двенадцать часов тьмы. До рассвета — целая вечность.

Я спал урывками, ворочаясь с боку на бок, и в конце концов проснулся в серых предрассветных сумерках. Единственным утешением мне служило то, что вчера в лучах заходящего солнца я заметил в развалинах одного из домов металлический блеск, и это оказалась пустая банка из-под консервированного бульона. Банка была помятая, внутрь набился мусор, но она все же больше годилась на роль подойника, чем футляр от фотоаппарата.

Коровы накормили меня ужином, а также первым завтраком. После завтрака они всем стадом дружно удалились в другой конец взлетной полосы и принялись одновременно подстригать и удобрять травку.

Встало солнце. Пошли четвертые сутки с тех пор, как мы с Крисом вылетели с Большого Каймана.

Если ураган Один продолжал двигаться на северо-запад со скоростью семь миль в час, сейчас он вполне может разорять Каймановы острова. При таких обстоятельствах вряд ли стоит надеяться на то, что кто-то полетит разыскивать двух бестолковых авиаторов, которые, скорее всего, просто рухнули в море и утонули.

Я соорудил себе скамеечку в месте, где в самый жаркий полуденный час должна была быть тень, и уселся там, чтобы дать отдых своим несчастным ногам. Порезы, царапины и укусы насекомых жутко чесались и никак не желали заживать. Все утро я пребывал в глубокой депрессии. Я жалел себя. На самом деле я просто все никак не мог смириться с мыслью, что мне, возможно, придется провести тут еще не один день, а потому и не желал заниматься тем, чтобы хоть как-то обустроить свою жизнь.

Я подумал о своей бабушке. Если бы бабушка узнала, что я потерялся, она бы, конечно, ужасно встревожилась, но, несмотря на это, тут же засыпала бы меня ценными указаниями: «Перри, построй себе дом, нацеди питьевой воды, сплети какие ни на есть сандалии, поищи кокосов, веди счет дням, сходи искупайся — и не вешай носа!»

Бабушка никогда не ныла и не жаловалась. Даже после того, как ей отказали ноги. Никогда. Она и меня учила просто принимать как есть то, чего исправить нельзя. В частности, и гибель моих отца с матерью.

И что бы она сказала, если бы увидела, как я веду себя на необитаемом острове? Я представил себе, как она сидит рядом со мной на лавочке и смотрит на меня сочувственно, но без малейшей снисходительности. Именно бабушка заставила меня ближе к вечеру отправиться на другой конец взлетной полосы, невзирая на отсутствие обуви. Я нашел удобный спуск на белый песчаный пляж и полез в воду. Я изрядно ослабел, и мне было не так-то легко бороться с прибоем, который все еще оставался довольно сильным, но зато после купания я ощутил себя чистым и посвежевшим.

Ближе к концу острова обнаружилась целая чаща поломанных больших деревьев, вырванных с корнем кокосовых пальм и истерзанных останков широколиственных банановых пальм. Порывшись в завалах, я нашел два сносных кокосовых ореха, а на одной из веток сохранился большой и спелый плод манго. Целый пир!

Но голубое небо было по-прежнему пустым. Никто не прилетел.

К следующему утру даже море, до того серое и неспокойное, утихло и налилось знаменитой карибской синевой.

Чтобы хоть как-нибудь убить время, я достал из сейфа папку с бумагами и уселся на солнышке, тщательно изучая каждую бумажку, пытаясь вытянуть хоть что-нибудь из непонятных букв. Единственное, из чего мне удалось извлечь хоть какой-то смысл, была бумага на греческом, судя по знакомым символам «омега» и «пи».

Все бумаги были усеяны цифрами. Цифры, слава богу, были понятные: либо арабские, либо, на худой конец, римские.

В конце концов я позволил своим мыслям рассеяться. Должно быть, это какой-то список, всемирный каталог или статистика — возможно, тех самых грибов, которые росли в унесенных ветром теплицах.

Превосходно. А зачем тогда тут счетчик Гейгера?

Я положил папку на место, взял счетчик и целый час лениво бродил по разрушенной деревне, прислушиваясь к неритмичным, но довольно частым щелчкам счетчика. Да, здесь явно присутствовал источник радиации.