Сам Турецкий вал не слишком высок. Вероятно, метров в семь-десять, не больше. Но если прибавить к нему с другой, наружной, стороны еще и ров, который круто, почти вертикально обрывается вниз метров еще на двадцать, а может быть, и больше, то впечатление получается весьма и весьма внушительное. А теперь мысленно оснастите вал мощной артиллерией и сплошными пулеметными гнездами – и вам трудно будет представить, что такое огнедышащее сооружение люди могут взять штурмом. А Перекоп брали, и брали дважды: и в Гражданскую войну, и потом, в Великую Отечественную. И совершали эти подвиги не легендарные богатыри, а простые ребята, которые свято верили в правоту своего дела и самозабвенно любили Родину. Ну вот такие хотя бы, как Володя Миронов, Герман Шангелая, Витя Семенов, Гришин, Синегубкин и тысячи, тысячи других.

Участок Турецкого вала, где мы находились, был взят нашими войсками еще осенью 1943 года. Но враг был рядом, что называется в двух шагах. И перебираться прямо через вал было не только изнурительно трудно, но и опасно. Говорят, что теперь он в значительной мере осыпался, измельчал. Но тогда, повторяю, преодолевать его было не просто. Во-первых, карабкаться или спускаться по отвесной, почти тридцатиметровой стене с оружием и в полной амуниции, с риском свернуть себе шею, было не самым большим удовольствием. А во-вторых, гребень Перекопа находился под постоянным пулеметным и автоматным обстрелом со стороны врага. А посему преодолевать гребень вала всегда старались мобильно и без задержек.

Однако Миронов, когда мы в это солнечное теплое утро перебирались через Турецкий вал, вдруг уселся на самом гребне и, подставив лицо свежему вешнему ветерку, восхищенно сказал:

– А красота-то какая, товарищи! Вот если останусь жив, приеду сюда после войны с фотоаппаратом и увековечу места боев и всю эту красотищу! – Потом застенчиво улыбнулся и добавил: – Ну и всех, кто останется жив и приедет, сниму тоже.

Но замыслам этим осуществиться было уже не суждено. О гибели Миронова я уже рассказал выше. А вспоминаю его снова живым, наверное, потому, что ни в памяти моей, ни в душе друзья мои не умирают никогда!

Бегут годы. Пылает над тихим Перекопом за рассветом рассвет. Ультрамариновой синевой сияет над Крымом мирное небо. Насквозь пронизанные радужными лучами и ласковым шумом, набегают на берега изумрудно-теплые волны. До опьянения терпко, душисто и радостно цветут по весне, словно громадные птицы, разметав розовато-белые крылья, яблоневые и персиковые сады. Шумят и смеются на пляжах разноцветные купальщики. Беззаботно смеются дети.

Но никогда, никогда не придут сюда многие из тех, кто сражался когда-то за мирное это небо, за радостный детский смех, за красоту природы. У них было множество имен: Константин Кочетов, Николай Пермяков, Алексей Бурцев, Миронов, Шангелая, Семенов, и еще, и еще, и еще… Всего около двадцати миллионов, отдавших за мирное наше счастье самое дорогое, что имеет человек, – свою жизнь. Будем же делами нашими достойны их мужества!

Фронтовая весна сорок четвертого года. Февраль, март, апрель. Вы скажете мне, что февраль – это зимний месяц? Что ж, в Ленинграде, в Москве или в Брянске так оно и есть. Дует пронзительный ветер и кружит, стеля вдоль полей и дорог, колючие тучи снега. А тут, у ворот Крыма, февраль был не тот. Не зимний. Весь февраль и март задиристо-яркое солнце бойко отражалось в лужах и в агатово-черных отвалах грязи совсем по-весеннему.

Какими же были мы тогда упрямыми, сильными и веселыми! А главное, молодыми! Мы умели, там где надо, не дрогнув, стоять под пулями, по нескольку суток не спать, меся сапогами густую, как деготь, грязь, и даже пылко влюбиться в случайно увиденную сельскую девчонку или строгую, но улыбчивую регулировщицу на дороге. Но поводов для таких эмоций было у нас, конечно же, редкостно мало. Война есть война. Впрочем, об одном веселом лирическом эпизоде я сейчас расскажу. Ибо какая весна без лирики, пусть даже фронтовая!

В село Первоконстантиновку на соседнюю с нами улицу прибыл однажды пехотный полк. Очевидно, это были свежие резервы для предстоящего вскоре наступления на позиции врага под Армянском. Ревели и буксовали в липкой грязи машины. Раздавались отрывистые слова команды. Батальоны, повзводно и поротно, с шутками, смехом и гамом размещались по хатам. К вечеру усталый полк поужинал и заснул. А наутро через нашу улицу проплыло дивное виденье. Нет, виденье, конечно, прошагало и, кстати сказать, довольно уверенно, как говорится, на своих двоих, обутых в аккуратные начищенные сапожки. Но каждому из нас, честное же слово, показалось, что проплыло оно буквально по воздуху, почти не касаясь земли. И было сие виденье молоденькой черноглазой докторшей, старшим лейтенантом медицинской службы, и прехорошенькой до того, что не хватало воздуха, чтобы перевести дух. Стоявший в этот момент рядом со мной у хаты начхим дивизиона лейтенант Семен Ульяненко толкнул меня яростно локтем в бок и, провожая виденье ошарашенно-долгим взглядом, восхищенно сказал:

– Ух ты! Вот это да! Сон наяву! Заснуть, умереть и проснуться в слезах! Нет, ты подумай только, что творится! Постой, куда же она пошла? Ага, вон в ту крайнюю хату… Знаешь, давай минут пяток-десяток покурим, поглядим, авось пойдет обратно. Ну, и попробуем выяснить что и как?!

Красавица докторша пробыла в хате не пяток и не десяток минут, а с добрых полчаса. Однако, выйдя из хаты, к нашему удовлетворению, направилась обратно тем же самым путем. Невысокого роста, стройная, туго затянутая ремнями в ладно подогнанную офицерскую шинель, шла она, чуть покачивая округлыми бедрами, не глядя по сторонам и старательно перепрыгивая в своих начищенных сапожках через все лежащие впереди лужи. И когда она почти поравнялась с нами, Сеня Ульяненко неожиданно сделал вдруг шаг вперед и, краснея от собственной храбрости, с напускной развязностью сказал:

– Я прошу вас меня извинить, но что-то в этом селе я вас прежде никогда не видел!

Докторша, вздрогнув, остановилась, смерила бедного Сеню высокомерным взглядом, посмотрела на меня, затем снова на него и насмешливо сказала:

– Удивительно мудрое наблюдение! Особенно если учесть, что полк наш, как вы сами видели, прибыл только вчера.

Чувствуя, что Ульяненко, пуская пузыри, пойдет сейчас ко дну, я поспешил к нему на выручку:

– Пожалуйста, не сердитесь на одичавших вдали от цивилизации людей. Мой друг просто занервничал, когда вас увидел. Вы же врач, а врачи обязаны быть гуманными. Поймите, вот стоит он здесь битый час и вопрошает небо: