С лицом, сморщившимся от замешательства и неловкости, Роберт Конгротян спросил:

— Что это было, Николь? Она сказала, что вы умерли?

— Разве похоже, что я умерла? — резко спросила она.

— Но она сказала, что на вашем месте — актриса. — Ошеломленный Конгротян уставился на нее, на его лице отражалась вся борьба с непониманием. — Николь, вы что, просто актриса? Самозванка, как и Хозяин? — Он продолжал неподвижно смотреть на нее, казалось, он вот-вот расплачется горькими слезами сбитого с толку человека.

— Это просто сенсационная газетная история, — твердо сказала Николь. Однако ей показалось, что ее всю заморозили. Она онемела от темного, соматического страха. Теперь все стало известно; какой-то высокопоставленный Хранитель, кто-то более приближенный к высшим кругам Белого дома, чем Карпы, выдал эту последнюю большую тайну.

Теперь нечего было скрывать. Следовательно, теперь не было больше различия между многочисленными Исполнителями и несколькими Хранителями. В дверь постучали, и, не ожидая разрешения, вошел Гарт Макрей, который выглядел очень хмурым. Он держал экземпляр «Ныю-Йорк таймс».

— Психоаналитик Эгон Саперс, сообщил все машине-репортеру, — сказал он Николь. — Я понятия не имею, как он это узнал, — едва ли он занимает такое положение, чтобы знать все из первых рук; очевидно, кто-то проболтался. — Шевеля губами, он просмотрел газету. — Один пациент. Один пациент Хранитель поведал ему эту тайну, и по причинам, которые мы можем никогда не узнать, он вызвал репортера.

Николь сказала:

— Я думаю, нет смысла арестовывать его теперь. Я бы хотела выяснить, кто его использует, — вот что мне интересно. — Без сомнения, это было безнадежное желание, обреченное на разочарование. Возможно, Эгон Саперс никогда ни о чем не расскажет; он сделает вид, что это профессиональный секрет, нечто, сказанное ему в санкционированном уединении. Он притворится, что не хочет вовлекать в опасность своего пациента.

— Даже Бертольд Гольтц не знал этого, — сказал Макрей. — Даже несмотря на то, что он шатается здесь когда захочет.

— Теперь мы услышим требования всеобщих выборов, — сказала Николь. И выберут только не ее, особенно после этого открытия. Она подумала, посчитает ли своей обязанностью выступить против нее Эпштейн, генеральный прокурор? Она могла рассчитывать на армию, но как насчет Верховного Суда? Он мог бы постановить, что она правит нелегально. Фактически это решение могло быть принято в любую минуту.

Совету теперь придется показаться. Признаться прилюдно, что он, а не кто другой имел реальную власть в правительстве.

А Совет никто никогда не уполномочивал править, за него никогда не голосовали. Это было полностью противозаконно.

Гольтц мог бы сказать, и он будет прав, что у него такие же права на правление, как и у Совета. Возможно, даже большие. Потому что за Гольтцем и «Сынами Службы» шел народ.

Она вдруг пожалела, что за все эти годы не узнала толком ничего о Совете. Не узнала, кто в него входит, как они выглядят, каковы их цели. Между прочим, она даже никогда не видела его на сессии. Они общались не напрямую, а через тщательно разработанную систему записывающих устройств.

— Я думаю, — сказала она Макрею, — что мне лучше обратиться к народу по ТВ. Если они увидят меня, может, они воспримут эту новость не так серьезно. — Возможно, сила ее присутствия, прежняя магическая власть ее образа окажется сильнее. В конце концов, публика привыкла видеть ее. Они верили в нее после десятилетий обработки. Традиционно санкционированные кнут и пряник все еще могли подействовать, по крайней мере в какой-то степени. Хотя бы частично.

Они поверят, решила она, если они хотят поверить. Несмотря на новости, которыми торгуют машины новостей. Эти холодные, безличные агенты «правды». Агенты абсолютной реальности, без человеческой субъективности.

— Я хочу продолжать пробовать, — сказала она Гарту Макрею.

Все это время Роберт Конгротян, онемев, смотрел на нее. Казалось, он не в состоянии отвести от нее глаз. Теперь он хрипло произнес;

— Я не верю этому, Николь. Ты настоящая. Ведь так? Я могу тебя видеть, и, значит, ты должна быть настоящей! — Он смотал на нее жалобно.

— Я настоящая, — сказала она и почувствовала какую-то грусть. Масса людей были сейчас на месте Конгротяна, отчаянно пытаясь сохранить свое представление о ней неизменным, таким же, к какому они привыкли. И все же — было ли это достаточным?

Сколько людей, подобно Конгротяну, могли бы порвать с принципом реальности? Поверить в нечто, что, как они понимали, было иллюзией?

В конце концов, единицы были больны, как Роберт Конгротян.

Чтобы остаться у власти, ей придется править нацией умственно больных. А эта мысль не очень-то ей нравилась.

Открылась дверь, и вошла Жанет Раймер, маленькая, сморщенная и деловая.

— Николь, пожалуйста, пойдемте со мной. — Ее голос был слаб и звучал сухо, но представительно.