Ситуация действительно была не простая. Но меня больше всего удивило то, как на неё, по мере Сенькиного повествования, реагировали у автолавки наши бабульки, давно уже и категорически осуждавшие Семёна за пристрастие к зелью. Ведь именно из-за пьянства он несколько лет назад потерял уважаемую здесь работу – механизатора на животноводческом комплексе и стал пробавляться мелкой шабашкой. Отчего жизнь его семейства резко оскудела, так как одной стабильной зарплаты Раички, вкалывавшей на том же комплексе дояркой, не хватало.

Приусадебный же участок у них был сильно запущен и не особенно-то их подкармливал – у Раи не было ни времени, ни сил там возиться, сам Семён считал это не мужским делом; их сын Павлик, паренёк на редкость серьёзный, не одобрявший пристрастия отца к алкоголю и успевший до армии поработать «на комплексе» слесарем-наладчиком, служил срочную. А Надьке возиться на огороде было недосуг – до рождения сына она всё больше вертелась перед зеркалом, перекрашивая свои когда-то длинные замечательно русые волосы в огненно-рыжий цвет. Теперь ей, с появлением Ванечки, и на это не хватало времени.

Но тем не менее деревенская общественность, знавшая, что именно из-за Сенькиного пьянства жизнь семьи Жуйковых протекает скудно и скучно, в возникшей ситуации взяла сторону Семёна.

– Нехорошо вот так, при всех, осуждать старших, – говорили у автолавки про Тынистана. – Мог бы один раз ради тёщи-то и выпить, она ж ему теперь не чужая.

А потом стали выясняться и другие подробности горестной жизни примака Жуйковых.

Работавший с ним на «Пьяной канаве» Витёк, вечно сонный, медлительный здоровяк сорока с небольшим лет, рассказал, что «нашего узбека» чаще других кидают на погрузку-разгрузку – горбыли таскать да бруски складировать. Платят же ему меньше, чем другим. Пожаловаться нельзя, потому как никаких документов у него нет. А значит, нет и прав. Так он вместо того, чтоб помалкивать в тряпочку, ещё и спорит. Со всеми!

Спорил Тынистан, как выяснилось, не только на «Пьяной канаве».

Как-то зашёл ко мне подзанять сотню до зарплаты. Стоим у крыльца, разговариваем. Сочувствуя его бедам, советую самолюбие чужое беречь, быть повежливее. Нахмурился. И вдруг – улыбка во всё лицо. Откровенно-язвительная такая улыбочка.

– То есть притворяться, чтоб не догадались, что я о них думаю?

Вот тогда-то я и спросил его про паспорт. История оказалась такой: в Москве два милиционера остановили Тынистана и, выяснив, что вида на жительство нет, очень обрадовались. Предложили тут же заплатить. Он заупрямился, да и денег таких не было. Ему сказали: насобираешь – принесёшь. Он в спор – не имеете права! А-а, ты нас воспитывать приехал, сказали, ну, давай! И ушли. С паспортом.

Стал Тынистан по окрестным отделениям милиции ходить, жаловаться, не зная имён обидчиков. На него смотрели как на тронутого. И он, в конце концов, по совету знакомых, ринулся «в область», – там паспортный контроль послабее, – на заработки. План был такой: заработать, съездить на родину, восстановить утраченный документ. Попал в Лакинск, мотался по стройкам, жил где придётся. А тут Надька с подружками – в кафе. Ярко-рыжая. Познакомились.

Почему из Узбекистана уехал, спрашиваю.

– Вы что, газет не читаете? – сказал, как отрубил, Тынис-тан. Даже, кажется, обиделся, сочтя вопрос бестактным, и, оборвав разговор, ушёл с зажатой сотенной в кулаке, сказав лишь, что отдаст через неделю.

Я догадывался, что рассказал он мне не всё. Не бывает так, чтобы приехавший на заработки мигрант был один. Но в рассказе Тынистана его земляки напрочь отсутствовали. Не потому ли, что он и с ними рассорился, досадив особенностями своего характера, и теперь всякое о них упоминание травмировало его?

А тут вскоре последовали события, подтвердившие мою догадку. Однажды в душный июльский вечер Тынистан пропал, не вернувшись с работы, и двое суток о нём не было никаких сведений. Надька, перекрасившая бывшие свои русалочьи волосы на этот раз в тёмно-коричневый цвет, катала коляску с Ванечкой по деревенской улице, и на вопросы об исчезнувшем муже только передёргивала плечами, презрительно поджимая губы. Ей казалось хорошим тоном демонстрировать пренебрежение к такому, с позволения сказать, супругу, от которого все в деревне только и ждут нелепой выходки. Но тем временем она зорко поглядывала на сизевший в прогале ивовых кустов поворот шоссейки – не мелькнёт ли там жигуль светло-жёлтой масти, на котором её супруг укатил два дня назад на работу.

И только на третий день выяснилось, что всё это время он сидел в райцентровском КПЗ, задержанный гаишниками на нашем извилистом отрезке дороги, известном частыми авариями. Причём – никакой аварии не было. Его остановили для проверки документов. А так как у него не оказалось ни прав, ни паспорта, поместили в камеру, вызвав нашего участкового (живёт в четырёх километрах, в соседней деревне), на которого задержанный без конца ссылался.

Участковый подтвердил, что человек, называющий себя Тынистаном Торрекуловым, действительно проживает в нашей деревне в качестве примака Жуйковых. Кроме того у Жуйковых растёт сын Торрекулова – Иван Тынистанович, ему идёт третий год, сам же Торрекулов находится в стадии восстановления утраченного паспорта.

Но эти объяснения не смягчили гаишников, сильно рассерженных после напряжённого (как я догадываюсь) разговора с Тынистаном на нашей опасно-петлистой дороге. Они обвинили его «в словесном оскорблении чести мундира», а также «в оказании физического сопротивления работникам милиции», после чего отвезли Тынистана в КПЗ, а на третий день – в райсуд, где он ухитрился речами, обличающими наше правосудие, рассердить и судью, уважаемую всеми женщину, известную в райцентре почти каменной невозмутимостью и честным педантизмом.

Неизвестно, что больше всего повлияло на решение судьи – здравый смысл, хорошее знание жизни или наличие у обвиняемого маленького Ванечки, третьи сутки не видевшего отца. Но Тынистана, конечно же, признав виновным (он, в общем-то, и не отрицал своих противоправных действий) приговорили к наказанию, которое он уже отбыл, – к административному аресту на трое суток. И – освободили в зале суда. Он и домой-то вернулся на своём помятом жигуле, возбуждённо-радостный, с кульком конфет, купленных в райцентровском круглосуточном магазине.

И уже утром следующего дня проходившие мимо дома Жуйковых увидели его на лестнице прибивающим к окну покосившийся резной наличник.

Но что деревенская общественность, наблюдающая за приключениями Тынистана, позорно просмотрела, так это эволюцию его молодой жены Надьки. У автолавки потом говорили про неё с ворчливой досадой, с изумлением даже, не понимая, как такое могло случиться с деревенской девчонкой, ещё недавно носившейся по улице в коротком сарафан с веником за убежавшими со двора курами.

Винили же во всём телевизор. А неоткуда было больше взяться тем словам, которые, как потом стало известно, сказала она своему Тынистану:

– У нас будет свободный брак.

Не говоря уж о том, что слово «свобода» воспринимается в деревне (и не только – в нашей) как пьяный дебош без видимых последствий, представить свободными «семейные узы» нашим бабушкам было просто не под силу. Они допытывались у Надькиной мамы, как такое могла учудить её дочь, на что Рая только взмахивала рукой, тут же прикрывая ею глаза, чтобы скрыть набегающие слёзы.

Конечно, впоследствии Надькин ультиматум мужу был истолкован несколько иначе. Будто бы это был и не ультиматум вовсе, а обычный разговор о том, что раз их брак ни в загсе, ни в церкви не оформлен, он должен называться свободным. Правда, потом, когда подружка Олька из соседней деревни позвала её к себе в гости, Надька напомнила Тынистану разговор о свободе и оставила его дома нянчить Ванечку. А сама ушла. И вернулась только утром, к отъезду мужа на работу. И ещё через неделю примерно ситуация повторилась.

И только в третий раз, когда Надька, перекрасив бывшие свои русые волосы на этот раз в красно-рыжий цвет, отправилась к той же Ольке на её день рождения, Тынистан, спустя полтора часа, поехал на своём жигуле следом, доверив спящего Ванечку бабушке Рае.

О том, что там, у Ольки, произошло, говорят по-разному. Будто бы Тынистан велел жене возвращаться, но она спряталась от него в чулан, дверь которого была им в один миг сломана. По другой версии, она, выбежав из Олькиного дома, пыталась скрыться от мужа в сарае, но он выволок её оттуда за руку. Вот тут-то за Надьку и заступились подогретые вином Ольгины гости, парни из Лакинска, приехавшие на Клязьму рыбачить. Один стал заламывать Тынистану руку. Второй прыгнул на капот его жигуля и пнул ногой лобовое стекло, от чего оно стало молочно-серым из-за разбежавшихся по нему трещин. Третий оттаскивал Надьку.

Тынистан крикнул ей: «Ты всё равно ко мне вернёшься!» И, сев в автомобиль, уехал. Он не разбился лишь потому, что ехал с опущенным боковым стеклом, высунув голову наружу.

Обычно он оставлял свой жигуль у ворот, но на этот раз загнал его на задворку, в кусты осинника. На случай, если разгорячённые Ольгины гости, которых он как-то видел раскатывающими на мотоцикле, захотят окончательно добить его транспортное средство.

Но гости не приехали. Зато примерно через час пришла Надька.

Как они мирились и на каких условиях, осталось для деревенской общественности тайной. А вот то, что произошло на другой день – жаркий и солнечный, видели все, вышедшие на призывное кваканье автолавки.

Было в этой сцене нечто театральное. Пёстрая толпа у задних дверей «газели» вдруг затихла, будто, наконец, поднялся занавес. Это все увидели, как к ним идут двое: обнажённый по пояс, всё в тех же шортах Тынистан, ведущий за руку сына Ивана. Совершенно голого, то есть без трусов. С русыми кудряшками на голове, напоминающими о том, какими когда-то русалочьими были волосы у его мамы. И – с мамиными глазами василькового цвета.

Ванечка разглядывал толпу со спокойным интересом, и все расступились, пропуская обоих без очереди к распахнутым дверцам «газели». На что Тынистан сказал не без некоторого высокомерия:

– Нам спешить некуда, мы постоим. Правда, Вань?

Мальчишка молча кивнул, продолжая разглядывать старушек с клюками медово-орехового цвета в жилистых руках, «городских бабушек» в пёстрых панамках, слегка помятых мужичков, пришедших поправиться пивком «после вчерашнего».

А они все рассматривали Тынистана, задерживая взгляды на ссадине, перечеркнувшей правую скулу, и слегка загоревшего голого Ванечку с вызывающе торчавшей гороховым стручком писькой.

Рассматривали так, будто впервые увидели. И, увидев, поняли: побитый вчера лакинскими ребятами зять Жуйкова вывел сегодня сына на улицу не просто так. Демонстративным своим выходом к автолавке Тынистан как бы сказал всем, решительно и бесповоротно, что здесь, на этой земле, в этой деревне он и его сын навсегда. Что бы ни случилось.

… Снова собираюсь в деревню. Укладываю в сумку ноутбук, «Рабочую тетрадь» с деревенскими записями, набор крупных крючков и моток толстой лески – на сомов. Сомы, правда, в это лето ни на одну приманку не идут, но зато – в воображении – я время от времени чувствую в руке звенящую от напряжения леску и вижу всплывающую из зеленоватой мглы тёмно-оливковую морду, маленькие глазки-дробинки и длинные усы хозяина речных глубин. Я тащу его на берег, а он, извиваясь, бьёт длинным хвостом по мелководью, осыпая меня холодными брызгами, разевает широкую пасть, словно улыбается, и, одним резким рывком оборвав леску, уходит к себе обратно, в омут, посмеиваясь в усы над моей наивностью.

Мне зачем-то нужно это воображать, хотя известно: с каждым годом в Клязьме всё меньше крупной рыбы, а сама Клязьма, подмывая берега, осыпая их, мельчает, её легко перейти вброд. Но разве может человек жить только в мире грубой реальности? Может быть, истинная его жизнь, со всеми её драматическими обольщениями и разочарованиями, как раз и протекает в воображении?

Мои размышления на эту тему прервал телефонный звонок. Звонит жена. Из деревни. Всякий раз я удивляюсь этой её особенности – угадывать момент, когда именно нужно звонить, надиктовывая, что с собой нужно взять. И вот – диктует. А в конце разговора сообщает:

– Ещё от мужиков наших к тебе просьба – купить гадательные книги. Какие – не знаю. Они тут повлюблялись в приезжую красотку, к знахарке ходили гадать, к кому её сердце клонится. Но та дорого берёт.

– А книги при чём?

– По ним, считается, угадать можно сразу.

Мы посмеялись, и я стал собираться дальше. Забыв о гадательных книгах. Приняв рассказанное за деревенский анекдот.

И вот – приезжаю, преодолев на рейсовом автобусе сто шестьдесят восемь жарких километров. Радуюсь встрече со своим деревенским жилищем, со старой яблоней и позеленевшим от ряски прудом. А на следующий день выхожу на улицу, к автолавке, и вижу: идёт навстречу Семён Жуйков – в белой рубашке. Да ещё – совершенно трезвый. Редкое зрелище! Он уже отоварился, несёт торчащие из пакета батоны хлеба, а вместо привычной бутыли пива – газированную воду. Да и собутыльников, обычно отслеживающих его передвижения, не видно. Интересуюсь, разглядывая одутловатое, чисто выбритое на этот раз лицо, не случилось ли чего. Уклоняется Семён от прямого ответа: смотрит, щурясь, в небо, сетует на жару. И вдруг спрашивает: