Такое решение считалось проявлением благородства, но могло быть воспринято и как унизительное снисхождение и, следовательно, отвергнуто.

Дуэль могли отложить из-за непогоды – на сутки, от силы на двое; в крайнем случае поединок происходил в помещении. Так, поединок Пушкина со Старовым в январе 1822 года в Кишиневе был отложен на сутки, а потом все-таки состоялся, несмотря на метель. «Погода была ужасная, метель до того была сильна, что в нескольких шагах нельзя было видеть предмета, и к этому довольно морозно». Два промаха. Барьеры сдвигаются для продолжения дуэли. «Мороз с ветром, как мне говорил Алексеев [54] , затруднял движение пальцев при заряжении». Опять два промаха. «Оба противника хотели продолжать, сблизив барьеры; но секунданты решительно воспротивились, и так как нельзя было помирить их, то поединок отложен до прекращения метели». После этого все-таки удалось примирить соперников [109, стб. 1419].

Отсрочку дуэли могло вызвать и желание сохранить дело в тайне. Если ссора произошла публично и соперники опасались, что о готовящемся поединке будут извещены власти, они откладывали дело на некоторое время, чтобы отвлечь внимание. В этом случае соперники публично приносили взаимные извинения, а наедине или через секундантов договаривались о том, что поединок состоится позже. Нарушив такое показное примирение, они не испытывали угрызений совести. Так поступили, например, Гринев со Швабриным в «Капитанской дочке»: «Мало-помалу буря утихла; комендантша успокоилась и заставила нас друг друга поцеловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от коменданта по-видимому примиренные. <…> Швабрин и я остались наедине. „Наше дело этим кончиться не может“, – сказал я ему. „Конечно, – отвечал Швабрин, – вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет притворяться. До свидания!“ И мы расстались как ни в чем не бывали».

Вопрос об отсрочке – это часто вопрос о возможности помешать дуэли, добиться отказа от нее. Узнав о готовящемся поединке (а при отсрочке риск огласки значительно увеличивался), власти могли принять соответствующие меры, чтобы воспрепятствовать ему. Эти меры варьировались в диапазоне от убеждения и предложения других способов удовлетворения до ареста, высылки и т. п.

Кроме того, при огласке угрозу для поединка представляло и общественное мнение, которое со временем постепенно сдвигалось в сторону снисходительности и необходимости примирения противников. Да и в самих дуэлянтах гнев и обида стихали, причины ссоры начинали казаться ничтожными, а возможное наказание и общественное осуждение – значительными. Наконец, проявленной соперниками готовности выйти на поединок иногда оказывалось достаточно для подтверждения чести.

Но если отсрочка не помешала дуэли, значит дело действительно серьезное.

Итак, время между вызовом и поединком требовалось и дуэлянтам, и секундантам. Секунданты брали на себя технические вопросы, чтобы дуэлянт мог подготовить свои дела и сам подготовиться к будущему поединку и к возможной смерти. В сентименталистской и романтической литературе постепенно сложился своеобразный поведенческий стереотип подготовки к дуэли. Накануне поединка, чаще всего в ночь перед ним, полагалось размышлять о бренности бытия, писать завещание, письма к родным или к любимой женщине, стихи, приводить в порядок свои дела и бумаги. Вот как Д. В. Веневитинов описывал ночь перед дуэлью своего героя Владимира Паренского: «Ночь была свежа. Осенний ветер вздувал епанчу Владимира. Он шел скоро и минут через пять был уже дома. Полусонный слуга внес ему свечку и готовился раздевать барина, но Владимир отослал его под предлогом, что ему надобно писать. И подлинно, он взял лист почтовой бумаги и сел за стол. Долго макал перо в чернильницу, наконец капнул на лист, с досадою бросил его, вынул другой, раза два прошелся по комнате и сел опять на свое место.

Напрасно тер он лоб, напрасно подымал волосы – он не находил в голове мыслей, или, может быть, слишком много мыслей просилось вдруг на бумагу. Вдруг вынул он перо, опять капнул и остановился.

– Нет! Я не могу писать, – сказал сердито Владимир, вскочив со стула и бросившись на кровать во всем платье. На стуле возле его постели лежал какой-то том Шекспира. Владимир взял его, долго перевертывал листы, наконец положил опять книгу и потушил свечку» [28, с. 286–287].

А вот что пишет своему другу за полчаса до поединка герой «Романа в семи письмах» А. А. Бестужева-Марлинского: «К родным я написал – утешь их; оставляю моего Ивана – призри его. Если увидишь Адель, когда меня не станет, скажи ей, что я любил ее – и никого не мог ненавидеть. Секунданты здесь, пули пригнаны, пистолеты готовы; я еду – прости!» [11, с. 20].

С одной стороны, конечно, это было совершенно нормальное, психологически объяснимое поведение человека, жизнь которого оказалась под угрозой. С другой стороны, ситуация приводилась к одной из ключевых тем романтизма – «личность и толпа». Очень выгодной для поэтики романтизма была и преддуэльная «пороговая» ситуация – человек накануне смерти. Этот мотив быстро превратился в литературно-бытовой штамп. В описании последнего вечера Ленского Пушкин сочетает чисто жизненное сочувствие с грустной иронией над «темным и вялым» романтизмом героя: