Чехов в «Дуэли» превращает этот штамп в фарс: «Накануне смерти надо писать к близким людям. Лаевский помнил об этом. Он взял перо и написал дрожащим почерком: „Матушка!“ <…> Лаевский то садился за стол, то опять отходил к окну; он то тушил свечку, то опять зажигал ее». И так в конце концов ничего и не написал.

Аналогичные ситуации возникали и в действительности. Сохранилось письмо Пушкина к Дегильи: «Накануне паршивой дуэли на саблях не пишут на глазах у жены слезных посланий и завещания…» [55] [152, т. 10, с. 759].

Впрочем, параллельно с этой традицией и в противовес ей начала складываться другая – подчеркнутого пренебрежения к собственной судьбе и отказа от какой-либо подготовки:

«– Написали ли вы свое завещание? – вдруг спросил Вернер.

– Нет.

– А если будете убиты?..

– Наследники отыщутся сами. <…> Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос».

Противопоставление романтическому штампу (впрочем, также легко укладывающееся в романтические рамки) дополнялось суеверными мотивами: готовиться к смерти – значит накликать ее. Долохов в «Войне и мире» говорил Ростову. «Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания и нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда все исправно». Может быть, именно поэтому Пушкин не написал «предсмертных» писем, а до последнего дня занимался повседневными литературными и издательскими делами.

Чаще всего дуэль проводили утром, на рассвете. В эти часы дуэлянтам мало кто мог помешать; большинство светских людей еще спало, за исключением только офицеров. На улицах городов господствовали лавочники и мелкие торговцы. Вспомним замечательное описание города из стихотворения H. А. Некрасова «Утро»:

Торопящиеся к месту поединка соперники стали привычным атрибутом картины утреннего города. Но, с другой стороны, мысли о готовящейся дуэли при виде таких утренних загородных поездок приходили в голову не только поэтам, следовательно поединку могли помешать. Кроме того, в утренние часы можно было провести дуэль только летом, когда рано светает. Поэтому довольно часто, особенно зимой, поединок назначался на середину дня.

Мы уже говорили о том, что после вызова и его принятия дальнейшее общение соперников должно быть подчеркнуто протокольным. Вежливость, точность, искренние или оскорбительно холодные, выражали отношение и к дуэльному ритуалу, и к сопернику. Пренебрежение требованиями этикета унижало самого дуэлянта, ставило его в положение, когда поединок с ним становился невозможным. С другой стороны, человек, вынужденный подчиниться общественному мнению против личных убеждений, старался каким-то образом это выразить.

Одной из таких возможностей продемонстрировать презрительное отношение к дуэли вообще или к своему сопернику было опоздание к месту боя. По всем кодексам и традиции опоздавший на дуэль считался неявившимся, уклонившимся от боя, т. е. дискредитировал себя в глазах общества. Однако все понимали, что у любого человека могли возникнуть непредвиденные объективные обстоятельства, мешающие ему явиться вовремя. В этом случае дуэль просто как бы отсрочивалась на какое-то время, и соперники получали дополнительную возможность для примирения. Вот, например, история, расказанная Н. К. Чуковским: «Однажды, в годы перед Первой мировой войной… Гумилев и Волошин, оба сотрудники „Аполлона“, поссорились и оскорбили друг друга. При оскорблении присутствовали посторонние, в том числе и Бенуа, и поэтому решено было драться на дуэли. Местом дуэли выбрана была, конечно, Черная речка, потому что там дрался Пушкин с Дантесом. Гумилев прибыл к Черной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой и торжественный, как всегда. Но ждать ему пришлось долго. С Максом Волошиным случилась беда – оставив своего извозчика в Новой Деревне и пробираясь к Черной речке пешком, он потерял в глубоком снегу калошу. Без калоши он ни за что не соглашался двигаться дальше и упорно, но безуспешно искал ее вместе со своими секундантами. Гумилев, озябший, уставший ждать, пошел ему навстречу и тоже принял участие в поисках калоши. Калошу не нашли, но совместные поиски сделали дуэль психологически невозможной, и противники помирились» [193, с. 26–27].

Рассказ Чуковского опирается не столько на реальное знание фактов, сколько на многочисленные легенды, слухи и сплетни, рассказывавшиеся об этой дуэли, потому эта нашумевшая история превратилась в анекдот. На самом деле дуэль все-таки состоялась, и не превратилась в фарс, и не была такой беспричинной, как это представлено в рассказе Чуковского [см., напр.: 32; 121]. Однако мы считаем вполне допустимым использовать в данном случае и очевидно недостоверный слух – именно потому, что это слух, т. е. подгонка реальных жизненных событий под жесткие штампы обывательского сознания. Нас же и интересуют самые массовые, расхожие представления о том, что могло произойти на дуэли.

Был и еще один нюанс. В XVIII – начале XIX века не все имели личные часы. Промышленное производство часов в России было налажено только в середине XIX столетия. С. Н. Глинка вспоминал, как он, живя вместе с братом на квартире довольно далеко от полка, в котором он служил, ориентировался во времени по солнцу, а зимой, боясь опоздать, выходил наугад и иногда приходил в полк утром на час раньше. Поэтому прибывший к месту поединка первым вряд ли засекал время (и уж тем более отмеривал 15 минут допустимой задержки, как этого требовал, например, дуэльный кодекс В. Дурасова). Особенно спокойно относились к опозданию в том случае, если соперники договорились предварительно встретиться в каком-то нейтральном месте – в трактире или на станции – неподалеку от условленного места поединка.

Зная, что приехавший первым будет ждать, соперник мог умышленно опоздать и тем самым открыто выразить свое презрение (или просто неуважение) к ритуалу или к противнику, но при этом не сорвать поединок и сохранить свою репутацию. Таково опоздание Онегина (по подсчетам Ю. М. Лотмана – более чем на час [117, с. 534]), но адресат этого оскорбительного жеста не столько Ленский, сколько его секундант Зарецкий, который, собственно, и ведет дуэль к кровавой развязке – дуэль, в серьезность которой Онегин так еще и не поверил [117, с. 679].