Подписав необходимые бумаги, я получил неудачливого несуна в своё полное распоряжение. Зашёл к нему в камеру. Пучков, пока меня не было, смолотил всю пачку, и в помещении было не продохнуть.

— Блин! Как ты тут ещё не задохнулся? Давай, подъём, любитель музыки, и пошли со мной.

Леха молча поднялся и, только когда мы прошли дежурного, начал удивлённо крутить головой.

— Куда мы идём?

— Ты ж на фронт рвался? Вот на него и идём. Только сдуру сейчас рвануть от меня не вздумай. В этом случае даже я не спасу. Моментом лоб зелёнкой намажут.

— Это зачем лоб зелёнкой?

— А чтоб пуля, войдя в мозг, не занесла инфекции. Но сейчас, расхититель, твоя жизнь круто изменилась.

На его возражения, что он не расхититель, я махнул рукой и продолжил:

— Сейчас дуй домой и приводи себя в порядок. Через четыре часа встретимся возле военкомата.

И положив ему руку на плечо, добавил:

— Не подведи меня, парень.

Пучков пристально взглянул мне в глаза, кивнул и пошёл вдоль кривого заводского забора. Не подведёт. Это понятно. Парнишка-то не дурак, понимает, что такой шанс раз в жизни даётся. Поэтому, даже не сомневаясь в нём, двинул в военкомат, забирать документы призывника Алексея Михайловича Пучкова.

Через три дня я ехал в шикарной машине неопознанной марки. Ещё две машины с охраной ехали сзади. Берия, сидя напротив на большущем, мягком, как диван, кресле, интересовался последними событиями и обучал меня политесу. А всё потому, что ехали не на балет, а страшно даже сказать, к самому, блин, товарищу Сталину. Причём не в Кремль, а на дачу. На подъездах миновали три КПП, и машина, тихо шурша, подкатила к дорожке, ведущей к крыльцу дома. Встречающий нас подполковник мягко попросил оставить оружие у него. Надо же. А к Лаврентию Павловичу заходил, не разоружаясь. Ну да понятно — тут величина персоны совсем другая. Я вытащил пистолет из кобуры и отдал его вежливому охраннику. Потом, подумав пару секунд, достал ещё один маленький браунинг из кармана. Из сапога добавил нож. И ещё один нож извлёк из чехла между лопаток. Берия смотрел удивлённо, а полковник уже не вежливо, а настороженно.

— Теперь всё.

Сдав всё «железо», развёл руки и повернулся, рассчитывая, что меня сейчас для верности обыщут. Фиг там. Просто попросили идти за сопровождающим. В самом доме нас передали другому телаку. На этот раз здоровенному майору-грузину. Показывая дорогу, он довёл до двери и, постучавшись, открыл её, пропуская нас вперёд. Охренеть! Во мне, наверное, проснулись инстинкты, только этим можно объяснить, что глаза, увидев фигуру возле стола, округлились, а мозг дал команду телу. Сделав три строевых шага и вскинув руку к фуражке, рявкнул:

— Здравия желаю, товарищ главнокомандующий!

Только стоя вот так, с поднятой рукой, я очухался. Вроде бы разобраться — ну что мне Сталин? Человек, который помер больше чем за двадцать лет до моего рождения. А вон оно как получилось. Наверное, во взгляде дело. Сам-то он просто старичок небольшого роста, а вот глаза… Увидев этот взгляд, перестаёшь считать его просто старичком. Человек, с таким огнём внутри, пожилым совершенно не воспринимался. Причём выражение глаз вовсе не звериное, или парализующее, как потом у нас писали. Наоборот. В глазах плавала смешинка.

— Зачем так громко, товарищ Лисов, мы же не на параде?

Сталин прошёл по кабинету и, показав на стулья, добавил:

— Садитесь, товарищи.

Мы сели. Хозяин кабинета, ещё немного походив с другой стороны стола и закурив не трубку, а папиросу из большой коробки, наконец начал разговор. Он поинтересовался моей жизнью на фронте. Автоматически отвечая, я не мог избавиться от ощущения неправильности. Блин! Брежнев — это брови. Горбачёв — пятно на лысине. Ельцин — напыженное выпучивание глаз. А Сталин — это усы и трубка. Усы были, трубки не было! Вид вождя с лихо заломленной папиросой напрочь выбивал из колеи. Если он сейчас лезгинку танцевать начнёт — наверное, даже и не удивлюсь. Правда, главком в пляс не пустился, а продолжал расспрашивать, что я о себе помню, как мне «приснился» ППС и насколько часто меня нахлобучивает мой кассандровский дар. Отвечая на вопросы, неожиданно вспомнил про «головастика» из КБ, где пытались сделать гранатомёт. Вот возможность его с зоны вытащить, быстро и без особых проволочек! Поэтому, дождавшись паузы, пока Сталин (ну наконец-то) начал раскуривать трубку, сказал:

— Товарищ Сталин, есть один вопрос, который только вы сможете решить.

Вождь вопросительно поднял бровь, и я продолжил:

— У изготовителей гранатомёта пока ничего не получается. Но есть возможность ускорить процесс. Дело в том, что их самого толкового специалиста почти год назад арестовали как врага народа. Его бы назад вернуть. Тогда у них сразу дела пойдут.

Друг всех детей раскурил-таки трубку и, подняв на меня глаза, спросил:

— Вы предлагаете отменить решение советского суда и выпустить этого врага на свободу? Может быть, вы вообще считаете, что он был арестован безвинно?

Ого! А вот теперь у Сталина взгляд поменялся. И на вы ко мне обращаться начал, ещё и с наездами. Не к добру это. Но отступать уже было поздно.

— Нет, не считаю. Я его и в глаза не видел, но знаю, у нас невинных не арестовывают. Просто этот человек нужен для дела. А враг он или нет, какая разница, если работу делать будет на совесть? Сейчас ведь война. Все довоенные разборки — это внутрисемейное, то есть внутригосударственное дело. Это всё равно, как в детстве подраться с пацаном из соседнего подъезда. Для меня он, безусловно, на тот момент враг. Но вот если будет драка с ребятами с соседней улицы, то этот враг автоматически становится другом. В одном строю с ним биться будем. А сейчас на нас, если этим примером пользоваться, вообще зареченские напали.