Репортаж с петлей на шее

Аннотация
Об одном прошу тех, кто переживет это время: не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас.

Юлиус Фучик. Об одном прошу тех, кто переживет это время: не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас. Юлиус Фучик РЕПОРТАЖ С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ. НАПИСАНО В ТЮРЬМЕ ГЕСТАПО В ПАНКРАЦЕ ВЕСНОЙ 1943 ГОДА Сидеть, напряженно вытянувшись, уперев руки в колени и уставив неподвижный взгляд в пожелтевшую стену комнаты для подследственных во дворце Печена, – это далеко не самая удобная поза для размышлений. Но можно ли заставить мысль сидеть навытяжку? Кто-то когда-то – теперь уж, пожалуй, и не узнать, когда и кто, – назвал комнату для подследственных во дворце Печена кинотеатром. Замечательное сравнение! Обширное помещение, шесть рядов длинных скамей, на скамьях– неподвижные люди, перед ними – голая стена, похожая на экран. Все киностудии мира не накрутили столько фильмов, окольно их спроецировали на эту стену глаза ожидавших нового допроса, новых мучений, смерти. Целые биографии и мельчайшие эпизоды, фильмы о матери, о жене, о детях, разоренном очаге, о погибшей жизни, фильмы о мужественном товарище и о предательстве, о том, ному ты передал последнюю листовку, о крови, которая прольется снова, о крепком рукопожатии, которое обязывает, – фильмы, полные ужаса и решимости, ненависти и любви, сомнения и надежды. Оставив жизнь позади, каждый здесь ежедневно умирает у себя на глазах, но не каждый рождается вновь. Сотни раз видел я здесь фильм о себе, тысячи его деталей. Попробую рассказать о нем. Если же палач затянет петлю раньше, чем я закончу рассказ, останутся миллионы людей, которые допишут счастливый конец. ГЛАВА I. ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА Без пяти десять. Чудесный теплый весенний вечер 24 апреля 1942 года. Я тороплюсь, насколько это возможно для почтенного, прихрамывающего господина, которого я изображаю, – тороплюсь, чтобы поспеть к Елйнекам до того, как запрут подъезд на ночь. Там ждет меня мой «адъютант» Мирек. Я знаю, что на этот раз он не сообщит мне ничего важного, мне тоже нечего ему сказать, но не прийти на условленное свидание – значит вызвать переполох, а главное, мне не хочется доставлять напрасное беспокойство двум добрым душам, хозяевам квартиры. Мне радушно предлагают чашку чаю. Мирек давно пришел, а с ним и супруги Фрид. Опять неосторожность. – Товарищи, рад вас видеть, но не так, не всех сразу. Это прямая дорога в тюрьму и на смерть. Или соблюдайте правила конспирации, или бросайте работу, иначе вы подвергаете опасности себя и других. Поняли? – Поняли. – Что вы мне принесли? – Майский номер «Руде право». – Отлично. У тебя что, Мирек? – Да ничего нового. Работа идет хорошо… – Ладно. Все. Увидимся после Первого мая. Я дам знать. И до свиданья! – Еще чашечку чаю? – Нет, нет, пани Елинкова, нас здесь слишком много. – Ну одну чашечку, прошу вас! Из чашки с горячим чаем поднимается пар. Кто-то звонит. Сейчас, ночью? Кто бы это мог быть? Гости не из терпеливых. Колотят в дверь: – Откройте! Полиция! – К окнам, скорее! Спасайтесь! У меня револьвер, я прикрою ваше бегство. Поздно! Под окнами гестаповцы, они целятся из револьверов в комнаты. Через сорванную с петель входную дверь гестаповцы врываются в кухню, потом в комнату. Один, два, три… девять человек. Они не видят меня, я стою в углу за распахнутой дверью, у них за спиной. Могу отсюда стрелять беспрепятственно. Но девять револьверов наведено на двух женщин и трех безоружных мужчин. Если я выстрелю, погибнут прежде всего они. Если застрелиться самому, они все равно станут жертвой поднявшейся стрельбы. Если я не буду стрелять, они посидят полгода или год до восстания, которое их освободит. Только Миреку и мне не спастись, нас будут мучить… От меня ничего не добьются, а от Мирека? Человек, который сражался в Испании, два года пробыл в концентрационном лагере во Франции и во время войны нелегально пробрался оттуда в Прагу, – нет, такой не подведет. У меня две секунды на размышление. Или, может быть, три? Мой выстрел ничем не поможет, я лишь избавлюсь от пыток, но зато напрасно пожертвую жизнью четырех товарищей. Так? Да. Решено. Я выхожу из укрытия. – А-а, еще один! Удар по лицу. Таким ударом можно уложить на месте. – Hande auf! note 1 Второй удар. Третий. Так я себе это и представлял. Образцово прибранная квартира превращается в груду перевернутой мебели и осколков. Снова бьют кулаками. – Марш! Вталкивают в машину. На меня все время направлены револьверы. Дорогой начинается допрос: Note1 Руки вверх! (нем.) – Ты кто такой? – Учитель Горак. – Врешь! Я пожимаю плечами. – Сиди смирно или застрелю! – Стреляйте! Вместо выстрела – удар кулаком. Проезжаем мимо трамвая. Мне кажется, что вагон разукрашен белыми гирляндами. Свадебный трамвай сейчас, ночью? Должно быть, у меня начинается бред. Дворец Печека. Я думал, что живым туда никогда не войду. А тут почти бегом на четвертый этаж. Ага, знаменитый отдел 11-А-1 по борьбе с коммунизмом. Пожалуй, это даже любопытно. Долговязый, тощий гестаповец, руководящий налетом, прячет револьвер в карман и ведет меня в свой кабинет. Угощает сигаретой. – Ты кто? – Учитель Горак. – Врешь! Часы на его руке показывают одиннадцать. – Обыскать! Начинается обыск. С меня срывают одежду. – У него есть удостоверение личности. – На чье имя? – Учителя Горака. – Проверить! Телефонный звонок. – Ну конечно, не прописан! Удостоверение фальшивое. Кто тебе выдал его? – Полицейское управление. Удар палкой. Другой. Третий… Вести счет? Едва ли тебе, дружище, когда-нибудь понадобится эта статистика. Фамилия? Говори! Адрес? Говори. С кем встречался? Говори! Явки? Говори! Говори! Говори! Сотрем в порошок! Сколько примерно ударов может выдержать здоровый человек? По радио сигнал полуночи. Кафе закрываются, последние посетители расходятся по домам, влюбленные медлят у ворот и никак не могут расстаться. Долговязый, тощий гестаповец, весело улыбаясь, входит в помещение. – Все в порядке… господин редактор? Кто им сказал? Елинеки? Фриды? Но ведь они даже не знают моей фамилии. – Видишь, нам все известно. Говори! Будь благоразумен. Оригинальный словарь. Быть благоразумным – значит предать. Я неблагоразумен. – Связать его! И покажите ему! Час. Тащатся последние трамваи, улицы опустели, радио желает спокойной ночи своим самым усердным слушателям. – Кто еще, кроме тебя, в Центральном Комитете? Где ваши радиопередатчики? Типографии? Говори! Говори! Говори! Теперь я могу более хладнокровно считать удары. Болят только искусанные губы, больше ничего я уже не ощущаю. – Разуть его! В ступнях боль еще не притупилась. Это я чувствую. Пять, шесть, семь… Кажется, что палка проникает до самого мозга. Два часа. Прага спит, разве только где-нибудь во сне заплачет ребенок и муж приласкает жену. – Говори! Говори! Провожу языком по деснам, пытаюсь сосчитать, сколько зубов выбито. Никак не удается. Двенадцать, пятнадцать, семнадцать? Нет, это меня «допрашивают» столько гестаповцев. Некоторые, очевидно, уже устали. А смерть все еще медлит. Три часа. С окраин в город пробирается утро. Зеленщики тянутся на рынки, дворники выходят подметать улицы. Видно, мне суждено прожить еще один день. Приводят мою жену. – Вы его знаете? Глотаю кровь, чтобы она не видела… Собственно, это бесполезно, потому что кровь всюду, течет по лицу, каплет даже с кончиков пальцев. – Вы его знаете? – Нет, не знаю! Сказала и даже взглядом не выдала ужаса. Милая! Сдержала слово – ни при каких обстоятельствах не узнавать меня, хотя теперь уже в этом мало смысла. Кто же все-таки выдал меня? Ее увели. Я простился с ней самым веселым взглядом, на какой только был способен. Вероятно, он был вовсе не весел. Не знаю. Четыре часа. Светает? Или еще нет? Затемненные окна не дают ответа. А смерть все еще не приходит. Ускорить ее? Но как? Я кого-то ударил и свалился на пол. На меня набрасываются. Пинают ногами. Топчут мое тело. Да, так теперь все кончится быстро. Черный гестаповец хватает меня за бороду и самодовольно усмехается, показывая клок вырванных волос. Это действительно смешно. И боли я уже не чувствую никакой. Пять часов, шесть, семь, десять, полдень. Рабочие идут на работу и с работы, дети идут в школу и из школы, в магазинах торгуют, дома готовят обед, вероятно, мама сейчас вспомнила обо мне, товарищи, наверно, уже знают о моем аресте и принимают меры предосторожности… на случай, если я заговорю… Нет, не бойтесь, не выдам, поверьте! И конец ведь уже близок. Все как во сне, в тяжелом, лихорадочном сне. Сыплются удары, потом на меня льется вода, потом снова удары, и снова: «Говори, говори, говори!» А я все еще никак не могу умереть. Отец, мать, зачем вы родили меня таким сильным? День кончается. Пять часов. Все уже устали. Бьют теперь изредка, с длинными паузами, больше по инерции. И вдруг издалека, из какой-то бесконечной дали, звучит тихий, ласкающий голос: – Er hat schon genug! note 2 И вот я сижу. Мне кажется, что стол передо мной раскачивается, кто-то дает мне пить, кто-то предлагает сигарету, которую я не в силах удержать, кто-то пробует натянуть мне на ноги башмаки и говорит, что они не налезают, потом меня наполовину ведут, наполовину несут по лестнице вниз, к автомобилю. Мы едем, кто-то опять наводит на меня револьвер, мне смешно, мы опять проезжаем мимо трамвая, мимо свадебного трамвая, увитого гирляндами белых цветов, но, вероятно, все это только сон, только лихорадочный бред, агония или, может быть, сама смерть. Ведь умирать все-таки тяжело, а я уже не чувствую никакой тяжести, вообще ничего; такая легкость, как у одуванчика; еще один вздох – и конец. Note2 Уже готов! (нем.) Конец? Нет, еще не конец, все еще нет. Я снова стою, да, да, стою один, без посторонней помощи, и прямо передо мной грязная желтая стена, обрызганная – чем? – кажется, кровью… Да, это кровь. Я поднимаю руку, пробую размазать кровь пальцем… получается… ну да, кровь, свежая, моя. Кто-то бьет меня сзади по голове и приказывает поднять руки и приседать; на третьем приседании я падаю… Долговязый эсэсовец стоит надо мной и старается поднять меня пинками; напрасный труд; кто-то опять обливает меня водой, я опять сижу, какая-то женщина подает мне лекарство и спрашивает, что у меня болит, и тут мне кажется, что вся боль у меня в сердце. – У тебя нет сердца, – говорит долговязый эсэсовец. – Ну пока еще есть! – отвечаю я и чувствую внезапную гордость оттого, что у меня еще достаточно сил, чтобы заступиться за свое сердце. И снова все исчезает: и стена, и женщина с лекарством, и долговязый эсэсовец… Теперь передо мной открытая дверь в камеру. Толстый эсэсовец волочит меня внутрь, стаскивает с меня лохмотья рубашки, кладет на соломенный тюфяк, ощупывает мое опухшее тело и приказывает приложить компрессы. – Посмотри-ка, – говорит он другому и качает головой, – ну и мастера отделывать! И снова издалека, из какой-то бесконечной дали, я слышу тихий, ласкающий голос, несущий мне облегчение: – До утра не доживет. Без пяти минут десять. Чудесный теплый весенний вечер 25 апреля 1942 года. ГЛАВА II. АГОНИЯ …Когда в глазах померкнет свет И дух покинет плоть… Два человека, сложив руки, как на молитве, тяжелой, медленной поступью ходят под белыми сводами склепа и протяжными нестройными голосами поют грустную церковную песнь: …Когда в глазах померкнет свет И дух покинет плоть, Туда, где мрака ночи нет, Нас призовет господь… Кто-то умер. Кто? Я стараюсь повернуть голову… Увижу, наверное, гроб с покойником и две свечи у изголовья. …Туда, где мрака ночи нет, Нас призовет господь… Мне удалось поднять глаза. Но я никого не вижу. Нет никого, только они и я. Кому же они поют отходную? Туда, где светится всегда Господняя звезда Это панихида. Самая настоящая панихида. Кого же они хоронят? Кто здесь? Только они и я. Ах да, я! Может быть, это мои похороны? Да. Послушайте, люди, это недоразумение! Ведь я все-таки не мертвый, я живой! Видите, я смотрю на вас, разговариваю с вами! Бросьте! Не хороните меня! Сказав последнее «прости» Всем тем, кто дорог нам. Не слышат. Глухие, что ли? Разве я говорю так тихо? Или, может быть, и вправду мертв и до них не доходит загробный голос? А мое тело лежит пластом и я гляжу на собственные похороны? Забавно! Мы с упованием свой взгляд Подъемлем к небесам. Я вспоминаю, что произошло. Кто-то с трудом поднимал и одевал меня, потом меня несли на носилках, стук тяжелых кованых сапог гулко отдавался в коридоре… Потом… Это все. Больше я ничего не знаю. Ничего не помню. Туда, где мрака ночи нет Но это вздор. Я жив. Я смутно чувствую боль и жажду. Разве мертвым хочется пить? Я напрягаю все силы, пытаясь шевельнуть рукой, и чей-то чужой, неестественный голос произносит: – Пить! Наконец-то. Оба человека перестают ходить по кругу. Они наклоняются надо мной, один из них поднимает мне голову и подносит к губам ковшик с водой. – Парень, ты бы поел чего-нибудь. Вот уже двое суток все только пьешь да пьешь. Что он говорит? Двое суток? Какой же сегодня день? – Понедельник. Понедельник! А меня арестовали в пятницу… Какая тяжелая голова! И как освежает вода! Спать! Дайте мне спать… Капля замутила ясную водную гладь. Это родник на лужайке в горах… Я знаю, это тот, что близ сторожки под Рокланом… Мелкий непрерывный дождь шумит в хвойном лесу… Как сладко спать!.. Когда я снова просыпаюсь, уже вечер вторника. Надо мной стоит собака. Овчарка. Она пристально смотрит на меня красивыми умными глазами и спрашивает: – Где ты жил? Нет, это не собака. Чей же это голос? А-а, еще кто-то стоит надо мной. Я вижу пару сапог… и другую пару, и форменные брюки, но взглянуть выше мне не удается, голова кружится. Эх, все это неважно, дайте мне спать. Среда. Два человека, которые пели псалмы, сейчас сидят у стола и едят из глиняных мисок. Теперь я различаю их. Один помоложе, другой совсем пожилой. На монахов они, кажется, не похожи. И склеп уже не склеп, а тюремная камера, как сотни других: дощатый пол, тяжелая темная дверь… В замке гремит ключ, оба вскакивают и становятся навытяжку; два эсэсовца входят и велят одеть меня. Никогда не думал я, сколько боли может причинить каждый рукав или каждая штанина… Меня кладут на носилки и несут вниз по лестнице. Стук тяжелых кованых сапог гулко отдается в коридоре… Кажется, этим путем меня уже несли однажды и принесли без сознания. Куда ведет этот путь? В какую преисподнюю? В полутемную, мрачную канцелярию по приему арестованных панкрацкой тюрьмы. Носилки ставят на пол, и деланно-добродушный голос переводит свирепое немецкое рявканье – Ты знаешь ее? Я подпираю подбородок рукой. Рядом с носилками стоит молодая круглолицая девушка. Стоит, гордо выпрямившись, с высоко поднятой головой; держится не вызывающе, но с достоинством. Только глаза ее слегка опущены, ровно настолько, чтобы видеть меня и поздороваться взглядом. – Нет, не знаю. Помнится, я видел ее мельком в ту сумасшедшую ночь во дворце Печека. Теперь мы видимся во второй раз. Жаль, что третьей встречи уже не будет и мне не удастся пожать ей руку за то, что она держала себя с таким достоинством. Это была жена Арношта Лоренца. Ее казнили в первые же дни осадного положения в 1942 году. – Ну эту ты наверняка знаешь, Аничка Ираскова! Боже мой, Аничка, вы-то как сюда попали? Нет, нет, я не произносил вашего имени, вы не знаете меня, и я с вами незнаком. Понимаете, незнаком! – И ее не знаю. – Подумайте хорошенько! – Не знаю. – Юлиус, это ни к чему, – говорит Аничка, и лишь неприметное движение пальцев, комкающих носовой платок, выдает ее волнение. – Это ни к чему. Меня уже опознали. – Кто? – Молчать! – обрывают ее и торопливо отталкивают, когда она нагибается и протягивает мне руку. Аничка! Остальных вопросов я уже не слышу. Как-то со стороны, совсем не ощущая боли, словно я только зритель, чувствую, как два эсэсовца несут меня обратно в камеру и, грубо встряхивая носилки, со смехом осведомляются, не предпочту ли я качаться в петле. Четверг Я уже начинаю воспринимать окружающее. Одного из моих товарищей по камере зовут Карел. Старшего он называет «папаша». Он что-то рассказывает о себе, но у меня все путается в голове… Какая-то шахта, дети за партами… звон колокола… Уж не пожар ли? Говорят, ко мне каждый день ходят врач и эсэсовский фельдшер. Я, дескать, не так уж плох, скоро буду опять молодцом. Это настойчиво твердит мне «папаша», а Карел так усердно поддакивает, что, несмотря на свое состояние, я понимаю: это святая ложь. Славные ребята! Жаль, что я не могу им поверить. Вторая половина дня. Дверь камеры открывается, и бесшумно, словно на цыпочках, вбегает пес, останавливается у моего изголовья и снова пристально смотрит на меня Рядом снова две пары сапог. Теперь я уже знаю – одна пара принадлежит хозяину пса, начальнику тюрьмы Панкрац, другая – начальнику отдела по борьбе с коммунистами, гестаповцу, который меня допрашивал тогда ночью. А вот еще штатские брюки. Мой взгляд скользит вверх. Да, я знаю и этого долговязого, тощего комиссара, который руководил оперативной группой, арестовавшей меня. Он садится на стул и начинает допрос: – Ты свою игру проиграл, подумай хотя бы о себе. Говори. Он предлагает мне сигарету. Не хочу. Мне не удержать ее в пальцах. – Как долго ты жил у Баксов? У Баксов! И это им известно! Кто же им сказал? – Видишь, нам все известно. Говори. – Если вам все известно, зачем же мне говорить? Я жил не напрасно и не опозорю свои последние дни. Допрос длится час. Допрашивающий не кричит, он терпеливо повторяет один и тот же вопрос, потом, не дождавшись ответа, задает второй, третий… десятый. – Неужели ты не понимаешь? Все кончено. Вы проиграли. Вы все. – Проиграл только я. – Ты еще веришь в победу коммуны? – Конечно. – Он еще верит? – спрашивает по-немецки начальник отдела. А долговязый гестаповец переводит: – …он еще верит в победу России. – Безусловно. Иного конца быть не может. Я утомлен. Я напрягал все силы, чтобы быть начеку, но сейчас сознание быстро покидает меня, как кровь, текущая из глубокой раны. Напоследок я еще вижу, как мне протягивают руку, – должно быть, тюремщики заметили печать смерти на моем лице. В самом деле, в некоторых странах у палачей даже было в обычае целовать осужденного перед казнью. Вечер. Два человека со сложенными руками ходят по кругу и протяжными, нестройными голосами тянут грустную песнь: Когда в глазах померкнет свет И дух покинет плоть… Эй, люди, люди, бросьте же! Может, эта песня и неплоха, но сегодня… сегодня канун Первого мая, самого прекрасного, самого радостного праздника. Я пытаюсь запеть что-нибудь веселое, но, видно, моя песня звучит еще мрачнее, потому что Карел отворачивается, а «папаша» вытирает глаза. Пускай. Я не сдаюсь и продолжаю петь. Постепенно они присоединяются ко мне. Удовлетворенный, я засыпаю. Раннее утро Первого мая. Часы на тюремной башне бьют три. Впервые я ясно слышу бой часов. Впервые после ареста я в полном сознании. Я чувствую, как через открытое окно проникает свежий воздух, как он обдувает мой тюфяк на полу, как стебли соломы колют мне грудь и живот. Каждая клетка моего тела болит на тысячу разных ладов. Мне трудно дышать. Внезапно, как будто свет из распахнувшегося окна, меня озаряет мысль: это конец, я умираю. Долгонько же ты не приходила, смерть! И все же, признаться, я надеялся, что мы встретимся с тобой через много лет, что я еще поживу свободной жизнью, буду много работать, много любить, много петь и бродить по свету. Ведь я только сейчас достиг зрелости, у меня было еще много, много сил. Их больше нет. Конец. Я любил жизнь и за ее красоту вступил в бой. Я любил вас, люди, и был счастлив, когда вы отвечали мне тем же, и страдал, когда вы меня не понимали. Кого я обидел – простите, кого порадовал – не печальтесь. Пусть мое имя ни в ком не вызывает печали. Это мой завет вам, отец, мать и сестры, тебе, моя Густина, вам, товарищи, всем, кто любил меня так же горячо, как и я их. Если слезы помогут вам смыть с глаз пелену тоски, поплачьте. Но не жалейте. Жил я для радости, умираю за нее, и было бы несправедливо поставить на моей могиле ангела скорби. Первое мая! В этот час уже строились в ряды на окраинах городов и развертывали знамена. В этот час на улицах Москвы уже шагают на майский парад первые шеренги войск. И сейчас миллионы людей ведут последний бой за свободу человечества. Тысячи гибнут в этом бою. Я – один из них. Быть одним из воинов последней битвы – это прекрасно! Но агония совсем не прекрасна. Я задыхаюсь. Мне не хватает воздуха. Я слышу хрип и клокотание у себя в горле. Чего доброго, еще разбужу товарищей. Промочить бы горло глотком воды! Но вся вода в ковше выпита. В шести шагах от меня, в унитазе, в углу камеры, вода есть. Но хватит ли у меня сил добраться туда? Я ползу на животе тихо-тихо, словно истинное геройство заключается в том, чтобы, умирая, никого не разбудить. Дополз. Пью, захлебываясь, воду со дна унитаза. Не знаю, сколько это продолжалось, сколько времени я полз обратно. Сознание снова оставляет меня. Я ищу у себя пульс. Не нахожу его. Сердце поднялось к горлу и стремительно падает вниз. Я падаю тоже. Падаю медленно. И при этом слышу голос Карела: – Папаша, папаша! Бедняга кончается! Утром пришел врач (об этом я узнал много позже). Он осмотрел меня и покачал головой. Потом вернулся к себе в лазарет, разорвал рапортичку о смерти, которую заполнил еще накануне, и сказал с уважением специалиста: – Лошадиный организм! ГЛАВА III. КАМЕРА э 267 Семь шагов от двери до окна, семь шагов от окна до двери. Это я знаю. Сколько раз я отмерил это расстояние на дощатом полу тюремной камеры! И, может быть, именно в этой самой камере я сидел когда-то за то, что слишком ясно видел, как губительна для народа политика чешской буржуазии! И вот сейчас мой народ распинают на кресте, в коридоре за дверью ходят фашистские надзиратели, а где-то за пределами тюрьмы слепые парки note 3 от политики снова прячут нить измены. Сколько столетий нужно человечеству, чтобы прозреть! Note3 Парки – в античной мифологии богини, определяющие судьбу человека от рождения до его смерти. Через сколько тысяч тюремных камер прошло оно по пути к прогрессу? И через сколько еще пройдет? О нерудовский младенец Христос! Долгий путь человечества к спасенью все еще не пройден, нет, конца еще не видно, но теперь уже не спи, не спи! note 4 Семь шагов туда, семь обратно. У одной стены – откидная койка, на другой – тускло-коричневая полочка с глиняной посудой. Да, все это мне знакомо. Теперь, правда, тут кое-что механизировано: проведено центральное отопление, вместо параши стоит унитаз. А главное – механизированы люди! Как автоматы. Нажмите кнопку, то есть загремите ключом в замке или откройте «глазок», и узники вскочат, чем бы они ни были заняты, станут друг за другом и вытянутся в струнку; распахивается дверь, и староста камеры выпаливает единым духом: Note4 Фучик здесь полемизирует с Яном Нерудой, который в стихотворении «Рождественская колыбельная» обращается к Христу со словами «Спи, младенец, спи! И наберись во сне новой силы. У тебя впереди еще большой путь: все еще не видно конца пути человечества к спасению». – Achtung! Celecvozibnzechcibelegtmittreimanalesinordnung! note 5 Итак, э 267. Это наша камера. Но наш механизм с изъяном: вскакивают только двое. Я пока лежу на тюфяке под окном, лежу ничком неделю, две недели, месяц и возвращаюсь к жизни: уже поворачиваю голову, уже поднимаю руку, уже приподнимаюсь на локтях и даже пытаюсь перевернуться на спину. Разумеется, легче описать, чем пережить это. Изменилась и камера. Вместо тройки на дверях висит двойка; нас теперь только двое. Исчез Карел, младший из тех двоих, что с грустной песней хоронили меня. Осталась лишь память о его добром сердце. Собственно, я помню, и то очень смутно, только последние два дня его пребывания с нами. Он в который уже раз терпеливо рассказывает мне свою историю, а я то и дело засыпаю, не дослушав до конца. Note5 Смирно! В камере – двести шестьдесят седьмой заключенных трое, все в порядке! (нем.) Звали его Карел Малец, по профессии он машинист, работал у клети на руднике, где-то около Гудлиц, и выносил оттуда взрывчатку для подпольщиков. Сидит он уже около двух лет, а теперь его повезут на суд, вероятно, в Берлин. Арестованных по этому делу много, целая группа. Кто знает, что с ними будет… У Карела жена и двое детей, он их любит, крепко любит… «но это был мой долг, сам понимаешь, иначе было нельзя». Он подолгу сидит около меня и старается заставить меня поесть. Не могу. В субботу – неужели я здесь уже восьмой день? – он решается на крайнюю меру: докладывает тюремному фельдшеру, что я за все время ничего не съел. Фельдшер, вечно озабоченный человек в эсэсовской форме, без ведома которого врач-чех не имеет права прописать даже аспирин, сам приносит миску больничной похлебки и стоит около меня, пока я не съедаю все. Карел очень доволен своим успешным вмешательством и на другой день сам вливает в меня миску воскресного супа. Но со вторым блюдом ничего не выходит: изуродованными деснами нельзя жевать даже разваренный картофель воскресного гуляша, а распухшее горло отказывается пропустить сколько-нибудь твердый кусок. – Даже гуляш, даже гуляш – и тот не ест! – жалуется Карел и грустно покачивает головой. Потом с аппетитом набрасывается на мою порцию, честно поделив ее с «папашей». Кто не побывал в 1942 году в Панкраце, тот не знает и не может знать, что такое гуляш! Регулярно, даже в самые трудные времена, когда у всех заключенных бурчало в желудке от голода, когда в бане мылись ходячие скелеты, когда каждый – хотя бы глазами – покушался на порцию товарища, когда и противная каша из сушеных овощей, приправленная жиденьким томатным соком, казалась желанным деликатесом, в эти трудные времена регулярно, два раза в неделю, по четвергам и воскресеньям, раздатчики вытряхивали в наши миски порцию картофеля и поливали ее ложкой мясного соуса с несколькими волокнами мяса. Это было сказочно вкусно! Но не только в этом дело: гуляш был ощутимым напоминанием о мирной человеческой жизни, был чем-то нормальным в жестокой противоестественности гестаповской тюрьмы. О гуляше говорили нежно и с упоением – о, кто поймет, как дорога ложка хорошего соуса, приправленного ужасом медленного угасания! Прошло два месяца, и я хорошо понял удивление Карела. Даже гуляша я не хотел! Могли ли быть для него еще более убедительные признаки моей близкой смерти? Той же ночью, в два часа, Карела разбудили. За пять минут ему было велено приготовиться к отправке с транспортом, словно предстояло отлучиться куда-то рядом, словно перед ним не лежал путь чуть ли не на край света – в другую тюрьму, в концлагерь, к месту казни… кто знает куда! Карел еще успел опуститься около меня на колени, обнять и поцеловать в голову. Из коридора раздался резкий окрик погонщика в мундире, – в тюрьме нет места чувствам. Карел исчез за дверью, щелкнул замок… Мы остались вдвоем. Увидимся ли мы когда-нибудь, друг? И когда разлучимся мы, оставшиеся? Кто из нас двоих покинет эту камеру первым? Куда он пойдет? Кто позовет его? Надзиратель в эсэсовском мундире? Или сама смерть, которая не носит мундира?.. Сейчас, когда я пишу, во мне остались лишь отголоски чувств, волновавших нас при этом первом расставании. С тех пор прошел уже год, и мысли, с которыми мы провожали товарища, возвращались не раз, порою очень навязчиво. Двойка на дверях камеры заменялась тройкой, тройка снова уступала место двойке, потом опять появлялось «3», «2», «3», «2», приводили новых узников и вновь уводили, и только те двое, что впервые остались вдвоем в камере э 267, все еще не расстаются друг с другом: «папаша» и я. «Папаша» – это шестидесятилетний учитель Иозеф Пешек. Глава школьного учительского совета. Его арестовали на восемьдесят пять дней раньше меня за «заговор против Германской империи», – он разрабатывал проект свободной чешской школы. «Папаша» – это… Но как написать о нем? Трудное это дело! Два человека, одна камера и год жизни. За этот год отпали кавычки у слова «папаша», за этот год два арестанта разного возраста стали действительно отцом и сыном, за этот год мы усвоили привычки друг друга, излюбленные словечки и даже интонации. Различи-ка сейчас, что мое и что его, «папашино», с чем он пришел в камеру и с чем я… Ночами он бодрствовал надо мной и белыми холодными компрессами отгонял приближавшуюся смерть. Он самоотверженно удалял гной из моих ран и ни разу не подал виду, что слышит гнилостный запах, исходивший от тюфяка. Он стирал и чинил жалкие лохмотья, оставшиеся от моей рубашки, которая стала жертвой первого допроса, а когда она окончательно развалилась, натянул на меня свою. Рискуя получить взыскание, он принес мне маргаритку и стебелек травы, сорвав их на тюремном дворе во время получасовой утренней прогулки. Когда меня уводили на новые допросы, он провожал меня ласковым взглядом, а когда я возвращался, прикладывал новые компрессы к моим новым ранам. Он ждал моего возвращения с ночных допросов и не ложился спать, пока не укладывал меня, заботливо укрыв одеялом. С этого началась наша дружба. Она не изменилась и потом, когда я смог держаться на ногах и платить сыновний долг. Но так, единым духом, всего не опишешь. В камере э 267 в том году было оживленно, и все, что случалось, по-своему переживал и папаша. Обо всем этом надо рассказать, и повествование мое еще не окончено (что даже звучит некоторой надеждой). В камере э 267 было оживленно. Чуть ли не каждый час отворялась дверь и приходили надзиратели. Это был полагающийся по правилам усиленный надзор за крупным «коммунистическим преступником», но, кроме того, я просто возбуждал любопытство. В тюрьме часто умирали люди, которые не должны были умереть. Но редко случалось, чтобы не умер тот, в чьей неизбежной смерти были уверены все… В нашу камеру приходили даже надзиратели с других этажей и заводили разговор или молча приподнимали одеяло и с видом знатоков осматривали мои раны, а потом, в зависимости от характера, либо отпускали циничные шутки, либо принимали почти дружеский тон. Один из них – мы прозвали его Мельником – приходит чаще других и, широко улыбаясь, осведомляется, не нужно ли чего-нибудь «красному дьяволу». Нет, спасибо, мне ничего не нужно. Через несколько дней Мельник решает, что все-таки «красному дьяволу» кое-что нужно, а именно – побриться. И он приводит парикмахера. Это первый заключенный не из нашей камеры, с которым я здесь знакомлюсь: товарищ Бочек. Но добросердечный Мельник оказал мне медвежью услугу; папаша поддерживает мне голову, а товарищ Бочек, стоя на коленях около моего тюфяка, пытается тупой безопасной бритвой прорубить просеку в моих мощных зарослях. Руки у него дрожат и на глазах выступают слезы: он уверен, что бреет умирающего. Я стараюсь успокоить его: – Не робей, приятель! Уж коли я выдержал допрос во дворце Печека, авось выдержу и твое бритье. Но сил у меня все-таки мало, и нам обоим часто приходится делать передышку Через три дня я знакомлюсь еще с двумя заключенными. Гестаповскому начальству дворца Печека не терпится; они посылают за мной, а так как фельдшер всякий раз пишет на вызове «Transportunfahid» (не способен к передвижению), они распоряжаются доставить меня любым способом. И вот два арестанта в одежде коридорных (или «хаусарбайтеров») ставят носилки у нашей двери. Папаша с трудом одевает меня, они кладут меня на носилки и несут. Один из них – это товарищ Скоржепа, будущий заботливый «хаусарбайтер» (служитель из числа заключенных), другой… note 6 Когда мы спускаемся по лестнице и я сползаю на накренившихся носилках, один из несущих наклоняется ко мне и многозначительно говорит: Note6 Имя в рукописи не указано – Держись крепче! Потом добавляет совсем тихо: – Держись и не сдавайся! На этот раз мы не задерживаемся в канцелярии. По длинному коридору меня несут дальше к выходу. В коридоре полно людей – сегодня четверг, день, когда родным разрешается приходить за бельем арестованных. Все оборачиваются на безрадостное шествие с носилками, во всех взглядах жалость и сострадание. Это мне не нравится. Я кладу руку над головой и сжимаю ее в кулак. Может быть, люди в коридоре увидят и поймут, что я их приветствую. Это, разумеется, наивная попытка. Но на большее я еще не способен, не хватает сил. На тюремном дворе носилки поставили на грузовик, двое эсэсовцев сели с шофером, двое других, держа руку на расстегнутой кобуре, стали у моего изголовья, и мы поехали. Дорога далеко не образцовая: одна выбоина, другая… Не проехали мы и двухсот метров, как я потерял сознание. Забавная это была поездка по пражским улицам: пятитонка, предназначенная для тридцати арестованных, расходует бензин на единственного узника, и двое эсэсовцев впереди, двое сзади, с револьверами в руках, хищно поглядывая на полумертвое тело, стерегут его, чтобы оно не сбежало. На другой день комедия повторилась. На этот раз я выдержал до самого дворца Печека. Допрос был недолгим. Комиссар Фридрих несколько неосторожно прикоснулся ко мне, и меня опять увозят в беспамятстве. Настали дни, когда уже не было сомнения в том, что я жив: боль – родная сестра жизни – весьма ощутительно напоминала мне об этом. Панкрац уже знал, что по какому-то недосмотру я остался жив, и посылал мне привет. Он приходил перестукиванием через толстые стены, я видел его в глазах коридорных, разносивших еду. Только моя жена не знала обо мне ничего. В одиночке, всего одним этажом ниже и на три-четыре камеры дальше, она жила в тревоге и надежде до того дня, когда соседка шепнула ей на утренней прогулке, что, избитый на допросе, я умер в камере. Густа шла по двору, все кружись у нее перед глазами, она не чувствовала, как «утешала» ее надзительница, тыча кулаком в лицо и загоняя в шеренгу, чтобы поддержать тюремную дисциплину. Что видела она, глядя без слез на белые стены меры своими большими добрыми глазами? А на другой день новая весть – я не забит до смерти, но не вынес пыток и повесился в камере. В это время я валялся на тощем тюфяке и каждый вечер и каждое утро упорно поворачивался на бок, чтобы пропеть Густе песни, которые она так любила. Как она могла их не слышать, ведь я вкладывал в них столько чувства! Теперь она уже знает обо мне, теперь она уже слышит мои песни, хотя мы сейчас дальше друг от друга, чем тогда. Теперь уже и тюремные надзиратели знают и свыклись с тем, что в камере э 267 поют. Надзиратели уже не стучат в дверь, требуя тишины. Камера э 267 поет. Всю свою жизнь я пел песни и не знаю, с какой стати расставаться мне с песней сейчас, перед самым концом, когда жизнь ощущается особенно остро. А папаша Пешек? Ну, это особый случай: он тоже очень любит петь. У него ни слуха, ни голоса, никакой музыкальной памяти, но он любит песню такой хорошей и верной любовью и находит в ней столько радости, что я даже не замечаю, как он перескакивает с одной тональности на другую и упорно берет «соль» там, где прямо просится «ля». И мы поем. Поем, когда нам взгрустнется, поем, когда выдается веселый день, песней провожаем товарища, с которым, наверное, никогда не увидимся, песней приветствуем добрые вести о боях на востоке, поем для утешения и поем от радости, как люди поют испокон веков и будут петь, пока останутся людьми. Без песни нет жизни, как нет ее без солнца. А нам песня нужна вдвойне, ибо солнце к нам не показывается – камера э 267 выходит на север. Только летом на восточную стену камеры ненадолго ложится солнечный луч вместе с тенью решетки. Папаша стоит, опершись на койку, и смотрит на мимолетные солнечные блики… и это самый грустный взгляд, какой здесь только можно увидеть. Солнце! Так щедро светит этот круглый волшебник, столько чудес творит на глазах у людей! Но так мало людей живет в солнечном свете… Солнце будет, да, будет светить, и люди будут жить в его лучах. Как чудесно сознавать это! И все же хочется знать еще кое-что, неизмеримо менее важное: будет ли оно светить и для нас? Наша камера выходит на север. Лишь изредка, летом, в ясный день, видим мы заходящее солнце. Эх, папаша, хотелось бы все-таки когда-нибудь увидеть восход солнца! ГЛАВА IV. «ЧЕТЫРЕХСОТКА» Воскресение из мертвых – явление довольно своеобразное. Настолько своеобразное, что и объяснить трудно. Мир привлекателен, когда в погожий день ты только что встал после доброго сна. Но, если ты встал со смертного одра, день кажется прекрасным как никогда, и ты чувствуешь, что выспался лучше, чем когда бы то ни было. Ты думаешь, что хорошо знаешь сцену жизни. Но после воскресения из мертвых тебе кажется, что осветитель включил все юпитеры и внезапно перед тобой появилась сцена, вся залитая светом. Ты думал, что у тебя хорошее зрение. Но сейчас ты видишь мир так, словно тебе приставили к глазу телескоп, а к нему еще и микроскоп. Воскресение из мертвых подобно весне: оно открывает нежданные прелести и в самом обыденном. Так бывает, даже когда ты знаешь, что все это ненадолго. Даже когда открывающийся тебе мир так «привлекателен» и «богат», как камера в Панкраце. Настает день, когда тебя выводят из камеры. Настает день, когда на допрос ты отправляешься не на носилках, а, хотя тебе это кажется невозможным, идешь сам. Держась за стены коридора, за перила лестницы, ты почти ползешь на четвереньках. Внизу товарищи по заключению усаживают тебя в закрытый арестантский автомобиль. Ты оказался в темной передвижной камере, рядом новые лица, десять, двенадцать человек. Они улыбаются тебе, ты им, кто-то что-то шепчет тебе, ты жмешь кому-то руку, не зная кому… Машина с грохотом въезжает в ворота дворца Печека, товарищи выносят тебя, мы входим в просторное помещение с голыми стенами, шесть рядов скамеек. На скамейках, выпрямившись и сложив руки на коленях, недвижно сидят люди и глядят на пустую стену перед собой. Вот, Юлиус, частица твоего нового мира, которая прозвана «кинотеатром». МАЙСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО 1943 ГОДА Сегодня Первое мая 1943 года. И дежурит тот, при ком можно писать. Счастье! Какое счастье быть в этот день снова хотя бы на минуту коммунистическим журналистом и писать о майском смотре боевых сил нового мира! Не жди рассказа о развевающихся знаменах. Ничего подобного не было. Не могу рассказать и о захватывающих событиях, о которых ты бы с удовольствием послушал. Сегодня все было много проще. Не было шумного многотысячного потока людей, который в прежние годы бурлил на улицах Праги, не было того, что я видел в Москве, – необозримого моря голов на Красной площади. Здесь нет ни миллионов, ни сотен. Здесь всего лишь несколько коммунистов – мужчин и женщин. Но значение нашего смотра от этого не меньше. Да, не меньше, ибо это смотр сил, которые сейчас проходят под ураганным огнем и превращаются не в пепел, а в сталь. Это смотр в окопах во время битвы. А в окопах нет парадности, там носят полевую форму. Все это ты чувствуешь по таким мелочам… Не знаю, поймешь ли ты меня, товарищ, когда прочтешь мои слова, если ты не пережил всего сам. Постарайся понять. Поверь, в этом была сила. Утренний привет соседней камеры: сегодня оттуда выстукивают два такта из Бетховена торжественнее, настойчивее, чем обычно, и стена передает их тоже в ином, необычном тоне. Мы стараемся одеться получше. И так во всех камерах. К завтраку мы уже в полном параде. Перед открытой дверью камеры дефилируют коридорные с хлебом, черным кофе и водой. Товарищ Скоржепа подает три хлебца вместо двух. Это его поздравление с Первым мая, конкретное поздравление заботливого человека. Передавая хлеб, он незаметно жмет мне руку. Разговаривать нельзя, следят даже за выражением твоих глаз, но разве нам не понятен немой разговор наших пальцев? Во двор, под окна нашей камеры, выбегают на утреннюю получасовую прогулку женщины. Я влезаю на стол и через решетку смотрю вниз. Может быть, они заметят меня. Да, заметили! Поднимают сжатые в кулак руки и приветствуют меня. Я отвечаю тем же. Во дворе сегодня радостно и оживленно, совсем иначе, чем в другие дни. Надзирательница ничего не замечает или, может быть, старается не замечать. Это тоже имеет отношение к майскому смотру. Сейчас наша очередь гулять. Я показываю упражнение: сегодня Первое мая, ребята, сегодня мы начнем по-другому, пусть дивятся конвойные. Первое движение: раз-два, раз-два – удары молотом. Второе косьба. Молот и коса. Чуточку воображения – и товарищи поймут: серп и молот. Я поглядываю кругом. На лицах улыбки, все с энтузиазмом следуют моему примеру. Поняли! Правильно, ребята, это наша маевка, а пантомима – наша первомайская клятва: пойдем на смерть, но не изменим. Мы снова в камере. Девять часов. Сейчас часы на кремлевской башне бьют десять и на Красной площади начинается парад. Папаша, мы идем вместе с ними. Там сейчас поют «Интернационал», он раздается во всем мире, пусть зазвучит он и в нашей камере. Мы поем. Одна революционная песня следует за другой, мы не хотим быть одинокими, да мы и не одиноки, мы вместе с теми, кто сейчас свободно поет на воле, с теми, кто ведет бой, как и мы… Товарищи в тюрьмах, В застенках холодных, Вы с нами, вы с нами, Хоть нет вас в колоннах… Да, мы с вами. Так мы, в камере э 267, решили завершить песнями наш первомайский смотр 1943 года. Но это еще не конец! Посмотри, вон коридорная из женского корпуса расхаживает по двору и насвистывает марш Красной Армии, «Партизанскую» и другие советские песни, чтобы подбодрить товарищей в камерах. А мужчина в форме чешского полицейского, который принес мне бумагу и карандаш и сейчас сторожит в коридоре, чтобы меня не захватил врасплох незваный гость? А тот, другой, инициатор этих записок, который уносит и заботливо прячет эти листки, чтобы когда-нибудь, когда придет время, они снова появились на свет? За один такой клочок бумаги оба могут заплатить головой. И они идут на этот риск, чтобы перекинуть мост между скованным сегодня и свободным завтра. Они сражаются. Смело и твердо они стоят на своих постах и, применяясь к обстановке, сражаются тем оружием, какое у них есть в руках. Это совсем простые и незаметные люди, без всякого пафоса, так что ты и не замечаешь, что они вступили в бой не на жизнь, а на смерть, в котором они, сражаясь на нашей стороне, могут победить или пасть. Десять, двадцать раз ты видел, товарищ, как войска революции маршируют на первомайских парадах, и это было великолепно. Но только в бою можно оценить подлинную силу этой армии, ее непобедимость. Смерть проще, чем ты думал, и у героев нет лучезарного ореола. А бой еще более жесток, чем ты предполагал, и, чтобы выстоять и добиться победы, нужны безмерные силы. Эти силы ты ежедневно видишь в действии, однако не всегда полностью осознаешь их. Ведь все кажется таким естественным. Сегодня ты снова их осознал. На первомайском параде 1943 года. День Первого мая 1943 года нарушил последовательность моего рассказа. И это хорошо. В торжественные дни воспоминания бывают немного иными, и радость, которая сегодня преобладает надо всем, могла бы приукрасить эти воспоминания. А в «кинотеатре» дворца Печека совсем нет ничего радостного. Это преддверие застенка, откуда слышатся стоны и крики узников, и ты не знаешь, что ждет тебя там. Ты видишь, как туда уходят здоровые, сильные, бодрые люди и после двух-трехчасового допроса возвращаются искалеченными, подавленными. Ты слышишь, как твердый голос откликается на вызов, а через некоторое время голос, надломленный страданием и болью, рапортует о возвращении. Но бывает еще хуже: ты видишь и таких, которые уходят с прямым и ясным взглядом, а вернувшись, избегают смотреть тебе в глаза. Где-то там, наверху, в кабинете следователя, была, быть может, одна-единственная минута слабости, один момент колебания, вспышка страха или стремление сохранить свое «я» – и в результате сегодня или завтра сюда приведут новых людей, которые должны будут с начала до конца пройти через все ужасы, новых людей, которых боевой товарищ выдал врагу… Смотреть на людей со сломленной совестью еще страшнее, чем на избитых. А когда твои чувства обострила смерть, прошедшая мимо тебя, когда ты глядишь глазами воскресшего из мертвых, тогда тебе и без слов ясно, кто заколебался, кто, может быть, и предал, у кого где-то в глубине души на миг зародилась мысль, что было бы не так уж страшно немного облегчить свою участь, выдав кого-нибудь из самых незаметных соратников. Слабые души! Какая же это жизнь, если она оплачена жизнью товарищей! Обо всем этом я, вероятно, не думал в первый раз, когда очутился в «кино». Но потом эти мысли часто приходили мне в голову. И наверняка они появились еще в то утро, в обстановке несколько иной, там, где люди познавались больше всего: в «Четырехсотке». В «кино» я сидел недолго – час, полтора. Потом за моей спиной произнесли мое имя, и два человека в штатском, говорившие по-чешски, подняли меня в лифте на четвертый этаж и ввели в просторную комнату, на дверях которой была цифра «400». …Некоторое время в этой комнате не было никого, кроме меня и двух моих провожатых. Сидя под их надзором на стуле в глубине комнаты, я осматривался со странным чувством: «Кажется, знакомое место. Был я, что ли, здесь когда-нибудь? Нет, не был. И все же я знаю эту комнату, я ее видел во сне, в каком-то страшном, горячечном сне. Тогда она выглядела иначе, вызывала отвращение, но это та самая комната Сейчас она приветлива, полна солнца и светлых красок. Через широкие окна с тонкой решеткой видны Тынский храм, зеленая Летна и Градчаны. Во сне эта комната была мрачной, без окон, ее освещал грязновато-желтый свет, в котором люди двигались, как тени… Да, тогда здесь были люди. Сейчас комната пуста, и шесть тесно составленных скамеек чем-то напоминают веселую лужайку с одуванчиками и лютиками. А во сне на всех скамейках сидели люди с бледными и окровавленными лицами Вон там, у двери, стоял человек в синей поношенной спецовке, в глазах его была боль. Его мучила жажда, он попросил пить и медленно, как падающий занавес, опустился на пол. Да, все это было, теперь я знаю, что это не сон. Жестокой, кошмарной была сама действительность. Это было в ночь моего ареста и первого допроса. Меня приводили сюда раза три, а может быть, десять и уводили, когда мои мучители хотели отдохнуть или брали в работу другого. Я помню, что прохладный кафельный пол приятно освежал мои израненные босые ноги. На скамейках тогда сидели рабочие завода Юнкерса – вечерний улов гестапо. Человек в синей разодранной спецовке, стоявший у дверей, был товарищ Бартонь, из заводской ячейки, косвенный виновник моего ареста. Я говорю это с той целью, чтобы в моем провале не винили никого. Причиной его не была чья-либо трусость или предательство одного из товарищей, а только неосторожность и неудача. Товарищ Бартонь искал для своей ячейки связи с руководством. Его друг, товарищ Елинек, отнесся несколько легкомысленно к правилам конспирации, пообещав связать его с кем надо, хотя должен был раньше поговорить со мной, что дало бы возможность обойтись без его посредничества. Это была ошибка. Другая, более тяжелая ошибка заключалась в том, что в доверие к Бартоню вкрался провокатор по фамилии Дворжак. От Бартоня он услышал о Елинеках. И семейством Елинеков заинтересовалось гестапо. Не из-за их основной подпольной работы, которую они успешно выполняли в течение двух лет, а из-за пустяковой услуги товарищу, услуги, которая была ничтожным отступлением от правил конспирации. А то, что во дворце Печека решили арестовать супругов Елинеков именно в тот вечер, когда у них был я, и что к ним явился большой отряд гестаповцев, – это была уже чистая случайность. По плану предполагалось арестовать Елинеков только на следующий день. В тот вечер за ними поехали, так сказать, заодно, «на ура», после успешного ареста ячейки на заводе Юнкерса. Мое присутствие у Елинеков было для гестаповцев не меньшей неожиданностью, чем для нас их налет. Они даже не знали, кто попался им в руки, и вряд ли узнали бы, если бы вместе со мной не… Но все это я сообразил не сразу, а гораздо позже, при следующих посещениях «Четырехсотки». Тогда я уже был не один. Люди сидели на скамейках и стояли у стен. И часы бежали, принося всякие неожиданности. Неожиданности были странные, которых я не понимал, и дурные, которые я понимал слишком хорошо. Впрочем, первая неожиданность не относилась ни к той, ни к другой категории. Это был приятный пустяк, о котором не стоит говорить. Вторая неожиданность: в комнату входят гуськом четыре человека, по-чешски здороваются с гестаповцами в штатском… и со мной, садятся за столы, раскладывают бумаги, закуривают, держат себя свободно, совершенно свободно, словно они здесь на службе. Но ведь я знаю из них по крайней мере трех… Не может быть, чтобы они служили в гестапо… Или все-таки? И они? Ведь это же Р., столько лет он был секретарем партийной и профсоюзной организаций, немножко бирюк, но верный человек. Нет, это невозможно! А это Анна Вйкова, все еще стройная и красивая, хотя совсем седая, – твердая и непоколебимая подпольщица… Нет, невозможно! А вон тот – это же Вашек, каменщик с шахты в Северной Чехии, а потом секретарь тамошнего обкома! Мне ли его не знать! Какие бои мы вместе с ним пережили на севере! И этому человеку сломили хребет? Нет, невозможно! Но что им тут нужно? Что они здесь делают? Я еще не успел найти ответ на этот вопрос, как возникли новые. Вводят Мирека, супругов Елинеков и супругов Фрид. Этих я знаю, их арестовали вместе со мной. Но почему здесь также искусствовед Павел Кропачек, который помогал Миреку в работе среди интеллигенции? Кто знал о нем, кроме меня и Мирека? И почему тот высокий парень со следами побоев на лице дает мне понять, что мы незнакомы? Ведь я его действительно не знаю. Кто бы это мог быть? Штых? Доктор Штых? Зденек? Боже, значит, провалилась и группа врачей! Кто знал о ней, кроме меня и Мирека? И почему меня на допросах в камере спрашивали о чешской интеллигенции? Почему им вообще вздумалось связывать мое имя с работой среди интеллигенции? Кто знал об этом, кроме меня и Мирека? Найти ответ нетрудно, но он жесток: Мирек предал, Мирек заговорил. Еще минуту я надеялся, что он, может быть, сказал не все, но потом привели наверх еще одну группу, и я увидел Владислава Ванчуру note 7 , профессора Фельбера с сыном, почти неузнаваемого Бедржиха Вацлавека, Божену Пульпанову, Индржиха Элба, скульптора Дворжака, всех, кто входил или должен был войти в Национально-революционный комитет чешской интеллигенции, – все оказались здесь. О работе среди интеллигенции Мирек сказал все. Note7 Владислав Ванчура (1891-1942) – известный чешский писатель-коммунист, казненный гитлеровцами. Вацлавек Бедржих (1898-1942) – известный чешский критик-коммунист, казненный немецкими фашистами Нелегки были мои первые дни во дворце Печека, но это был самый тяжелый удар. Я ждал смерти, но не предательства. И, как бы снисходительно я ни судил Мирека, какие бы ни подбирал смягчающие обстоятельства, как ни старался вспомнить все то, чего он еще не выдал, я не мог найти иного слова, кроме «предательство». Ни шаткость убеждений, ни слабость, ни бессилие смертельно замученного человека, лихорадочно ищущего избавления, – ничто не могло служить ему оправданием. Теперь я понял, откуда гестаповцы в первую же ночь узнали мою фамилию. Теперь я понял, как сюда попала Аничка Ираскова, – у нее мы несколько раз встречались с Миреком. Теперь было ясно, почему здесь Кропачек и доктор Штых. Начиная с этого дня меня почти ежедневно водили в «Четырехсотку», и всякий раз я узнавал новые подробности – печальные и устрашающие. Мирек! Был смелый человек, в Испании не кланялся пулям, не согнулся в суровых испытаниях концентрационного лагеря во Франции. А сейчас он бледнеет при виде плетки в руках гестаповца и в страхе перед зуботычинами предает друзей. Какой поверхностной была его отвага, если она стерлась от нескольких ударов! Такой же поверхностной, как его убеждения. Он был силен в массе, среди единомышленников. С ними он был силен, так как думал о них. Теперь, изолированный, окруженный насевшими на него врагами, он растерял всю свою силу. Растерял все потому, что начал думать только о себе. Спасая свою шкуру, он пожертвовал товарищами. Поддался трусости и из трусости предал. У него нашли записи, и он не сказал себе: лучше умереть, чем расшифровать их. Он расшифровал! Выдал имена. Выдал явки. Привел агентов гестапо на нелегальную квартиру к Штыху. Послал их на квартиру Дворжака, где были Вацлавек и Кропачек. Выдал Аничку. Выдал и Лиду, смелую, стойкую девушку, которая любила его. Достаточно было нескольких ударов, чтобы он выдал половину того, что знал. А потом, решив, что меня нет в живых и некому будет его уличить, он рассказал и остальное. Мне от этого хуже не стало. Я был в руках гестапо – что могло быть хуже? Наоборот: его показания явились исходным материалом, которые лег в основу всего следствия и как бы дал начало цепи, дальнейшие звенья которой держал в руках я, а гестапо они были очень нужны. Только поэтому меня и большую часть нашей группы не казнили в первые же дни осадного положения. Выполни Мирек свой долг, эта группа вообще не попала бы в руки гестапо. Обоих нас давно уже не было бы в живых, но другие уцелели бы и продолжали работу. Трус теряет больше, чем собственную жизнь. Так было и с Миреком Дезертир славной армии, он обрек себя на презрение даже самого гнусного из врагов. И, оставаясь в живых, он не жил, ибо коллектив отверг его. Позднее он пытался как-то загладить свою вину, но коллектив не принял его. А отверженность в тюрьме много страшнее, чем где бы то ни было. …Узник и одиночество – эти понятия принято отождествлять. Но это великое заблуждение. Узник не одинок, тюрьма – это большой коллектив, и даже самая строгая изоляция не может никого оторвать от коллектива, если человек не изолирует себя сам. В тюрьме братство порабощенных подвергается особенно тяжкому гнету, но этот гнет сплачивает и закаляет людей, обостряет их восприимчивость. Для этого братства стены – не преграда: ведь и стены живут и говорят условными стуками. Тюремное братство объединяет камеры всего этажа, связанного общими страданиями, общей стражей, общими коридорными и общими получасовыми прогулками на свежем воздухе, во время которых бывает достаточно одного слова или жеста, чтобы передать важное сообщение и спасти чью-то жизнь. Поездки на допрос, сидение в «кино» и возвращение в Панкрац объединяют все тюремное братство. Это братство немногих слов и больших услуг. Простое рукопожатие или тайком переданная сигарета раздвигают прутья решетки, за которую ты был посажен, выводят человека из одиночества, которым его хотели сломить. У камер есть руки: ты чувствуешь, как они тебя поддерживают, чтобы ты не упал, когда ты, измученный, возвращаешься с допроса. Из этих рук ты получаешь пищу, когда враги стараются уморить тебя голодом. У камер есть глаза: они смотрят на тебя, когда ты идешь на казнь, и ты знаешь, что должен шагать твердо, ибо твои братья видят тебя и ты не смеешь неверным шагом ослабить их волю, заронить сомнение в их сердце. Это братство истекает кровью, но оно неодолимо. Если бы не его помощь, не снести бы тебе и одной десятой своего бремени. Ни тебе, ни кому другому В моем повествовании – не знаю, смогу ли я продолжать его (ведь неизвестно, что сулит любой день и час), – часто повторяется слово, которое служит названием этой главы «Четырехсотка» Сначала «Четырехсотка» была для меня только комнатой, где я провел первые часы в безрадостных размышлениях. Но это была не просто комната – это был коллектив И коллектив бодрый и боевой «Четырехсотка» родилась в 1940 году, когда значительно «расширилось делопроизводство» отдела по борьбе с коммунистами Здесь устроили филиал «кинотеатра», где, ожидая допроса, сидели подследственные, это был филиал специально для коммунистов, чтобы не приходилось таскать арестованных по всякому поводу с первого этажа на четвертый Арестованные должны были постоянно находиться у следователей под рукой Это облегчало работу Таково было назначение «Четырехсотки» Но посади вместе двух заключенных, да еще коммунистов, и через пять минут возникнет коллектив, который перепутает все карты гестаповцев. В 1942 году «Четырехсотку» уже не называли иначе, как «коммунистическим центром». Многое видала эта комната, не одна тысяча коммунистов, женщин и мужчин, сменилась на этих скамейках, одно лишь оставалось неизменным' дух коллектива, преданность борьбе и вера в победу. «Четырехсотка» – это был окоп, выдвинутый далеко за передний край, со всех сторон окруженный противником, обстреливаемый сосредоточенным огнем, однако ни на миг не помышляющий о сдаче Это был окоп под красным знаменем, и здесь проявлялась солидарность всего народа, борющегося за свое освобождение Внизу, в «кинотеатре», прохаживались эсэсовцы и покрикивали на арестованных за каждое движение глаз Здесь, в «Четырехсотке», за нами надзирали чешские инспекторы и агенты из полицейского управления, попавшие на службу в гестапо в качестве переводчиков – иногда добровольно, иногда по приказу начальства Каждый из них делал свое дело одни выполняли обязанности сотрудника гестапо, другие – долг чеха. Некоторые держались средней линии. Здесь нас не заставляли сидеть вытянувшись, сложив руки на коленях и устремив неподвижный взгляд вперед. Здесь можно было сидеть более непринужденно, оглянуться, сделать знак рукой… А иной раз можно было отважиться и на большее – в зависимости от того, кто из надзирателей дежурил. «Четырехсотка» была местом глубочайшего познания существа, именуемого человеком. Близость смерти обнажала каждого: и тех, кто носил на левой руке красную повязку заключенного коммуниста или подозреваемого в сотрудничестве с коммунистами, и тех, чьей обязанностью было сторожить их или допрашивать в одной из соседних комнат. На допросах слова могли быть защитой или оружием. Но в «Четырехсотке» укрыться за слова было невозможно. Здесь были важны не твои слова, а твое нутро. А от него оставалось только самое основное. Все второстепенное, наносное, все, что сглаживало, ослабляло, приукрашивало основные черты твоего характера, отпадало, уносилось предсмертным вихрем. Оставалась только самая суть, самое простое: верный остается верным, предатель предает, обыватель отчаивается, герой борется. В каждом человеке есть сила и слабость, мужество и страх, твердость и колебание, чистота и грязь. Здесь оставалось только одно из двух. Или – или. Тот, кто пытался незаметно балансировать, бросался в глаза так, как если бы вздумал с кастаньетами и в шляпе с пером плясать на похоронах. Были такие и среди заключенных, были такие и среди чешских инспекторов и агентов. В кабинете следователя иной кадил нацистскому господу богу, а в «Четырехсотке» – большевистскому «дьяволу». На глазах у немецкого следователя он выбивал заключенному зубы, чтобы заставить его выдать явки, а в «Четырехсотке» дружески предлагал ему кусок хлеба. При обыске он начисто обкладывал твою квартиру, а в «Четырехсотке» подсовывал тебе украденную у тебя же сигарету – я, мол, тебе сочувствую. Была и другая разновидность того же типа: эти по своей инициативе никого не истязали, но и не помогали никому. Они беспокоились только о собственной шкуре. Это делало их отличным политическим барометром. Они сухи и строго официальны с заключенными? Можете быть уверены: немцы наступают на Сталинград. Они приветливы и заговаривают с нами? Положение улучшается, немцев, очевидно, побили под Сталинградом. Начинаются толки о том, что они коренные чехи и что их силой заставили служить в гестапо? Превосходно! Наверняка Красная Армия продолжает наступление – уже за Ростовом! Такой уж это народ: когда тонешь, они стоят, засунув руки в карманы, а когда тебе удается без их помощи выбраться на берег, они бегут к тебе с протянутой рукой. Люди этого сорта чувствовали коллектив «Четырехсотки» и старались сблизиться с ним, ибо сознавали его силу. Но никогда они не принадлежали к нему. Были и такие, которые не имели никакого представления о коллективе. Их можно было бы назвать убийцами, но убийцы – все-таки люди. Это были говорившие по-чешски звери с дубинками и железными прутьями в руках. Чехов-заключенных они истязали так, что даже многие гестаповцы-немцы не выдерживали этого зрелища. У таких мучителей не могло быть даже лицемерной ссылки на интересы своей нации или германского государства, они мучили и убивали просто из садизма. Они выбивали зубы, били так, что лопались барабанные перепонки, выдавливали глазные яблоки, били ногами, в пах, пробивали черепа, забивали до смерти с неслыханной жестокостью, не имевшей других источников, кроме звериной натуры. Ежедневно я видел этих палачей, вынужден был говорить с ними, терпеть их присутствие, от которого все вокруг наполнялось кровью и стонами. Нам помогала лишь твердая вера, что они не уйдут от возмездия. Не уйдут, даже если бы им удалось умертвить всех свидетелей своих злодеяний! А рядом с ними, за тем же столом и как будто в тех же чинах, сидели те, которых справедливо было бы назвать Людьми с большой буквы. Люди, которые превращали организацию заключения в организацию заключенных, которые помогали создавать коллектив «Четырехсотки» и сами принадлежали к нему всем сердцем, бесстрашно служили ему. Величие их души тем больше, что они не были коммунистами. Наоборот, прежде в качестве чехословацких полицейских они воевали с коммунистами, но потом, когда увидели коммунистов в борьбе с оккупантами, поняли силу и значение коммунистов для всего чешского народа. А поняв, стали верно служить общему делу и помогать каждому, кто и в тюрьме остался верен этому делу. Многие подпольщики на свободе поколебались бы, если бы ясно представили себе, какие ужасы ждут их в застенках гестапо. У наших тайных друзей в тюрьме все эти ужасы были постоянно перед глазами, они видели их каждый день, каждый час. Каждый день, каждый час они могли сами стать заключенными, и им пришлось бы еще хуже, чем другим. И все же они не колебались. Они помогли спасти тысячи жизней и облегчить участь тех, кого спасти не удалось. Назовем их по праву героями. Без их помощи «Четырехсотка» никогда не могла бы стать тем, чем она стала для многих тысяч коммунистов: светлым пятном в доме мрака, укреплением в тылу у врага, очагом борьбы за свободу в самой берлоге оккупантов. ГЛАВА V. ЛЮДИ И ЛЮДИШКИ. Об одном прошу тех, кто переживет это время: не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас. Придет день, когда настоящее станет прошедшим, когда будут говорить о великом времени и безыменных героях, творивших историю. Я хотел бы, чтобы все знали: не было безыменных героев. Были люди, у каждого свое имя, свой облик, свои чаяния и надежды, и муки самого незаметного из них были не меньше, чем муки того, чье имя войдет в историю. Пусть же эти люди будут всегда близки вам, как друзья, как родные, как вы сами! Пали целые поколения героев. Полюбите хотя бы одного из них, как сыновья и дочери, гордитесь им, как великим человеком, который жил будущим. Каждый, кто был верен будущему и умер за то, чтобы оно было прекрасно, подобен изваянию, высеченному из камня. Тот же, кто из праха прошлого хотел соорудить плотину и остановить половодье революции, тот – лишь фигурка из гнилого дерева, пусть даже на мундире у него сейчас золотые галуны! Но и этих людишек надо разглядеть во всем их ничтожестве и подлости, во всей их жестокости и смехотворности, ибо и они – материал для будущих суждений. То, что я смогу еще рассказать, – это только сырой материал, свидетельские показания, не больше. Фрагменты, которые мне удалось подметить на малом участке без перспективы. Но в них есть черты подлинной правды, контуры больших и малых людей и людишек. ЕЛИНЕКИ Иозеф и Мария. Он трамвайщик, она служанка. Стоило посмотреть на их квартиру. Простая, непритязательная современная мебель, библиотечка, статуэтки, картины на стенах и чистота прямо невероятная. Казалось, что вся жизнь хозяйки – в этой квартирке, что она и понятия не имеет об окружающем мире. А между тем она уже давно была членом Коммунистической партии и по-своему мечтала о справедливости. Оба вели работу скромно и незаметно, оба были преданы делу и не отступили перед трудностями в тяжелые времена оккупации. Через три года гестаповцы ворвались в их квартиру. Иозеф и Мария стояли рядом, подняв руки. 19 МАЯ 1943 ГОДА Сегодня ночью мою Густу увозят в Польшу, «на работу». На немецкую каторгу, на смерть от тифа. Мне остается жить несколько недель. Может быть, два-три месяца. Мое дело, говорят, уже передано в суд. Может быть, я пробуду еще месяц в предварительном заключении в Панкраце, а потом – недалеко и до конца. Репортажа мне уже не дописать. Попытаюсь все же продолжать его, если будет Возможность. Сегодня не могу. Сегодня голова и сердце полны Густиной. Она всегда была благородна и глубоко искренна, всегда преданна – верный друг моей суровой и беспокойной жизни. Каждый вечер я пою ее любимую песню о синем степном ковыле, что шумит, о славных партизанских боях, о казачке, которая билась за свободу бок о бок с мужчинами, и о том, как в одном из боев «ей подняться с земли не пришлось». Вот она, мой дружок боевой! note 8 Как много силы в этой маленькой женщине с четкими чертами лица и большими детскими глазами, в которых столько нежности! Жизнь в борьбе и частые разлуки сохраняли в нас чувство первых дней не однажды, а сотни раз мы переживали пылкие минуты первых объятий. И всегда одним биением бились наши сердца и одним дыханием дышали мы в часы радости и тревоги, волнения и печали. Note8 Эти слова написаны Фучиком по-русски Годами мы работали вместе, по-товарищески помогая друг другу. Она была моим первым читателем и критиком, и мне было трудно писать, если я не чувствовал на себе ее ласкового взгляда. Все годы мы вели борьбу плечом к плечу – а борьба не прекращалась ни на час, – и все годы рука об руку мы бродили по любимым местам. Много мы испытали лишений, познали и много больших радостей, мы были богаты богатством бедняков – тем, что внутри нас. Густина? Вот какова Густина. Это было в середине июня прошлого года, в дни осадного положения note 9 . Она увидела меня через шесть недель после нашего ареста, после мучительных дней в одиночке, полных дум о моей смерти. Ее вызвали, чтобы она «повлияла» на меня. Note9 27 мая 1942 года в связи с покушением на протектора Чехии и Моравии Гейдриха в стране было введено осадное положение. – Уговорите его, – говорил ей на очной ставке начальник отдела. – Уговорите его, пусть образумится. Не хочет думать о себе, пусть подумает хоть о вас. Даю вам час на размышление. Если он будет упорствовать, расстреляем вас обоих сегодня вечером. Густина ласково поглядела на меня и сказала просто: – Господин следователь, меня это не страшит. У меня только просьба: если убьете его, убейте и меня. Такова Густина – любовь и твердость. Жизнь у нас могут отнять, Густина, но нашу честь и любовь у нас не отнимет никто. Эх, друзья, можете ли вы представить, как бы мы жили, если бы нам довелось снова встретиться после всех этих страданий? Снова встретиться в вольной жизни, озаренной свободой и творчеством! Жить, когда свершится все, о чем мы мечтали, к чему стремились, за что сейчас идем умирать! Но и мертвые мы будем жить в частице вашего великого счастья – ведь мы вложили в него нашу жизнь. В этом наша радость, хоть и грустно расставание. Не позволили нам ни проститься, ни обнять друг друга, ни обменяться рукопожатием. Но тюремный коллектив, который связывает Панкрац даже с Карловой площадью, передает каждому из нас вести о наших судьбах. Ты знаешь и я знаю, Густина, что мы никогда уже не увидимся, и все же я слышу издалека твой голос: «До свидания, мой милый!» До свидания, моя Густина! МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ У меня не было ничего, кроме библиотеки. Ее уничтожили гестаповцы, Я написал много литературно-критических и политических статей, репортажей, литературных этюдов и театральных рецензий. Многие из них жили день и умерли с ним. Оставьте их в покое. Некоторые же не потеряли значения и сегодня. Я надеялся, что Густина издаст их. На это мало надежды. Поэтому прошу моего верного друга Ладю Штолла note 10 из моих материалов составить пять книг: Note10 Штолл Ладислав – известный чешский критик и общественный деятель. 1. Политические статьи и полемика. 2. Избранные очерки о Родине. 3. Избранные очерки о Советском Союзе. 4 и 5. Литературные и театральные статьи и этюды. Большинство из них было напечатано в «Творбе» и в «Руде право», некоторые – в «Кмене», «Прамене», «Пролеткульте», «Добе», «Социалисте», «Авангарде» и др. У издателя Гйргала (я люблю его за истинную смелость, с которой он во время оккупации издал мою «Божену Немцову» note 11 ) есть в рукописи моя монография о Юлии Зейере. Часть монографии о Сабине и заметки о Яне Неруде спрятаны где-то в доме, в котором жили Елинеки, Высушилы и Суханеки. Большинства из этих товарищей уже нет в живых. Note11 Немцова Вожена – чешская писательница-классик. Я начал писать роман о нашем поколении note 12 . Две главы хранятся у моих родителей, остальные, очевидно, пропали. Несколько рукописных рассказов я заметил в бумагах гестапо. Будущему историку литературы я завещаю любовь к Яну Неруде. Это наш величайший поэт. Он смотрел далеко в будущее, видел даже то время, которое придет после нас. Не было еще ни одного исследования, где Яна Неруду поняли и оценили бы по заслугам. Надо показать Неруду-пролетария. На него налепили ярлык любителя малостранской идиллии и не видят, что для этой «идиллической» старосветской Малой Страны note 13 он был «непутевым парнем», что родился он на рубеже Смйхова и Малой Страны, в рабочем районе, и что на малостранское кладбище за своими «Кладбищенскими цветами» ходил он мимо Рингхоферовки, Без этого не понять пути Неруды от «Кладбищенских цветов» до фельетона «1 мая 1890 г.»! Note12 Имеется в виду неоконченный роман «Поколение до Петра" Note13 Малая Страна – район Праги, населенный в то время преимущественно мелкой буржуазией. Некоторые критики, даже критик с таким ясным умом, как Шальда, считают помехой для поэтического творчества Неруды его журналистскую деятельность. Нелепость! Именно потому, что Неруда был журналистом, он смог написать такие великолепные вещи, как «Баллады и романсы» или «Песни страстной пятницы» и большую часть «Простых мотивов». Журналистика изнуряет, может быть, заставляет разбрасываться, но она же сближает автора с читателем и помогает автору в его поэтическом творчестве. В особенности это можно сказать о таком добросовестном журналисте, как Неруда. Неруда без газеты, которая живет день, мог бы написать не одну книгу стихов, но не написал бы ни одной, которая пережила бы столетия так, как переживут их все его творения. Может быть, кто-нибудь закончит мою монографию о Сабине? Он этого заслуживает. Всей своей работой, предназначенной не только для них, я хотел бы обеспечить солнечную осень моим родителям за их любовь и благородство. Да не будет эта осень омрачена тем, что я не с ними! «Рабочий умирает, но труд его живет». В тепле и внимании, которым их окружают, я буду всегда с ними. Моих сестер, Либу и Веру, прошу своими песнями помочь отцу и матери забыть об утрате в нашей семье. Они вдоволь наплакались на свиданиях с нами во дворце Печека. Но и радость живет в них, за это я их люблю, за это мы любим друг друга. Они – сеятели радости и пусть навсегда останутся ими. Товарищам, которые переживут эту последнюю битву, и тем, кто придет после нас, крепко жму руку. За себя и за Густину. Мы выполнили свой долг. И снова повторяю: жили мы для радости, за радость шли в бой, за нее умираем. Пусть поэтому печаль никогда не будет связана с нашим именем. 19 мая 1943 года, Ю. Ф. 22 МАЯ 1943 ГОДА Окончено и подписано. Следствие по моему делу вчера завершено. Все идет быстрее, чем я предполагал. Видимо, в данном случае они торопятся. Вместе со мной обвиняются Лида Плаха и Мирек. Не помогло ему и его предательство. Следователь так корректен, что от него веет холодом. В гестапо еще чувствовалась какая-то жизнь, страшная, но все-таки жизнь. Там была хоть страсть – страсть борцов на одной стороне и страсть преследователей, хищников или просто грабителей – на другой. Кое у кого на вражеской стороне было даже нечто вроде убеждений. Здесь, у следователя, – лишь канцелярия. Большие бляхи со свастикой на лацканах мундира декларируют убеждения, которых нет. Эти бляхи – лишь вывеска, за ней прячется жалкий чинуша, которому надо как-нибудь просуществовать эти годы. С обвиняемым он ни добр, ни зол, не засмеется и не нахмурится. Он при исполнении служебных обязанностей. В жилах у него не кровь, а нечто вроде жидкой похлебки. «Дело» составили и подписали, все подвели под параграфы. Чуть ли не шесть раз государственная измена, заговор против Германской империи, подготовка вооруженного восстания и еще неведомо что. Каждого пункта в отдельности хватило бы с избытком. Тринадцать месяцев боролся я за жизнь товарищей и за свою. И смелостью и хитростью. Мои враги вписали в свою программу «нордическую хитрость». Думаю, что и я кое-что понимаю в хитрости. Я проигрываю только потому, что у них, кроме хитрости, еще и топор в руках. Итак, конец единоборству. Теперь осталось только ждать. Пока составят обвинительный акт, пройдет две-три недели, потом меня повезут в Германию, суд, приговор, а затем сто дней ожидания казни. Такова перспектива. Итак, у меня в запасе четыре, может быть, пять месяцев. За это время может измениться многое. Может измениться все. Может… Сидя здесь, предсказать трудно. Но ускорение развязки за стенами тюрьмы ускорит и наш конец. Так что шансы уравниваются. Надежда состязается с войной, смерть состязается со смертью. Что придет раньше – смерть фашизма или моя смерть? Не передо мной одним встает этот вопрос. Его задают десятки тысяч узников, миллионы солдат, десятки миллионов людей в Европе и во всем мире. У одного надежды больше, у другого меньше. Но это только кажется. Разлагающийся капитализм заполнил мир ужасами, и эти ужасы угрожают каждому смертельной бедой. Сотни тысяч людей – и каких людей! – погибнут прежде, чем оставшиеся в живых смогут сказать себе: мы пережили фашизм. Решают уже месяцы, скоро будут решать дни. И как раз они и будут самыми трудными. Не раз я думал, как обидно быть последней жертвой войны, солдатом, в сердце которого в последний миг попадает последняя пуля. Но кто-то должен быть последним! И, если бы я знал, что после меня не будет больше жертв, я охотно пошел бы на смерть. …За недолгий срок, который я еще пробуду в тюрьме Панкрац, мне уже не удастся сделать этот репортаж таким, каким бы мне хотелось. Надо быть лаконичнее. Надо больше свидетельствовать о людях, чем о событиях. Это, я думаю, самое важное. Я начал свои портреты с четы Елинеков, простых людей, в которых в обычное время никто бы не увидел героев. При аресте они стояли рядом, подняв руки: он бледный, она с чахоточным румянцем на щеках. В глазах ее мелькнул испуг, когда она увидела, как гестаповцы за пять минут перевернули вверх дном ее образцовую квартирку. Она медленно повернула голову к мужу и спросила: – Пепик note 14 , что же теперь будет? Note14 Пепик – уменьшительное от «Иозеф». Он всегда был немногоречив, с трудом находил слова, необходимость говорить выводила его из равновесия. Теперь он ответил спокойно, без напряжения: – Пойдем на смерть, Маня. Она не вскрикнула, не пошатнулась, только легким движением опустила и подала ему руку под дулами направленных на них револьверов. За это ему и ей достались первые удары по лицу. Мария отерла лицо, посмотрела несколько удивленно на непрошеных гостей и сказала не без юмора: – Такие красивые парни, – голос ее окреп, – такие красивые парни… и такие звери. Она не ошиблась. Через несколько часов ее выводили из кабинета, где происходил «допрос», избитую почти до бесчувствия. Но не добились от нее ничего. Ни в этот раз, ни потом. Не знаю, что происходило с Елинеками в те дни, когда я замертво лежал в камере. Знаю только, что за все это время они не сказали гестаповцам ни слова. Они ждали указаний от меня. Сколько раз Пепика связывали по рукам и ногам и били, били, били… Но он не говорил до тех пор, пока мне не удавалось сказать ему или хотя бы дать понять взглядом, что можно говорить и как это нужно сделать, чтобы запутать следствие. Мария была очень чувствительна и не прочь поплакать. Такой я знал ее до ареста. Но за время заключения я не видел слезинки на ее глазах. Она любила свою квартирку. Но когда товарищи с воли, чтобы сделать ей приятное, сообщили, что знают, кто украл ее мебель, и держат вора на примете, Мария ответила: – Черт с ней, с мебелью! Не стоит тратить на это время. Есть дела поважнее, теперь вы должны работать и за нас. Сперва надо навести порядок в главном, а там, если я доживу, дома наведу порядок сама. Настал день, когда их обоих увезли в разные стороны. Тщетно я пытался узнать об их судьбе. Из гестапо люди исчезают бесследно, исчезают и рассеиваются по тысячам разных кладбищ. Но какие всходы даст этот страшный посев! Последним заветом Марии было: «Передайте на волю, чтобы меня не жалели и не дали себя запугать. Я делала, что велел мне мой рабочий долг, и умру, не изменив ему». Она была «всего лишь служанка». У нее не было классического образования, и она не знала, что когда-то уже было сказано: «Путник, поведай ты гражданам Лакедемона, что, их заветам верны, мертвые здесь мы лежим». СУПРУГИ ВЫСУШИЛЫ Они жили в том же доме, где Елинеки. В квартире рядом. И звали их тоже Иозеф и Мария. Они были немного старше своих соседей. Иозеф был мелким служащим. В первую мировую войну его, нусельского note 15 долговязого семнадцатилетнего парня, взяли в солдаты. Через несколько недель он вернулся с фронта с раздробленным коленом и навсегда остался калекой. Он познакомился с Марией в лазарете в Брно, где она была сиделкой. Мария была старше его на восемь лет. С первым мужем жизнь у нее сложилась несчастливо, она разошлась с ним и после войны вышла замуж за Пепика. В ее отношении к нему навсегда осталось что-то покровительственное, материнское. Оба они были не из пролетарских семей, и их семья тоже не была пролетарской. Их путь к партии был несколько сложнее, труднее, но они нашли этот путь. Как во многих подобных случаях, он лежал через Советский Союз. Еще до оккупации они знали уже, к чему стремятся, и укрывали в своей квартире немецких антифашистов. Note15 Нусле – район Праги. В самое тяжелое время, после нападения Германии на Советский Союз и в период первого осадного положения в 1941 году, у них собирались члены Центрального Комитета. У них ночевали Гонза Зика и Гонза Черный, а чаще всего я. Здесь писались статьи для «Руде право», здесь было принято много решений, здесь я впервые встретился с «Карелом» – Черным. Иозеф и Мария были щепетильно точны во всяком деле, внимательны и никогда не терялись при неожиданностях, а их в нелегальной работе всегда уйма. Они умели соблюдать конспирацию. Да и кому могло прийти в голову, что долговязый Высушил, мелкий служащий с железной дороги, и его «пани» могли быть замешаны в чем-то запретном! И все-таки его арестовали вскоре после меня. Я сильно встревожился, когда увидел его в тюрьме. Очень многое оказалось бы под угрозой, если бы он заговорил. Но он молчал. Его арестовали за несколько листовок, которые он дал прочесть товарищу, и, кроме как об этих листовках, от него гестаповцы ничего не узнали. Через несколько месяцев, когда открылось, что Гонза Черный жил у свояченицы Высушила, гестаповцы два дня «допрашивали» Пепика, пытаясь найти следы «последнего из могикан» нашего Центрального Комитета. На третий день Пепик появился в «Четырехсотке» и осторожно примостился на скамейке – на живом мясе чертовски трудно сидеть. Встревоженный, я посмотрел на него вопросительно и ободряюще. Он откликнулся с лаконичностью жителя пражской окраины: – Коль башка прикажет, ни язык, ни задница не скажет. Я хорошо знал эту пару, знал, как они любили друг друга, как они скучали, когда приходилось расставаться на день-другой. Теперь проходили месяцы… Как тяжело должно было жить одинокой женщине в уютной квартирке, женщине в том возрасте, когда одиночество хуже смерти! Сколько бессонных ночей провела она наедине, размышляя, как бы помочь мужу, как бы вернуть свою крохотную идиллию – они немного смешно называли друг друга «мамочкой» и «папочкой». И она нашла единственно правильный путь: продолжать его дело, работать за себя и за него. В новогоднюю ночь 1943 года она поставила на стол два прибора. На том месте, где обычно сидел он, стояла его фотография. Пробила полночь, и Мария чокнулась с его рюмкой, выпила за его здоровье, за то, чтобы он вернулся, за то, чтобы он дожил до свободы. Через месяц арестовали и ее. Многие заключенные в «Четырехсотке» встревожились, узнав об этом, так как на воле Мария была одной из связных. Но она не сказала ни слова. Ее не били. Она была слишком хилой и умерла бы под палкой. Для нее изобрели пытку похуже – терзали ее воображение. За несколько дней до ее ареста Пепика угнали в Польшу на принудительные работы. И на допросах ей говорили: – Жизнь там, знаете ли, тяжелая. Даже для здоровых. А ваш муж калека. Он не выдержит: помрет где-нибудь, так и не увидите его. А разве сможете вы, в ваши-то годы, найти другого? Будьте же благоразумны, расскажите, что знаете, и мы тотчас вернем вам вашего мужа. «Помрет где-нибудь… Мой бедный Пепик! И бог весть какой смертью… Сестру мою убили, мужа убивают, останусь одна, совсем одна. Это в мои-то годы! Одна-одинешенька до самой смерти… А ведь могла бы его спасти, вернули бы мне его… Но такой ценой? Нет, это была бы уже не я, это уже не был бы мой „папочка“. Не выдала ничего, исчезла где-то в одном из безыменных транспортов гестапо. Скоро пришла весть, что Пепик умер в Польше. ЛИДА Впервые я пришел к Баксам вечером. Дома были только Иожка и маленькое создание с озорными глазами, которое называли Лидой. Это был еще почти ребенок. Она с любопытством уставилась на мою бороду, явно довольная, что в квартире появилось новое развлечение, которым можно заняться на некоторое время. Мы быстро подружились. Выяснилось, что этой девочке скоро девятнадцать лет, что она сводная сестра Иожки, фамилия ее Плаха note 16 – очень мало подходящая к ней – и что больше всего на свете она увлекается любительскими спектаклями. Note16 Плаха – по-чешски «пугливая" Я стал поверенным ее тайн, из чего уразумел, что я уже мужчина в летах. Она доверяла мне свои юные мечты и печали и в спорах с сестрой или зятем прибегала ко мне как к третейскому судье. Она была порывиста, как подросток, и избалованна, как младший ребенок в семье. Лида была моим провожатым, когда после полугода конспиративного сидения взаперти я первый раз вышел из дома прогуляться. Пожилой прихрамывающий господин привлекает меньше внимания, если идет не один, а с дочерью. Заглядываться будут скорее на нее, чем на него. Лида пошла со мной и на вторую прогулку, потом на первую нелегальную встречу, потом на первую явку. И так – как говорится теперь в обвинительном акте – само собой получилось, что она стала связной. Лида делала все с охотой, не особенно интересуясь тем, что это значит и для чего это нужно. Это было нечто новое, интересное, такое, что не каждый может делать, что похоже на приключение. И этого ей было достаточно. Пока она не принимала участия ни в чем серьезном, я тоже не хотел ни во что посвящать ее. В случае ареста неосведомленность была бы ей лучшей защитой, чем сознание «вины». Но Лида все больше втягивалась в работу. Ей уже можно было дать поручение посерьезнее, чем забежать к Елинекам и передать им какое-нибудь мелкое задание. Ей уже пора было узнать, для чего мы работаем. И я начал объяснять. Это были уроки, самые настоящие регулярные уроки. Лида училась прилежно и с охотой. На вид она оставалась все той же девочкой, веселой, легкомысленной и немного озорной, но на самом деле она была уже иная. Она думала и росла. На подпольной работе Лида познакомилась с Миреком. У него за плечами был уже некоторый опыт подполья, о котором он умел интересно рассказывать. Это импонировало Лиде. Она не разглядела подлинного нутра Мирека, но ведь не разглядел его и я. Важно было, однако, что он стал ей ближе других именно своей видимой убежденностью, своим участием в подпольной работе. Он стал ей ближе других знакомых молодых людей. Преданность делу росла и крепла в Лиде. В начале 1942 года она нерешительно, запинаясь, заговорила о вступлении в партию. Никогда я не видел ее такой смущенной. Ни к чему до сих пор она не относилась с такой серьезностью. Я все еще колебался. Все еще подготавливал и испытывал ее. В феврале 1942 года она была принята в партию непосредственно Центральным Комитетом. Поздней морозной ночью мы возвращались домой. Обычно разговорчивая, Лида молчала. В поле, недалеко от дома, она вдруг остановилась, тихо, совсем тихо, так, что был слышен шорох падающих снежинок, сказала: – Я знаю, что это был самый важный день в моей жизни. Больше я не принадлежу себе. Обещаю, что не подведу, что бы ни случилось. Случилось многое. И Лида не подвела. Она поддерживала связь между членами Центрального Комитета. Ей поручались опаснейшие задания: восстанавливать нарушенные связи и предупреждать людей, находившихся под угрозой. Когда явке грозил неизбежный провал, Лида шла туда и проскальзывала, как угорь. Делала она это, как и раньше: уверенно, с веселой беззаботностью, под которой, однако, скрывалось сознание ответственности. Ее арестовали через месяц после нас. Признания Мирека привлекли к ней внимание гестаповцев, и вскоре без труда выяснилось, что она помогла сестре и зятю скрыться и перейти в подполье. Тряхнув головой, Лида начала с темпераментом разыгрывать роль легкомысленной девчонки, которая и представления не имела о каких-либо запретных делах и связанных с ними последствиях. Она знала многое и не выдала ничего. А главное, она не перестала работать и в тюрьме. Изменилась обстановка, изменились методы работы, изменились задания, но осталась обязанность члена партии – никогда не опускать рук. Все задания она выполняла самоотверженно, быстро и точно. Если нужно было выпутаться из трудного положения и спасти кого-нибудь на воле, Лида с невинным видом брала на себя чужую «вину». В Панкраце она стала коридорной, и десятки совершенно незнакомых людей обязаны ей тем, что избежали ареста. Только через год случайно перехваченная тюремщиками записка положила конец ее «карьере». Теперь Лида поедет с нами на суд в Германию. Она единственная из всей нашей большой группы, у кого есть надежда дожить до дней свободы. Она молода. Если нас уже не будет в живых, постарайтесь, чтобы она не оказалась потерянной для партии. Ей нужно многому учиться. Учите ее, берегите ее от застоя. Направляйте ее. Не давайте ей зазнаваться или успокаиваться на достигнутом. Она хорошо проявила себя в самое тяжелое время. Пройдя испытание огнем, она показала, что сделана из прочного металла. «МОЙ» ГЕСТАПОВЕЦ Это уже не человек, это человечишко, однако небезынтересный и несколько крупнее других. Когда лет десять назад, сидя в кафе «Флора» на Виноградах, вы собирались постучать монетой о стол или крикнуть: «Оберкельнер! Получите!"около вас вырастал высокий худощавый человек в черном. Беззвучно, словно водяной жук, проплыв между столиками, он подавал счет. У него были быстрые и бесшумные движения хищника и быстрые рысьи глаза, которые замечали все. Ему не надо было говорить, чего ты хочешь, он сам указывал кельнерам: „Третий стол – один кофе с молоком“, „Налево у окна – пирожное и «Лидове новины“. Посетители считали его отличным официантом, а официанты – хорошим сослуживцем. Тогда я еще не знал его. Мы познакомились значительно позднее, у Елинеков, когда он держал в руке уже не карандаш, а револьвер и, показывая на меня, говорил: – Этот меня интересует больше всех. Сказать по правде, мы оба проявляли интерес друг к другу. Природа наделила его умом, и от остальных гестаповцев он выгодно отличался тем, что разбирался в людях. В уголовной полиции он мог бы, несомненно, сделать карьеру. Мелкие жулики и убийцы, деклассированные одиночки, наверное, не колеблясь, открывались бы ему: у них одна забота – спасти свою шкуру. Но политической полиции редко приходится иметь дело со шкурниками. В гестапо хитрость полицейского сталкивается не только с хитростью узника. Ей противостоит сила несравненно большая: убежденность заключенного, мудрость коллектива, к которому он принадлежит. А против этого немногое сделаешь одной хитростью или побоями. Твердых убеждений у «моего» комиссара не было, как не было их и у всех прочих гестаповцев. А если кое у кого и бывали убеждения, то в сочетании с глупостью, а не с умом, теоретической подготовкой и знанием людей. И если в целом пражское гестапо все же действовало с успехом, то только потому, что наша борьба тянулась слишком долго и была очень стеснена пространством. Это были самые тяжелые условия, в каких когда-либо работало подполье. Русские большевики говорили, что тот, кто выдержит два года в подполье, – хороший подпольщик. Но, когда им грозил провал в Москве, они могли скрыться в Петроград, а из Петрограда в Одессу: они могли затеряться в городах с миллионным населением, где их никто не знал. А у нас была лишь Прага, Прага и еще раз Прага, где тебя знает полгорода и где враг может сосредоточить целую свору провокаторов. И все же мы держались годы, и есть товарищи, которые почти пять лет живут в подполье, и гестапо до сих пор не смогло добраться до них. Это потому, что мы многому научились. И еще потому, что враг, хотя он силен и жесток, не знает иных методов, кроме уничтожения. В отделе 11-А-1 три человека считаются особенно беспощадными врагами коммунистов и носят черно-бело-красные ленточки «За заслуги в борьбе с внутренним врагом». Это Фридрих, Зандер и «мой» гестаповец, Иозеф Бем. О гитлеровском национал-социализме они говорят мало и знают о нем не больше. Они борются не за политическую идею, а за самих себя. Каждый на свой лад. Зандер – тщедушный человечек с разлившейся желчью. Он лучше других умеет пользоваться полицейскими приемами, но еще лучше разбирается в финансовых операциях. Однажды его перевели из Праги в Берлин, но через несколько месяцев он выпросил себе перевод обратно. Перевод в столицу Третьей империи был для него понижением и принес ему крупные убытки. У колониального чиновника в дебрях Африки …или в Праге больше власти, чем в метрополии, и больше возможности пополнить свой банковский счет. Зандер усерден и часто, чтобы показать свое рвение, допрашивает даже в обеденное время. Это ему нужно, чтобы прикрыть еще большее рвение к наживе. Горе тому, кто попадется в его руки, но еще большее горе тому, у кого дома есть сберегательная книжка или ценные бумаги. Он должен умереть в кратчайший срок, ибо сберегательные книжки и ценные бумаги – это страсть Зандера. Он считается самым способным из гестаповцев… по этой части. (В отличие от него, его чешский помощник и переводчик Смола являет собой тип грабителя-джентльмена: отняв деньги, он не посягает на жизнь.) Фридрих – долговязый, поджарый, смуглолицый субъект со злыми глазами и злой усмешкой. В Чехословакию он приехал еще в 1937 году как агент гестапо и участвовал в убийствах немецких антифашистов-эмигрантов. Его страсть – мертвецы. Невиновных для Фридриха не существует. Всякий, кто переступил порог его кабинета, виновен. Фридрих любит сообщать женам, что их мужья умерли в концлагере или были казнены. Иногда он вынимает из ящика семь маленьких урн и показывает их допрашиваемому: – Этих семерых я ликвидировал собственноручно. Ты будешь восьмым. (Сейчас урн уже восемь.) Фридрих любит перелистывать старые «дела» и удовлетворенно произносит, встречая имена казненных: «Ликвидирован! Ликвидирован!» Особенно охотно он пытает женщин. Его страсть – роскошь. Это дополнительный стимул его полицейского Усердия. Если у вас мануфактурный магазин или хорошо обставленная квартира, это значительно ускорит вашу смерть. Хватит о Фридрихе. Его помощник, чех Нергр, ниже его ростом на полголовы. Другой разницы между ними нет. У Бема нет особого пристрастия ни к деньгам, ни к мертвецам, хотя последних на его счету не меньше, чем у Зандера или Фридриха. По натуре он авантюрист и хочет сделать карьеру. Для гестапо он работает уже давно: был официантом в кафе «Наполеон», где происходили секретные встречи Берана note 17 , и то, чего не докладывал Гитлеру сам Беран, доносил Бем. Но разве это можно сравнить с охотой на людей, с возможностью распоряжаться их жизнью и смертью, решать судьбы целых семей? Он не обязательно жаждал свирепой расправы над заключенными, но, если нельзя выдвинуться иначе, шел на любые жестокости/ Ибо что значит красота и жизнь человеческая для того, кто ищет геростратовой славы? Note17 Беран – премьер-министр реакционного правительства Чехословакии после мюнхенской капитуляции, лидер объединенной фашистской партии «Национальное единство" Бем создал широчайшую сеть провокаторов. Он охотник с огромной сворой гончих псов. И он охотится. Часто из простой любви к охоте. Допросы – это уже скучное ремесло. Главное удовольствие для него – арестовывать и наблюдать людей, ожидающих его решения. Однажды он арестовал в Праге более двухсот вожатых и кондукторов трамваев, автобусов и троллейбусов и гнал их по рельсам, остановив транспорт, задержав уличное движение. Все это доставляло ему величайшее удовольствие. Потом он освободил сто пятьдесят человек, довольный тем, что в ста пятидесяти семьях его назовут «добрым». Бем обычно вел массовые, но незначительные дела. Я попал ему в руки случайно и был исключением. – Ты – мое крупнейшее дело, – откровенно говорил он мне и очень гордился тем, что мое дело вообще считалось одним из самых крупных Возможно, это обстоятельство и продлило мою жизнь. Мы неутомимо лгали друг другу, однако это не было ложью без оглядки. Я всегда знал, когда он лжет, а он – только иногда. После того как ложь становилась явной для обоих, мы, по молчаливому уговору, переходили к другому вопросу. Я думаю, ему не столько важно было установить истину, сколько «хорошо сделать» свое «крупнейшее дело». Палку и кандалы он не считал единственными средствами воздействия. Вообще он охотнее убеждал или грозил, в зависимости от того, как он оценивал «своего» человека. Меня он никогда не истязал, кроме разве первой ночи, но при случае передавал для этой цели кому-нибудь другому. Он был безусловно занятнее и сложнее других гестаповцев. У него была богаче фантазия, и он умел ею пользоваться Иногда он вывозил меня, как приманку, якобы на свидание в Браник, и мы сидели в ресторанчике, в саду, наблюдали струившийся мимо нас людской поток – Вот ты арестован, – философствовал Бем, – а посмотри, изменилось ли что-нибудь вокруг? Люди ходят, как и раньше, смеются, хлопочут, и все идет своим чередом, как будто тебя и не было Среди этих прохожих есть и твои читатели. Не думаешь ли ты, что у них из-за тебя прибавилась хоть одна морщинка? Однажды после многочасового допроса он посадил меня вечером машину и повез через всю Прагу к Градчанам, над Нерудовой улицей. – Я знаю, ты любишь Прагу. Посмотри. Неужели тебе не хочется вернуться сюда? Как она хороша! И останется такой же, когда тебя уже не будет… Он был умелым искусителем. Летним вечером, тронутая дыханием близкой осени, Прага была в голубоватой дымке, как зреющий виноград, манила, как вино: хотелось смотреть на нее до скончания веков… – И станет еще прекраснее, когда здесь не будет вас, – прервал его я. Он усмехнулся, не злобно, а как-то хмуро, и сказал: – Ты циник. Потом он не раз вспоминал этот вечерний разговор: – Когда не будет нас… Значит, ты все еще не веришь в нашу победу? Он задавал этот вопрос потому, что не верил сам. И он внимательно слушал однажды то, что я говорил о силе и непобедимости Советского Союза. Это был, кстати сказать, один из моих последних допросов. – Убивая чешских коммунистов, вы с каждым из них убиваете частицу надежды немецкого народа на будущее, – не раз говорил я ему. – Только коммунизм может спасти его. Он махнул рукой. – Нас уже не спасешь, если мы потерпим поражение. – Он вытащил пистолет. – Вот смотри, последние три пули я берегу для себя. …Но это уже характеризует не только его. Это характеризует эпоху, которая клонится к закату. ИНТЕРМЕЦЦО О ПОДТЯЖКАХ У двери противоположной камеры висят подтяжки. Обыкновенные мужские подтяжки. Предмет, который я никогда не любил. Теперь я с радостью поглядываю на них всякий раз, когда открывается наша дверь. В этих подтяжках – крупица надежды. Когда попадаешь в тюрьму, где тебя, возможно, вскоре забьют до смерти, первым делом у тебя отбирают галстук, пояс и подтяжки, чтобы ты не повесился (хотя можно отлично повеситься с помощью простыни). Эти опасные орудия смерти хранятся в тюремной канцелярии до тех пор, пока какая-нибудь Немезида из гестапо не решит, что надо послать тебя на принудительные работы, в концлагерь или на казнь. Тогда тебя приводят в канцелярию и с важным видом выдают галстук и подтяжки. Но в камеру эти вещи брать нельзя. Ты должен повесить их в коридоре около дверей или на перилах напротив. Там они висят до твоей отправки как наглядный знак того, что один из обитателей камеры готовится в невольное путешествие. Подтяжки у противоположной двери появились в тот самый день, когда я узнал, какая судьба ожидает Густину. Товарища из камеры напротив отправляют на принудительные работы с той же партией, что и Густу. Транспорт еще не отбыл. Он неожиданно задержался, говорят, потому, что место назначения разбомбили дотла. (Ничего себе перспектива!) Когда отправится транспорт, никому не известно. Может быть, сегодня вечером, может быть, завтра, может быть, через неделю или две. Подтяжки напротив еще висят. И я знаю: пока они здесь, Густина в Праге. Поэтому я поглядываю на подтяжки радостно и с любовью, как на друзей Густины, которые ей помогают… Она выиграла уже день, два, три… Кто знает, что это может дать? Не спасет ли ее лишний день промедления? Все мы здесь живем этим. Сегодня, месяц назад, год назад мы думали и думаем только о завтрашнем дне, в нем наша надежда. Твоя судьба решена, послезавтра ты будешь казнен… Но эх, мало ли что может случиться завтра! Только бы дожить до завтра, завтра все может перемениться, все кругом так неустойчиво, и… кто знает, что может случиться завтра? «Завтра» сменяются одно за другим, тысячи людей гибнут, для тысяч нет уже больше «завтра», но уцелевшие живут одной надеждой – завтра, кто знает, что будет завтра? Такое настроение порождает самые невероятные слухи, «каждую неделю появляется новое оптимистическое предсказание конца войны, все, улыбаясь, охотно подхватывают радужную версию, она передается из уст в уста, и в тюрьме распространяется новая сенсация, которой так хочется верить. Борешься с этим, развенчиваешь беспочвенные надежды– они не укрепляют, а только расслабляют людей: ведь оптимизм может и должен питаться не выдумкой, а правдой, ясным предвидением несомненной победы; но и в тебе живет надежда, что один какой-то день может стать решающим, именно тот, который тебе удастся выиграть, что он перенесет тебя через грань смерти, нависшей над тобой, к жизни, из которой так не хочется уходить. Так мало дней в человеческой жизни, а тут еще хочется, чтобы они бежали быстрее, быстрее, быстрее… Время, быстротекущее и неуловимое, неудержимо приближающее нас к старости, становится нашим другом. Как это странно… Завтрашний день стал вчерашним. Послезавтрашний – сегодняшним и тоже ушел в прошлое. Подтяжки у двери все еще висят. ГЛАВА VI. ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ 1942 ГОДА 27 мая 1943 года. Это было ровно год назад. С допроса меня отвели вниз, в «кино». Таков был ежедневный маршрут «Четырехсотки»: в полдень вниз – на обед, который привозят из Панкраца, а после обеда – обратно на четвертый этаж. Но в тот день мы больше наверх не попали. Сидим за обедом. На скамьях тесно, заключенные усиленно работают челюстями и ложками. С виду все почти по-человечески. Но если бы вдруг в эту минуту те, кто будет мертв завтра, превратились в скелеты, звяканье ложек о глиняную посуду потонуло бы в хрусте костей и сухом лязге челюстей. Однако пока никто ничего не предчувствует. Все едят с аппетитом, надеясь поддержать свою жизнь еще на недели, месяцы, годы. Казалось, что стоит безоблачная погода. И вдруг внезапный порыв ветра. И снова тишина. Только по лицам надзирателей можно догадаться, что происходит что-то. А через несколько минут и более ясный признак: нас вызывают и выстраивают для отправки в Панкрац. В обед! Случай небывалый. Представьте, что у вас распухла голова от вопросов, на которые нельзя ответить, и вас на целых полдня оставляют в покое, – это ли не милость божия? Так и показалось нам сначала. Но лишь показалось. В коридоре встречаем генерала Элиаша note 18 . Вид у него встревоженный. Note18 Генерал Элиаш – премьер-министр правительства протектората. Осенью 1941 года он был арестован по приказу Гейдриха Заметив меня, он, несмотря на снующих вокруг надзирателей, успевает Шепнуть. – Осадное положение В распоряжении заключенного для передачи самых важных новостей только доли секунды. Элиашу уже не удается ответить на мой вопросительный взгляд. Надзиратели в Панкраце удивлены нашим преждевременным возвращением. Тот, что ведет меня в камеру, внушает мне больше доверия, чем другие Я еще не знаю, что он собой представляет, но делюсь с ним новостью Он отрицательно качает головой. Ему ничего не известно. Вероятно, я ослышался Да, возможно Это меня успокаивает Но вечером он приходит и заглядывает в камеру: – Вы были правы. Покушение на Гейдриха. Тяжело ранен. В Праге осадное положение. На следующее утро перед отправкой на допрос нас выстраивают в нижнем коридоре. С нами товарищ Виктор Сынек, последний из оставшихся в живых членов Центрального Комитета Коммунистической партии, весь состав которого был арестован в феврале 1941 года. Долговязый ключник-эсэсовец размахивает перед его носом белым листком бумаги, на котором жирным шрифтом отпечатано: «Entlaussungsbefehl» note 19 Note19 Пропуск (нем.) Эсэсовец скалит зубы. – Вот видишь, еврей, дождался-таки. Пропуск на тот свет! Чик, и готово! – Он проводит пальцем по шее, показывая, как отлетит голова Виктора. Во время осадного положения в 1941 году первым был казнен Отто Сынек. Виктор, его брат, – первая жертва осадного положения 1942 года Его везут в Маутхаузен. На расстрел, как они деликатно выражаются. Поездка из Панкраца во дворец Печека и обратно становится крестным путем для заключенных. Эсэсовская охрана «мстит за Гейдриха» Не успевает машина проехать и километр, как у доброго десятка заключенных лица разбиты в кровь рукоятками револьверов Остальным заключенным со мной ехать выгодно, моя длинная борода отвлекает внимание эсэсовцев, и они всячески изощряются, потешаясь над ней. Держаться за мою бороду, как за ремень в подпрыгивающем автобусе, – одно из самых любимых развлечений. Для меня это неплохая подготовка к допросам, которые соответствуют новой ситуации и неизменно заканчиваются напутствием: – Не образумишься до завтра – расстреляем. В этом нет уже ничего страшного. Что ни вечер, слышишь, как внизу, в коридоре, выкрикивают фамилии заключенных. Пятьдесят, сто, двести человек в кандалах, которых через минуту погрузят на машины, как скот, предназначенный на убой, и отвезут за город, в Кобылисы, на массовый расстрел. В чем вина этих людей? Прежде всего в том, что они ни в чем не виноваты. Их арестовали, ни к чему серьезному они не причастны, и их показания не нужны ни по одному делу, и, значит, они вполне пригодны для расправы. Сатирические стишки, которые один товарищ прочитал девяти другим, привели в тюрьму всех десятерых за два месяца до покушения. Теперь их казнят… за то, что они одобряют покушение. Полгода назад арестовали женщину по подозрению в распространении листовок. Она ни в чем не созналась. И вот теперь хватают ее сестер и братьев, мужей сестер и жен братьев и казнят всех, потому что истребление целыми семьями – лозунг осадного положения. Мелкий почтовый чиновник, арестованный по ошибке, стоит внизу у стены и ждет, что его сейчас выпустят на волю. Он слышит свое имя и откликается на вызов. Его присоединяют к колонне приговоренных к смерти, увозят за город и расстреливают. На следующий день выясняется, что должны были казнить его однофамильца. Тогда расстреливают и однофамильца – и все в порядке. Стоит ли тратить время и точно выяснять личность человека, у которого отнимают жизнь! К чему это, если задача состоит в том, чтобы уничтожить целый народ! Поздно вечером возвращаюсь с допроса. Внизу у стены стоит Владислав Ванчура, у ног его маленький узелок с вещами. Я хорошо понимаю, что это значит. Понимает и он. Мы пожимаем друг другу руки. Поднявшись наверх, я вижу его еще раз из коридора, как он стоит, слегка наклонив голову, и глядит куда-то вдаль… Несколько дней спустя у той же стены – Милош Красный, арестованный еще в октябре прошлого года, доблестный боец революции, не сломленный ни пытками, ни одиночным заключением. Он спокойно говорит что-то стоящему позади конвойному, слегка повернув к нему голову. Увидев меня, Милош улыбается, кивает мне на прощание и продолжает: – Это вам нисколько не поможет. Нас погибнет еще немало, но разбиты будете все-таки вы… И еще раз как-то в полдень. Мы стоим внизу, во дворце Печека, и ждем обеда. Приводят Элиаша. Под мышкой у него газета, он с улыбкой указывает на нее; он только что прочел, что был связан с участниками покушения. – Брехня! – говорит он кратко и принимается за еду. Он шутит над этим и вечером, когда возвращается с остальными в Панкрац. А час спустя его уводят из камеры и везут в Кобылисы. Груды трупов растут. Считают уже не десятками и не сотнями, а тысячами. Запах непрерывно льющейся крови щекочет ноздри двуногих зверей. Они «работают» с утра до поздней ночи, «работают» и по воскресеньям. Теперь все они ходят в эсэсовской форме, это их праздник, торжество уничтожения. Они посылают на смерть рабочих, учителей, крестьян, писателей, чиновников; они истребляют мужчин, женщин, детей; убивают целыми семьями, уничтожают и сжигают целые деревни. Свинцовая смерть, как чума, расхаживает по всей стране и не щадит никого. А человек среди этого ужаса? Живет. Невероятно. Но он живет, ест, спит, любит, работает, думает о множестве вещей, которые совсем не вяжутся со смертью. Вероятно, в глубине души он ощущает гнетущую тяжесть, но он несет ее, не сгибаясь, не падая духом. Во время осадного положения «мой» гестаповец повез меня в Браник, Июньский вечер благоухал липами и отцветающими акациями. Было воскресенье. Шоссе, ведущее к конечной остановке трамвая, не вмещало торопливого потока людей, возвращавшихся в город с прогулки. Они шумели, веселые, блаженно утомленные солнцем, водой, объятиями возлюбленных. Одной только смерти, которая ежеминутно подстерегает их, выбирая все новые и новые жертвы, я не увидел на их лицах. Они копошились, словно кролики, легкомысленные и милые. Словно кролики! Схвати и вытащи одного из них – остальные забьются в уголок, а через минуту, смотришь, уже снова начали свою возню, снова хлопочут и радуются, полные жизни. Из тюрьмы, отгороженной от мира высокой стеной, я попал так неожиданно в шумный людской поток, что вначале мне стало горько при виде этого беззаботного счастья. Но я был неправ, совершенно неправ. Жизнь, которую я увидел, в конце концов, была такая же, как и у нас в тюрьме: жизнь под тяжким гнетом, неистребимая жизнь, которую стараются задушить и уничтожить в одном месте, а она пробивается сотнями побегов в другом, жизнь, которая сильнее смерти. Так что же в этом горького? Впрочем, разве мы, обитатели камер, живущие непосредственно среди этого ужаса, сделаны из другого теста? Иногда случалось, что по пути на допрос охрана в полицейском автомобиле вела себя более или менее мирно. Через окошечко я смотрел на улицы, витрины магазинов, на киоски с цветами, на толпы прохожих, на женщин. Как-то я загадал, что если по дороге я увижу девять пар хорошеньких ножек, то вернусь с допроса живым. И вот я стал считать, рассматривать, сравнивать: я внимательно изучал линии ног, одобрял и не одобрял их с неподдельным увлечением, как, вероятно, не оценивают ножки, если от этого не зависит жизнь. Обычно я возвращался в камеру поздно. Папашу Пешека уже начинал мучить вопрос: вернусь ли я вообще? Он обнимал меня; я коротко рассказывал последние новости, сообщал, кто еще расстрелян вчера в Кобылисах, а потом мы с аппетитом съедали ужин из противных сушеных овощей, затягивали веселую песню или с ожесточением играли в кости, в эту глупейшую игру, забыв обо всем на свете. И как раз в те самые вечерние часы, когда в любой момент дверь нашей камеры могла открыться и посланник смерти мог скомандовать одному из нас: «Вниз! С вещами! Живо!» Но нас так тогда и не вызвали. Мы пережили это страшное время. Теперь, вспоминая о нем, мы удивляемся самим себе. Как поразительно устроен человек, если он выносит самое невыносимое! Эти минуты не могли, конечно, не оставить в нас глубокого следа. Вероятно, все хранится в какой-нибудь извилине мозга, как свернутая кинолента, которая начала бы с бешеной быстротой разматываться в один из дней настоящей жизни, если бы мы дожили до этого дня. Но, может быть, мы увидели бы на экране вместо огромного кладбища только зеленый сад, где посеяны драгоценные семена. Драгоценные семена, которые дадут всходы! ГЛАВА VII. ЛЮДИ И ЛЮДИШКИ. (Панкрац) Тюрьма ведет две жизни. Одна проходит в запертых камерах, тщательно изолирована от внешнего мира и тем не менее всюду, где есть политические заключенные, связана с ним самым тесным образом. Другая течет вне камер, в длинных коридорах, в тоскливом полумраке; это замкнутый в себе мир, затянутый в мундир, изолированный больше, чем тот, что заперт в камерах, – мир множества людишек и немногих людей. О нем я и хочу рассказать. У этого мира своя физиология. И своя история. Если бы их не было, я не мог бы узнать его глубже. Я знал бы только декорацию, обращенную к нам, только поверхность этого мира, цельного и прочного на вид, чугунною тяжестью легшего на обитателей камер. Так это было год, даже еще полгода назад. Сейчас поверхность изборождена трещинами, а сквозь трещины проглядывают лица – жалкие, приветливые, озабоченные, смешные, – словом, самые разнообразные, но всегда выражающие сущность человека. Режим гнета наложил отпечаток и на обитателей этого мрачного мира, и на его фоне светлыми пятнами выделяется все, что есть там человеческого. Иные едва заметны, другие при ближайшем знакомстве выделяются яснее; и среди них имеются разные типы. Можно найти здесь, конечно, и несколько настоящих людей. Чтоб помогать другим, они не ждали, пока сами попадут в беду. Тюрьма – учреждение не из веселых. Но мир вне камер мрачнее, чем в камерах. В камерах живет дружба, и еще какая! Такая дружба возникает на фронте, когда людям угрожает постоянная опасность, когда сегодня твою жизнь спасает товарищ, а завтра ты спасаешь его. При существующем режиме среди надзирателей-немцев дружбы почти нет. Она исключается. Они живут в атмосфере предательства, слежки, доносов, каждый остерегается своих сослуживцев, которых официально называет «камарадами»; лучшие из них, кто не может и не хочет обойтись без друзей, ищут их… в камерах. Мы долго не знали надзирателей по именам. Но это не имело значения. Между собой мы называли их кличками, которые дали им мы или наши предшественники и которые переходят по наследству. У одних столько же прозвищ, сколько камер в тюрьме; это заурядный тип, «ни рыба ни мясо» – здесь он дал добавку к обеду, там дал пощечину; и то и другое – факты случайные, тем не менее они надолго остаются в памяти камеры и создают одностороннее представление и одностороннюю кличку. Но некоторые получают одинаковое прозвище во всех камерах. У этих характер четко выражен. То или это. В хорошую или дурную сторону. Всмотрись в эти типы! Всмотрись в эти фигурки! Ведь как-никак они набраны не с бору по сосенке. Это часть политической армии нацизма. Особые избранники. Столпы режима. Опора общественного порядка… «САМАРИТЯНИН» Высокий толстяк, говорит тенорком. «СС-резервист» Рейсе, школьный гторож из Кельна. Как все служители немецких школ, прошел курс первой помощи и иногда заменяет тюремного фельдшера. Он был первым из надзирателей, с которым я здесь познакомился. Это он втащил меня в камеру, положил на матрац, осмотрел раны, приложил первые компрессы. Пожалуй, он действительно помог сохранить мне жизнь. Что в этом сказалось: человечность или курсы первой помощи? Не знаю. Но, в общем, в нем все-таки проявлялся отъявленный нацист, когда он выбивал зубы заключенным евреям и заставлял их глотать полную, с верхом, ложку соли или песку как универсальное средство от всех болезней. «МЕЛЬНИК» Добродушный, болтливый парень, по имени Фабиан, возчик с Будеевицкой пивоварни. Он входил в камеру с широкой улыбкой на лице, приносил заключенным еду, никогда не дрался. Не верилось даже, что он часами простаивает за дверью, подслушивая разговоры заключенных, и доносит по начальству о самых ничтожных пустяках! КОКЛАР Тоже рабочий и тоже с Будеевицкой пивоварни. Здесь много немецких рабочих из Судет. «Дело не в том, в чем в данный момент видит свою цель отдельный пролетарий или даже весь пролетариат, – писал однажды Маркс. – Дело в том, что такое пролетариат и что он, сообразно этому своему бытию, исторически вынужден будет сделать». Эти судетские действительно ничего не знают о задачах своего класса. Отторгнутые от него, противопоставленные ему, они идейно повисли в воздухе и, вероятно, будут висеть и в буквальном смысле слова. Он пришел к нацизму, рассчитывая на более легкую жизнь. Дело оказалось сложнее, чем он себе представлял. С той поры он утратил способность смеяться. Он поставил ставку на нацизм. Оказалось, что он ставил на дохлую лошадь. С той поры он утратил и самообладание. По ночам, расхаживая в мягких туфлях по тюремным коридорам, он машинально оставлял на пыльных абажурах следы своих грустных размышлений. «Все пошло в нужник!» – поэтически писал он пальцем и подумывал о самоубийстве. Днем от него достается и заключенным и сослуживцам, он орет визгливым, срывающимся голосом, надеясь заглушить страх. РпССЛЕР Тощий, долговязый, говорит грубым басом, один из немногих, способных искренне рассмеяться. Он рабочий-текстильщик из Яблонца. Приходит в камеру и спорит. Целыми часами. – Как я до этого дошел? Я десять лет не работал по-человечески. А с двадцатью кронами в неделю на всю семью – сам понимаешь– какая жизнь? А тут приходят они и говорят: мы дадим тебе работу, иди к нам. «Я пошел. Работу дали. Мне и всем другим. Сыты. Есть крыша над головой. Можно жить. Социализм? Ну, положим, что не социализм. Я, конечно, представлял себе все по-другому. Но так все-таки лучше, чем было… Что? Война? Я не хотел войны. Я не хотел, чтоб другие умирали. Я сам хотел жить… Я им помогаю, хочу я того или нет! Что же мне остается делать? Разве я здесь кого-нибудь обижаю? Уйду я – придут другие, может быть, хуже меня. Этим я никому не помогу! Что ж, кончится война, вернусь на фабрику… По-твоему, кто выиграет войну? Не мы? Значит, вы? А что тогда будет с нами?.. Конец? Жаль! Я представлял себе все иначе. – И он уходит из камеры, волоча свои длинные ноги. Через полчаса он возвращается с вопросом: как же в самом деле выглядит все в Советском Союзе? «ОНО» Однажды утром мы ждали внизу, в главном коридоре Панкраца, отправки на допрос во дворец Печека. Нас ставили всегда лицом к стене, чтобы мы не видели, что делается сзади. Вдруг раздался незнакомый мне голос: – Ничего не хочу видеть, ничего не хочу слышать! Вы меня не знаете, вы меня еще узнаете! Я засмеялся. При здешней муштровке слова жалкого тупицы подпоручика Дуба из «Швейка» действительно пришлись как нельзя более кстати. Но до сих пор никто не решался произнести эту шутку во всеуслышание. Весьма ощутимый толчок более опытного соседа предупредил меня, дав понять, что смеяться нельзя, что это, по-видимому, сказано всерьез. Это была не острота. Отнюдь нет. Эти слова произнесло крошечное существо в эсэсовской форме, не имеющее, очевидно, о Швейке никакого понятия. Оно цитировало подпоручика Дуба потому, что было родственно ему по духу. Оно отзывалось на фамилию «Витан» и когда-то служило на сверхсрочной службе фельдфебелем в чехословацкой армии. Существо сказало правду. Мы его действительно основательно узнали и говорили о нем не иначе, как в среднем роде: «оно». Говоря по совести, наша фантазия истощилась в поисках меткой клички для этой смеси убожества, тупости, чванства и жестокости, составляющих краеугольные камни панкрацского режима. «Поросенку до хвоста», – говорит о таких мелких и чванливых карьеристах чешская пословица: она бьет их по самому чувствительному месту. Сколько нужно душевного ничтожества, чтобы терзаться из-за своего малого роста! А Витан терзается и мстит за него всем, кто выше его физически или духовно, то есть решительно всем. Он никого не бьет. Для этого он слишком труслив. Зато он шпионит. Сколько заключенных поплатилось здоровьем из-за доносов Витана, сколько поплатилось жизнью, – ведь далеко не безразлично, с какой характеристикой тебя отправят из Панкраца в концентрационный лагерь… и отправят ли вообще. Он очень смешон. Когда он один в коридоре, то выступает торжественно и важно и мнит себя весьма представительной особой. Но стоит ему кого-нибудь встретить, как он чувствует потребность прибавить себе росту. Спрашивая вас о чем-нибудь, он непременно садится на перила и в такой неудобной позе способен просидеть целый час только потому, что так он выше вас на целую голову. Надзирая за бритьем арестантов, он становится на ступеньку или ходит по скамье и изрекает свое неизменное: – Ничего не хочу видеть, ничего не хочу слышать! Вы меня не знаете… Утром, во время прогулки, он расхаживает по газону, который возвышает его хотя бы на десять сантиметров. В камеры он входит, пыжась, как особа королевской крови, и сейчас же влезает на табурет, чтобы производить поверку с верхнего яруса. Он очень смешон, но, как всякий облеченный властью болван, от которого зависит человеческая жизнь, к тому же очень опасен. При всем своем тупоумии он обладает талантом делать из мухи слона. Не зная ничего, кроме обязанностей сторожевого пса, он во всяком незначительном отступлении от предписанного порядка видит нечто необычайно важное, отвечающее значительности его миссии. Он выдумывает проступки и преступления против установленной дисциплины, чтобы спокойно заснуть, сознавая, что и он кое-что да значит. А кто станет здесь проверять, сколько истины в его доносах? СМЕТОНЦ Мощное туловище, тупое лицо, бессмысленный взгляд – ожившая карикатура Гросса на нацистских молодчиков. Он был доильщиком коров у границ Литвы, но, как ни странно, эти прекрасные животные не оказали на него никакого облагораживающего влияния. У начальства он слывет воплощением «немецких добродетелей»: он решителен, тверд, неподкупен (один из немногих не вымогает еды у коридорных), но… Какой-то немецкий ученый, уж не знаю, кто именно, некогда исследовал интеллект животных путем подсчета «слов», которые они способны понимать. При этом он, кажется, установил, что самым низким интеллектом обладает домашняя кошка, которая может понимать только сто двадцать восемь слов. Ах, какой гений кошка по сравнению со Сметонцем, от которого панкрацская тюрьма слышала всего четыре слова: – Pass bloss auf, Mench! note 20 Ему приходилось два-три раза в неделю сдавать дежурство, всякий раз он отчаянно пыхтел, и все-таки непременно дело кончалось скандалом. Однажды я видел, как начальник тюрьмы распекал его за то, что закрыты окна. Гора мяса с минуту смущенно переминалась на коротких ногах, тупо опущенная голова опустилась еще ниже, губы судорожно искривились, тщетно силясь повторить то, что слышали уши… и вдруг гора взревела, как сирена; во всех коридорах поднялся переполох, никто ничего не мог понять, окна так и не открыли, а у двух заключенных, случайно подвернувшихся под руку Сметонцу, потекла кровь из носа. Выход был найден. Note20 Я тебе покажу! (нем.) Такой, как всегда. Бить, бить при всяком случае, а если нужно, то и убить, – это он понимал. Только это. Как-то раз он зашел в общую камеру и ударил одного из заключенных; заключенный, больной человек, упал на пол в судорогах; все остальные должны были приседать в такт его подергиваниям, пока больной не затих, обессилев. А Сметонц, уперев руки в бока, с идиотской улыбкой удовлетворенно наблюдал и радовался: как удачно он разрешил сложную ситуацию. Примитивное существо, запомнившее из всего, чему его учили, только одно: можно бить! И все же и в таком существе что-то надломилось. Произошло это приблизительно с месяц назад. В тюремной канцелярии сидели вдвоем Сметонц и К.; К. рассказывал о политическом положении. Долго, очень долго пришлось говорить, пока Сметонц начал хоть немного разбираться в вопросе. Он встал, отворил дверь канцелярии, внимательно осмотрел коридор; всюду тишина, ночь, тюрьма спит. Притворил и тщательно запер за собой дверь, потом медленно опустился на стул: – Ты та-ак думаешь? И он долго сидел, подперев голову руками. Непосильная тяжесть навалилась на слабую душонку, заключенную в могучем теле. Он долго не менял положения. Потом поднял голову и сказал уныло: – Должно быть, та-ак. Нам не выиграть… Уже месяц, как Панкрац не слышит воинственных окриков Сметонца. И новые заключенные не знают, как тяжела его рука. НАЧАЛЬНИК ТЮРЬМЫ Невысокий, всегда элегантный – в штатском или в форме унтерштурмфюрера, – благопристоен, самодоволен, любит собак, охоту и женщин. Это – одна сторона, которая нас не касается. Другая сторона (и таким его знает Панкрац) – грубый, жестокий, невежественный, типичный нацистский выскочка, готовый принести в жертву кого угодно, лишь бы уцелеть самому. Зовут его Соппа (если имя вообще имеет какое-то значение), родом он из Польши. Говорят, что он учился кузнечному делу, но это почтенное ремесло не оставило в нем следа. На службе у гитлеровцев он уже давно и за свои услуги в качестве предвыборного агитатора получил теперешний пост. Он цепляется за него всеми силами и, проявляя полную бесчувственность, не щадит никого: ни заключенных, ни тюремщиков, ни детей, ни стариков. Панкрацские нацисты не дружат между собой, но таких, как Соппа, у которого ни с кем нет и тени дружеских отношений, здесь не найдется ни одного. Единственный человек, которого он, видимо, ценит и с которым чаще других разговаривает, – это тюремный фельдшер, полицейский фельдфебель Вайснер. Но, кажется, Вайснер не платит ему взаимностью. Сопп думает только о себе. Ради личных выгод он добился высокого тоста, ради личных выгод он останется верен нацизму до последней минуты. Пожалуй, он один не думает о каком-либо спасительном выходе. Он понимает, что выхода нет. Падение нацизма означает и его падение, конец его благополучию, конец его великолепной квартире и его элегантному виду (между прочим, он ничуть не гнушается одеждой казненных чехов). Это конец. Да, конец. ТЮРЕМНЫЙ ФЕЛЬДШЕР Полицейский фельдфебель Вайснер – марионетка, своеобразный человечек для панкрацской среды. Иногда может показаться, что он не а своем месте, а иной раз невозможно представить себе Панкрац, без его. Если Вайснера нет в амбулатории, он семенит по коридорам нетвердыми шагами, разговаривает сам с собой и непрерывно оглядывается по сторонам. Он бродит по тюрьме, как случайный посетитель, желающий вынести отсюда как можно больше впечатлений. Но он умеет так же быстро и неслышно вставить ключ в замочную скважину и открыть дверь в камеру, как самый заправский тюремщик. У него есть суховатый юмор, который позволяет ему говорить вещи, полные скрытого смысла, и притом так, что на слове его не поймаешь. Он умеет подойти к людям, но к себе не подпускает никого. Он не доносит, не жалуется, хотя многое замечает. Войдет в камеру, полную дыма. Шумно потянет в себя носом: – Гм! Куренье в камерах, – и причмокнет, – строго воспрещается. Но начальству ничего не доложит. У него всегда несчастное, искаженное гримасой лицо, как будто его мучит какое-то горе. Он явно не хочет иметь ничего общего с нацистским режимом, которому служит и жертвам которого ежедневно оказывает медицинскую помощь. Он не верит в этот режим и в его долговечность, не верил никогда и раньше. Поэтому он не перевез в Прагу свою семью из Вроцлава, хотя мало кто из имперских чиновников упустил бы случай пожить всем домом за счет оккупированной страны. В то же время у него нет ничего общего и с народом, который ведет борьбу против «нового порядка»; он чужд и ему. Он лечил меня старательно и добросовестно. Так он поступает почти всегда и может воспротивиться отправке на допрос заключенного, слишком обессилевшего от пыток. Возможно, это делается для успокоения совести. Но иногда он не оказывает помощи там, где она совершенно необходима. Вероятно, от страха. Это тип обывателя, одинокого, раздираемого страхом перед настоящим и перед будущим. Он ищет выхода. Это только жалкий мышонок в мышеловке, из которой нет надежды выбраться. «ЛОДЫРЬ» Это не просто человечишка. Но и не совсем еще человек. Нечто среднее. Он не понимает, что мог бы стать настоящим человеком. Собственно говоря, таких здесь двое. Это простые, отзывчивые люди; вначале потрясенные ужасами, среди которых они очутились, они как бы онемели, потом им страстно захотелось выбраться отсюда. Но они не самостоятельны и поэтому скорее инстинктивно, чем сознательно, ищут поддержки и руководства тех, кто вывел бы их на правильный путь; они помогают тебе, потому что ждут от тебя помощи. Было бы справедливо оказать им эту помощь сейчас – и в будущем. Эти двое – единственные из всех немцев, служащих в Панкраце, – побывали также на фронте. Ханауэр – портной из Зноймо, недавно вернулся с Восточного фронта, нарочно отморозив себе обе ноги. «Война человеку ни к чему, – несколько по-швейковски философствует он, – нечего мне там делать». Хефер-веселый сапожник с фабрики Бати, проделал кампанию во Франции и бросил военную службу, хотя ему обещали и повышение. – Эх, Scheisee! note 21 – сказал он себе и отмахнулся рукой, как, вероятно, ежедневно с тех пор отмахивается от всех неприятностей, которых у него немало. Note21 Дерьмо! (нем.) У обоих одинаковая судьба и одинаковые настроения, но Хефер смелее, самостоятельнее и целеустремленнее. Почти во всех камерах его зовут «Флинк». Во время его дежурства в камерах наступает отдых. Делай что вздумается. Если он бранится, то щурит глаз, давая понять, что брань к нам не относится, просто ему надо убедить в своей строгости сидящее внизу начальство. Впрочем, он напрасно старается: он уже никого не проведет, и не проходит недели, чтоб он не получал взысканий. – Эх, Scheisee! – машет он рукой и продолжает свое. И вообще он скорей легкомысленный молодой башмачник, чем тюремщик. Можешь поймать его на том, что он весело, с азартом играет в камере в орлянку с заключенными. Иногда он выводит заключенных в коридор и устраивает в камере «обыск». Обыск затягивается. Если ты из любопытства заглянешь в дверь, то увидишь, что он сидит за столом, подперев голову руками. Он спит, спит крепко и спокойно; так ему легче всего спасаться от начальства, потому что заключенные стерегут в коридоре и предупредят о грозящей опасности. А во время дежурства спать поневоле захочется, если свободные от службы часы он посвящает девушке, которую любит больше всего. Поражение или победа нацизма? – Эх, Scheisee! Да разве такой балаган устоит? Он не причисляет себя к нацистам. Хотя бы поэтому он заслуживает внимания. Больше того: он не хочет быть с ними. И он не с ними. Надо передать записочку в другое отделение? «Флинк» это устроит. Надо сообщить что-нибудь на волю? «Флинк» это сделает. Необходимо с кем-нибудь переговорить с глазу на глаз, поддержать колеблющегося и спасти таким образом от провала новых людей? «Флинк» отведет тебя к нему в камеру и посторожит с озорным видом, радуясь удачной проделке. Его часто приходится учить осторожности. Он не понимает окружающей его опасности. Не осознает всего значения того, что делает. Это помогает ему делать многое. И в то же время мешает его росту. Он еще не человек. Но все-таки переход к человеку. «КОЛИН» Дело происходило однажды вечером, во время осадного положения. Надзиратель в форме эсэсовца, впустивший меня в камеру, обыскал мои карманы только для виду. Потихоньку спросил: – Как ваши дела? – Не знаю. Сказали, что завтра расстреляют. – Вас это испугало? – Я к этому готов. Привычным жестом он быстро ощупал полы моего пиджака. – Возможно, что так и сделают. Может быть, не завтра, позже, может, и вообще ничего не будет… Но в такие времена лучше быть готовым… И опять замолчал. – Может быть… Вы не хотите что-нибудь передать на волю? Или что-нибудь написать? Пригодится. Не сейчас, разумеется, а в будущем: как вы сюда попали, не предал ли вас кто-нибудь, как кто держался… Чтобы с вами не погибло то, что вы знаете… Хочу ли я написать? Он угадал мое самое пламенное желание. Через минуту он принес бумагу и карандаш. Я тщательно их припрятал, чтобы не нашли ни при каком обыске. А после этого не притронулся к ним. Это было слишком хорошо – я не мог довериться. Слишком хорошо: здесь, в мертвом доме, через несколько недель после ареста встретить человека в мундире не врага, от которого нечего ждать, кроме ругани и побоев, а человека – друга, протягивающего тебе руку, чтобы ты не сгинул бесследно, чтобы помочь тебе передать в будущее то, что ты видел, на миг воскресить прошлое для тех, кто останется жить после тебя. И именно теперь! В коридорах выкрикивали фамилии осужденных на смерть; пьяные от крови эсэсовцы свирепо ругались; горло сжималось от ужаса у тех, кто не мог кричать. Именно теперь, в такое время, подобная встреча была невероятной, она не могла быть правдой, это, наверное, была только ловушка. Какой силой воли должен был обладать человек, чтобы в такой момент по собственному побуждению подать тебе руку! И каким мужеством! Прошло около месяца. Осадное положение было снято, страшные минуты превратились в воспоминания. Был опять вечер, опять я возвращался с допроса, и опять тот же надзиратель стоял перед камерой. – Кажется, выкарабкались. Надо полагать, – и он посмотрел на меня испытующе, – все было в порядке? Я понял вопрос. Он глубоко оскорбил меня. Но и убедил больше, чем что-либо другое, в честности этого человека. Так мог спрашивать только тот, кто имеет внутреннее право на это. С тех пор я стал доверять ему, это был наш человек. На первый взгляд – странная фигура. Он ходил по коридорам одинокий, спокойный, замкнутый, осторожный, зоркий. Никто не слышал, как он ругается. Никто не видел, чтобы он кого-нибудь бил. – Послушайте, дайте мне затрещину при Сметонце, – просили его товарищи из соседней камеры, – пусть он хоть раз увидит вас за работой. Он отрицательно покачал головой: – Не нужно. Я никогда не слышал, чтобы он говорил по-немецки. По всему было видно, что он не такой, как все. Хотя трудно было сказать – почему. Надзиратели сами чувствовали это, но понять, в чем дело, не умели. Он поспевает всюду, где нужно. Вносит успокоение там, где поднимается паника, подбадривает там, где вешают голову, налаживает связь, если оборванная нить грозит опасностью людям на воле. Он не разменивается на мелочи. Он работает систематически, с большим размахом. Такой он не только сейчас. Таким он был с самого начала. Он пошел на службу к нацистам, имея перед собой ясную цель. Адольф Колинский, надзиратель из Моравии, чех из старой чешской семьи, выдал себя за немца, чтобы попасть в надзиратели чешской тюрьмы в Краловом Градце, а потом в Панкраце. Немало, должно быть, возмущались его друзья и знакомые. Но четыре года спустя во время рапорта начальник тюрьмы, немец, размахивая перед его носом кулаками, с некоторым опозданием грозил: – Я вышибу из вас чешский дух! Он, впрочем, ошибался. Одновременно с чешским духом ему пришлось бы вышибить из него и человека. Человека, который сознательно и добровольно взялся за свое трудное дело, чтобы бороться и помогать в борьбе, и которого непрерывная опасность лишь закалила. «НАШ» Если бы 11 февраля 1943 года утром к завтраку нам принесли какао вместо обычной черной жижи неизвестного происхождения, мы удивились бы меньше, чем мелькнувшему у двери нашей камеры мундиру чешского полицейского. Он только промелькнул. Шагнули черные брюки в сапогах, рука в темно-синем рукаве поднялась к замку и захлопнула дверь, – видение исчезло. Оно было настолько мимолетно, что уже через четверть часа мы были готовы этому не верить. Чешский полицейский в Панкраце! Какие далеко идущие выводы можно было из этого сделать! И мы сделали их через два часа. Дверь снова открылась, внутрь камеры просунулась чешская полицейская фуражка, и при виде нашего удивления на лице ее обладателя обозначился растянутый до ушей рот. – Freistunge! note 22 Теперь мы уже не могли сомневаться. Среди серо-зеленых эсэсовских мундиров в коридорах появилось несколько темных пятен, которые резко бросились нам в глаза: чешские полицейские. Что это нам предвещает? Как они себя будут вести? Как бы они себя ни вели, самый факт их появления говорил яснее всяких слов. Насколько же непрочен режим, если в свой самый чувствительный орган – аппарат уничтожения, являющийся для них единственной опорой, – гитлеровцам приходится допускать народ, который они хотят уничтожить! Какой страшный недостаток в людях должны они испытывать, если вынуждены ослаблять даже свою последнюю опору, чтобы найти несколько второстепенных исполнителей. Сколько же времени они собираются еще продержаться? Разумеется, они будут специально подбирать людей, возможно, что эти люди окажутся еще хуже гитлеровских надзирателей, которые привыкли истязать и разложились от неверия в победу, но самый факт появления чехов – это безошибочный признак конца. Note22 Отдых! (нем.) Так мы рассуждали. Но положение было куда серьезнее, чем мы предполагали в первые минуты. Дело в том, что нацистский режим уже не мог выбирать, да и выбирать ему было не из кого. Одиннадцатого февраля мы впервые увидели чешские мундиры. На следующий день мы начали знакомиться и с людьми. Один из них пришел, окинул нас взглядом, потоптался в раздумье у порога, потом – словно козленок, подпрыгнувший в припадке бурной энергии на всех четырех ножках сразу, – внезапно вскочил в камеру и сказал: – Ну, как поживаем, господа? Мы, смеясь, ответили ему. Он тоже засмеялся, потом смущенно добавил: – Вы не обижайтесь на нас. Поверьте, уж лучше бы нам шлепать и дальше по мостовым, чем вас тут сторожить… Да что поделаешь… А может… может быть, это и к лучшему… Он обрадовался, когда услышал, что мы об этом думаем и как наша камера относится к ним. Словом, мы стали друзьями с первой же минуты. Это был Витек, простой добродушный парень. Именно он и промелькнул одиннадцатого утром у дверей нашей камеры. Второй, Тума, – тип настоящего старого чешского тюремщика. Грубоватый, крикливый, но, в сущности, добрый малый, таких когда-то называли в тюрьмах республики «дядька». Он не понимал своеобразия своего положения; наоборот, он сразу стал вести себя как дома и, сопровождая все свои слова солеными шуточками, не столько поддерживал порядок, сколько нарушал его: тут сунет в камеру хлеб, там – сигареты, здесь примется балагурить (конечно, не касаясь политики). Делал он это, нисколько не стесняясь: таково было его представление об обязанностях надзирателя, и он этого не скрывал. После первого выговора он стал осторожнее, но не переменился. По-прежнему остался «дядькой». Я не решился бы попросить его о чем-нибудь серьезном. Но при нем легко дышится. Третий ходил по коридору насупившись, молчаливо, ни на кого не глядя. На осторожные попытки познакомиться поближе он не реагировал. – От этого большого толка не будет, – сказал папаша, понаблюдав за ним с неделю. – Самый неподходящий из всех. – Или самый хитрый, – предположил я больше из духа противоречия, потому что споры по поводу мелочей оживляют жизнь в камере. Недели через две мне показалось, что молчальник как-то особенно подмигнул одним глазом. Я повторил в ответ это неосторожное движение, имеющее в тюрьме тысячи значений. И опять без результата. Вероятно, я ошибся. А через месяц все стало ясно. Это было неожиданно, как выход бабочки из куколки. Невзрачная, неподвижная куколка лопнула, и появилось живое существо. То была не бабочка, это был человек. – Ставишь памятники, – говорит папаша по поводу некоторых моих характеристик. Да, я не хочу, чтобы были забыты товарищи, которые погибли, честно и мужественно сражаясь на воле или в тюрьме. И не хочу также, чтобы позабыли тех из оставшихся в живых, кто столь же честно и мужественно помогал нам в самые тяжелые часы. Я хочу, чтобы из тьмы панкрацских коридоров вышли на свет такие фигуры, как Колинский или этот чешский надзиратель. Не ради прославления их, но как пример другим. Обязанность быть человеком не кончится вместе с теперешней войной, и для выполнения этой обязанности потребуется героическое сердце, пока все люди не станут людьми. В сущности, обыкновенная история, которая произошла с полицейским Ярославом Горой. Но это история настоящего человека. Радницко. Захолустный уголок Чехословакии. Красивый, грустный и бедный край. Отец – рабочий стекольного завода. Тяжелая жизнь. Изнурительная работа, когда она есть, и нужда, когда наступает безработица, прочно прижившаяся в этих местах. Такая жизнь или поставит на колени, или поднимет человека, породив в сердце жажду лучшего мира, веру в него и готовность за него бороться. Отец выбрал второе. Он стал коммунистом. Юный Ярда участвует с колонной велосипедистов в майской демонстрации, и красная ленточка переплетает спицы колес его велосипеда. Он не забывает о ней. Сам того не зная, он хранит ее в душе, работая учеником, токарем в мастерской, потом на заводе Шкоды. Кризис, безработица, армия, поиски работы, полицейская служба. Не знаю, что в это время происходило в его душе, хранившей красную ленточку. Может быть, она была свернута, сложена, может быть, полузабыта, но не потеряна. В один прекрасный день его назначили на службу в Панкрац. Он пришел сюда не добровольно, как Колинский, с заранее поставленной целью. Но он понял свою задачу, как только в первый раз заглянул в камеру. Ленточка развернулась. Он разведывает поле боя. Оценивает свои силы. Лицо его хмурится, он упорно размышляет, с чего и как лучше начать. Он не профессиональный политик. Он простой сын народа. Но в памяти опыт его отца. У него здоровое нутро, в нем все более возрастает решимость. И он решается. Из невзрачной куколки выходит человек. У этого человека прекрасная, чистая душа: он чуток, скромен и вместе с тем смел. Он способен пойти на все, что от него потребуется. Требуется и малое и большое. И он делает и малое и большое. Работает без позы, не торопясь, обдуманно, не трусит. Он даже не представляет себе, что может быть иначе. В нем говорит категорический императив. Так должно быть – так что же об этом разговаривать? И это, собственно, все. Это вся история человека, в заслугу которому уже сейчас можно поставить спасение нескольких человеческих жизней. Люди живы и работают на воле потому, что один человек в Панкраце выполнил свой долг. Он не знает их, они не знают его, как не знают Колинского. Мне хотелось бы, чтобы об обоих узнали, хотя бы с опозданием. Они быстро нашли здесь друг друга. И это увеличило их возможности. Запомни их как пример. Как образец людей, у которых голова на месте. И самое главное – сердце. ДЯДЮШКА СКОРЖЕПА Если вы случайно увидите всех троих вместе, перед вами будет живое воплощение побратимства: надзиратель Колинский – серо-зеленый эсэсовский мундир, Гора – темный мундир чешской полиции, дядюшка Скоржепа – светлая, хотя и невеселая форма тюремного коридорного. Увидеть их всех вместе можно очень, очень редко. Именно потому, что они единомышленники. По тюремной инструкции, к уборке в коридорах и к раздаче пищи разрешается допускать «лишь особо благонадежных и дисциплинированных заключенных, которые должны быть тщательно изолированы от остальных». Это буква закона. Мертворожденный параграф. Таких коридорных нет и никогда не было. И в особенности в застенках гестапо. Наоборот, коридорные здесь – это разведка коллектива заключенных, высылаемая из камер, чтобы быть ближе к вольному миру, чтобы коллектив мог жить и общаться между собой. Сколько коридорных поплатилось здесь жизнью из-за неудачно выполненного поручения или перехваченной записки! Но закон коллектива заключенных неумолимо требует, чтобы те, кто займет их место, продолжали эту опасную работу. Возьмешься ли ты за нее смело или будешь трусить – все равно тебе от нее не отвертеться. Трусость может только напортить, а то и все погубить, как во всякой подпольной работе. А подпольная работа здесь опасна вдвойне: она ведется под самым носом у тех, кто стремится раздавить подполье, на глазах у надзирателей, в тех местах, которые определяются ими, в секунды, которые зависят от них, в условиях, которые создают они. Здесь недостаточно того, чему вы научились на воле. А спрашивается с тебя не меньше. Есть мастера подпольной работы на воле. И такие же мастера есть среди коридорных. Дядюшка Скоржепа – истинный мастер своего дела. Он скромен, непритязателен, на первый взгляд неловок, но изворотлив, как уж. Надзиратели не нахвалятся им: «День-деньской за работой, надежнее человека не найти, думает только о своих обязанностях, его не совратить на какие-нибудь запретные дела; коридорные, берите с него пример!» Да, берите с него пример, коридорные! Он действительно образцовый коридорный в том смысле, как это понимаем мы, заключенные. Это самый надежный и самый ловкий разведчик тюремного коллектива. Он знает обитателей всех камер и тотчас же узнает все, что нужно, о каждом новичке: почему тот оказался здесь, кто его соучастники, как он держится и как держатся они. Он изучает «случаи» и старается разобраться в них. Все это важно знать, чтобы дать совет или исправно выполнить поручение. Он знает врагов. Он тщательно прощупывает каждого надзирателя, выясняет его привычки, его слабые и сильные стороны, знает, чем каждый особенно опасен, как его лучше использовать, усыпить внимание, провести. Многие характеристики, которые я здесь даю, почерпнуты мной из рассказов дядюшки Скоржепы. Он знает всех надзирателей и может подробно обрисовать каждого из них. Это очень важно, если он хочет беспрепятственно ходить по коридорам и уверенно вести работу. И прежде всего он помнит свой долг. Это коммунист, который знает, что нет такого места, где бы он посмел не быть членом партии, сложить руки и прекратить свою деятельность. Я даже сказал бы, что именно здесь, в условиях величайшей опасности и жесточайшего террора, он нашел свое настоящее место. Здесь он вырос. Он гибок. Каждый день и каждый час рождаются новые ситуации, требующие для своего разрешения иных приемов. Он находит их немедленно. В его распоряжении секунды. Он стучит в дверь камеры, выслушивает заранее подготовленное поручение и передает его кратко и точно на другом конце коридора, раньше чем новая смена дежурных успеет подняться на второй этаж. Он осторожен и находчив. Сотни записок прошли через его руки, и ни одной не перехватили, даже подозрений на его счет не возникло. Он знает, у кого что болит, где требуется поддержка, где необходимы точные сведения о положении на воле, где его подлинно отеческий взгляд придаст силы человеку, в котором растет отчаяние, где лишний ломоть хлеба или ложка супа помогут перенести тягчайший переход к «тюремному голоду». Он все это знает благодаря своей чуткости и громадному опыту, знает и действует. Это сильный, бесстрашный боец. Настоящий человек. Таков дядюшка Скоржепа. Мне хотелось бы, чтобы тот, кто прочтет когда-нибудь эти строки, увидел в нарисованном портрете не только дядюшку Скоржепу, но и замечательный тип «хаусарбайтера», то есть «служителя из заключенных», сумевшего превратить работу, на которую его поставили угнетатели, в работу для угнетенных. Дядюшка Скоржепа – единственный в своем роде, но были и другие «служители», непохожие друг на друга, но не менее замечательные. Были и в Панкраце и во дворце Печека. Я хотел набросать их портреты, но, к сожалению, у меня осталось лишь несколько часов – слишком мало даже для «песни, в которой быстро поется о том, что в жизни свершается медленно». Вот хотя бы несколько примеров, несколько имен из тех, кто справедливо заслуживает, чтобы их не забыли. Доктор Милош Недвед – прекрасный, благородный товарищ, который за свою ежедневную помощь заключенным поплатился жизнью в Освенциме, Арношт Лоренц, у которого казнили жену за то, что он отказался выдать товарищей, и который через год сам пошел на казнь, чтобы спасти других «хаусарбайтеров» из «Четырехсотки» и весь ее коллектив. Никогда не унывающий, вечно шутливый Вашек; молчаливая, самоотверженная Анка Викова, казненная в дни осадного положения; энергичный… note 23 ; всегда веселый, ловкий, изобретательный «библиотекарь» Шпрингл; застенчивый юноша Билек… Note23 В рукописи имя не проставлено. Только примеры, только примеры. Люди покрупнее и помельче. Но всегда люди, а не людишки. ГЛАВА VIII. СТРАНИЦА ИСТОРИИ 9 июня 1943 года. За дверью перед моей камерой висит пояс. Мой пояс. Значит, меня отправляют. Ночью меня повезут в «империю» судить… и так далее. От ломтя моей жизни время жадно откусывает последние куски. Четыреста одиннадцать дней в Панкраце промелькнули непостижимо быстро. Сколько еще дней осталось? Где я их проведу? И как? Едва ли у меня еще будет возможность писать. Пишу свое последнее показание. Страницу истории, последним живым свидетелем которой я, по-видимому, являюсь. В феврале 1941 года весь состав Центрального Комитета Коммунистической партии Чехословакии вместе с заместителями, намеченными на случай провала, был арестован. Как могло случиться, что на партию обрушился такой страшный удар, пока еще точно не установлено. Об этом, должно быть, в свое время расскажут пражские гестаповцы, когда предстанут перед судом. Я напрасно пытался, как и «хаусарбайтер» из дворца Печека, добраться до сути дела. Не обошлось, конечно, без провокации, но сыграла свою роль также и неосторожность. Два года успешной работы в подполье несколько усыпили бдительность товарищей. Подпольная организация росла вширь, в работу все время вовлекались новые люди, в том числе и те, которых партия должна была бы использовать по другому назначению. Аппарат разрастался и становился таким громоздким, что трудно было его контролировать. Удар по партийному центру был, видно, давно подготовлен и обрушился в тот момент, когда уже было задумано нападение немцев на Советский Союз. Я не представлял себе сначала масштабов провала. Я ждал обычного появления нашего связного и не дождался. Но через месяц стало ясно, что случилось нечто очень серьезное и я не имею права только ждать. Я начал сам нащупывать связь; другие делали то же самое. Прежде всего я установил связь с Гонзой Выскочилом, который руководил работой в Средней Чехии. Он был человек с инициативой и подготовил кое-какой материал для издания «Руде право», – нельзя было, чтобы партия оставалась без центрального органа. Я написал передовицу, но мы решили, что весь материал (который был мне неизвестен) выйдет как «Майский лист», а не как номер «Руде право», так как другая группа товарищей уже выпустила газету, хотя и очень примитивного вида. Наступили месяцы партизанских методов работы. Хотя партию и постиг сокрушительный удар, уничтожить ее он не мог. Сотни новых товарищей принимались за выполнение неоконченных заданий, на место погибших руководителей самоотверженно становились другие и не допускали, чтобы организация распалась или стала пассивной. Но центрального руководства все еще не было, а в партизанских методах таилась та опасность, что в самый важный момент– в момент ожидаемого нападения на Советский Союз – у нас могло не оказаться единства действий. В доходивших до меня номерах «Руде право», издававшейся тоже партизанскими методами, я чувствовал опытную политическую руку. Из нашего «Майского листка», оказавшегося, к сожалению, не слишком удачным, другие товарищи, в свою очередь, увидели, что существует еще кто-то, на кого можно рассчитывать. И мы стали искать друг друга. Это были поиски в дремучем лесу. Мы шли на голос, а он отзывался уже с другой стороны. Тяжелая потеря научила партию быть более осторожной и бдительной, и два человека из центрального аппарата, которые хотели установить между собой связь, должны были пробираться сквозь чащу многочисленных проверочных и опознавательных преград, которые ставили и они сами и те, кто должен был их связать. Это было тем сложнее, что я не знал, кто находится на «той стороне», а он не знал, кто я. Наконец мы нашли общего знакомого. Это был чудесный товарищ, доктор Милош Недвед, который и стал нашим первым связным. Но и это произошло почти случайно. В середине июня 1941 года я заболел и послал за ним Лиду. Он немедленно явился на квартиру к Баксам – и тут-то мы и договорились. Ему как раз было поручено искать этого «другого», и он не подозревал, что «другой» – это я. Как и все товарищи с «той стороны», он был уверен, что я арестован и что, скорее всего, меня уже нет в живых. 22 июня 1941 года Гитлер напал на Советский Союз. В тот же вечер мы с Гонзой Выскочилом выпустили листовку, разъяснявшую значение этой войны для нас, чехов. 30 июня произошла моя первая встреча с тем, кого я так долго искал. Он пришел в назначенное мною место, уже зная, с кем он увидится. А я все еще не знал. Стояла летняя ночь, в открытое окно вливался аромат цветущих акаций – самая подходящая пора для любовных свиданий. Мы завесили окно, зажгли свет и обнялись. Это был Гонза Зйка. Оказалось, что в феврале арестовали не весь Центральный Комитет. Один из членов комитета, Зика, уцелел. Я давно был знаком с ним и давно его любил. Но по-настоящему я узнал его только теперь, когда мы стали работать вместе. Круглолицый, всегда улыбающийся, с виду похожий на доброго дядюшку, но в то же время твердый, самоотверженный, решительный, не признающий компромиссов в партийной работе. Он не знал и не хотел знать для себя ничего, кроме партийных обязанностей. Он отрекся от всего, чтобы выполнять их. Он любил людей и, в свою очередь, пользовался их любовью, но никогда не приобретал ее ценой беспринципной снисходительности. Мы договорились в две минуты. А через несколько дней я знал и третьего члена нового руководства, который связался с Зикой еще в мае. Это был Гонза Черный, рослый, красивый парень, на редкость хороший товарищ. Он сражался в Испании и вернулся оттуда с простреленным легким уже во время войны через нацистскую Германию; в нем осталось кое-что от солдата, кроме того, он обладал богатым опытом подпольной работы и был талантливым, инициативным человеком. Месяцы напряженной борьбы крепко спаяли нас. Мы дополняли друг друга как характерами, так и своими способностями. Зика – организатор, деловитый и педантически точный, которому нельзя было пустить пыль в глаза; он тщательно проверял всякое сообщение, добираясь до сути дела, всесторонне рассматривал каждое предложение и деликатно, но настойчиво следил за выполнением любого нашего решения. Черный, руководивший саботажем и подготовкой к вооруженной борьбе, мыслил как военный человек; он был чужд всякой мелочности, отличался большим размахом, неукротимостью и находчивостью; ему всегда везло при поисках новых форм работы и новых людей. И я – агитпропщик, журналист, полагающийся на свой нюх, немного фантазер с долей критицизма – для равновесия. Разделение функций было, впрочем, скорее разделением ответственности, чем работы. Каждому из нас приходилось вмешиваться во все и действовать самостоятельно всюду, где это могло понадобиться. Работать было нелегко. Рана, нанесенная партии в феврале, была еще свежа и так и не зажила до конца. Все связи оборвались, некоторые организации провалились полностью, а к тем, что сохранились, не было путей. Целые организации, целые заводы, а иногда и целые области месяцами были оторваны от центра. Пока налаживалась связь, нам оставалось только надеяться, что хоть центральный орган попадет им в руки и заменит руководство. Не было явок – пользоваться старыми мы не могли, опасаясь, что за ними еще наблюдают; денег на первых порах не было, трудно было добывать продовольствие, многое приходилось начинать с самого начала… И все это – в те дни, когда партия уже не могла ограничиваться одной подготовительной работой, в дни нападения на Советский Союз, когда она должна была прямо вступить в бой, организовать внутренний фронт против оккупантов, вести «малую войну» в их тылу не только своими силами, но и силами всего народа. В подготовительные 1939-1941 годы партия ушла в глубокое подполье, она была законспирирована не только от немецкой полиции, но и от масс. Теперь, истекающая кровью, она должна была довести до совершенства конспирацию от оккупантов и одновременно покончить с конспирацией от народа, наладить связь с беспартийными, обратиться ко всему народу, вступать в союз с каждым, кто готов воевать за свободу, и решительным примером вести на борьбу и тех, кто еще колеблется. В начале сентября 1941 года мы могли впервые сказать, что добились первых успехов. И хотя мы не восстановили разгромленную организацию (до этого было далеко), во всяком случае опять существовало прочно организованное ядро, которое могло хотя бы частично выполнять серьезные задания. Возрождение партийной деятельности сразу сказалось. Рос саботаж, росло число забастовок на заводах. В конце сентября Берлин выпустил на нас Гейдриха. Первое осадное положение не сломило возрастающего активного сопротивления, но ослабило его и нанесло партии новые удары. Именно тогда были разгромлены пражская партийная организация и организация молодежи, погибли также некоторые товарищи, очень ценные для партии: Ян Кречи, Штанцль, Мйлош Красный и многие другие. Но после каждого из таких ударов становилось еще очевиднее, как несокрушима партия. Падал боец, и, если его не мог заменить один, на его место становились двое, трое. В новый, 1942 год мы вступали уже с крепко построенной организацией; правда, она еще не охватывала всех участков работы и далеко не достигла масштабов февраля 1941 года, но была уже способна выполнить задачи в решающих битвах. В работе участвовали все, но главная заслуга принадлежала Гонзе Зике. О том, как действовала наша печать, могут, наверное, рассказать материалы, сохраненные товарищами в тайных архивах, на чердаках и в подвалах, и мне нет надобности об этом говорить. Наши газеты получили широкое распространение, их жадно читали не только члены партии, но и беспартийные; они выходили большими тиражами и печатались в ряде самостоятельных, тщательно обособленных друг от друга нелегальных типографий – на гектографах и стеклографах и на настоящих типографских станках. Выпускались они регулярно и быстро, как и требовали обстоятельства. Например, с приказом по армии верховного главнокомандующего от 23 февраля 1942 года первые читатели могли познакомиться уже вечером 24 февраля. Отлично работали наши печатники, группа врачей и особенно группа «Фукс-Лоренц», которая выпускала, кроме того, свой собственный информационный бюллетень, под названием «Мир против Гитлера». Все остальное я делал сам, стараясь беречь людей. На случай моего провала был подготовлен заместитель. Он продолжал мою работу, когда я был арестован, и работает до сих пор. Мы создали самый несложный аппарат, заботясь о том, чтобы всякое задание требовало как можно меньше людей. Мы отказались от длинной цепи связных, которая, как это показал февраль 1941 года, не только не предохраняла партийный аппарат, но, наоборот, ставила его под угрозу. Было, правда, больше риска для каждого из нас в отдельности, но для партии в целом это было гораздо безопаснее. Такой провал, как в феврале, больше не мог повториться. И поэтому, когда я был арестован, Центральный Комитет, пополненный одним новым членом, мог спокойно продолжать свою работу. Ибо даже мой ближайший сотрудник не имел ни малейшего представления о составе Центрального Комитета. Гонзу Зику арестовали 27 мая 1942 года ночью. Это опять-таки был несчастный случай. После покушения на Гейдриха весь аппарат оккупантов был поставлен на ноги и производил облавы по всей Праге. Гестаповцы явились на квартиру в Стршешовицах, где как раз скрывался тогда Зика. Документы у него были в порядке, и он, очевидно, не привлек бы к себе внимания. Но он не хотел подвергать опасности приютившую его семью и попытался выпрыгнуть из окна третьего этажа. Он разбился, и в тюремную больницу его привезли со смертельным повреждением позвоночника. Гестаповцы не знали, кто попал в их руки. Только через восемнадцать дней его опознали по фотографии и умирающего привезли во дворец Печека на допрос. Так мы встретились с ним в последний раз. Меня привели на очную ставку. Мы подали друг другу руки, он улыбнулся мне своей широкой, доброй улыбкой и сказал: – Здравствуй, Юля! Это было все, что от него услышали. После этого он не сказал ни слова. После нескольких ударов по лицу он потерял сознание. А через несколько часов скончался. Я узнал о его аресте уже 29 мая. Наша разведка работала хорошо. С ее помощью я частично согласовал с ним свои дальнейшие шаги. А затем наш план был одобрен также и Гонзой Черным. Это было последнее постановление нашего Центрального Комитета. Гонзу Черного арестовали летом 1942 года. Тут уже не было никакой случайности, провал произошел из-за преступного малодушия Яна Покорного, поддерживавшего связь с Черным. Покорный вел себя не так, как следовало руководящему партийному работнику. Через несколько часов допроса – конечно, достаточно жестокого, но чего иного он мог ожидать? – через несколько часов допроса он струсил и выдал квартиру, где встречался с Гонзой Черным. Отсюда след повел к самому Гонзе, и через несколько дней он попал в лапы гестапо. Нам устроили очную ставку немедленно, как только его привезли – Ты знаешь его? – Нет, не знаю Оба мы отвечали одинаково. Затем он отказался вообще отвечать. Его старое ранение избавило его от долгих страданий. Он быстро потерял сознание. Прежде чем дело дошло до второго допроса, он был уже обо всем точно осведомлен и действовал дальше в соответствии с нашим решением. От него ничего не узнали. Его долго держали в тюрьме, долго ждали, что чьи-нибудь новые показания заставят его говорить. И не дождались Тюрьма не изменила его. Веселый, мужественный, он открывал отдаленные перспективы жизни другим, зная, что у него толь перспектива – смерть. Из Панкраца его неожиданно увезли в конце апреля 1943 года. Куда – неизвестно. Такое внезапное исчезновение имеет в себе что-то зловещее. Можно, конечно, ошибаться. Но я не думаю, чтобы нам суждено было снова встретиться. Мы всегда считались с угрозой смерти. Мы знали: если мы попадем в руки гестапо, живыми нам не уйти. В соответствии с этим мы действовали и здесь. И моя пьеса подходит к концу. Конец я не дописал. Его я не знаю. Это уже не пьеса. Это жизнь. А в жизни нет зрителей. Занавес поднимается. Люди, я любил вас! Будьте бдительны! 09.06.43 ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА ПИСЬМО, ТАЙНО ВЫНЕСЕННОЕ ИЗ ГЕСТАПОВСКОЙ ТЮРЬМЫ ПАНКРАЦ Мои плоды из тех, что долго не созревают, из тех, что поднимаются из черных подземных вод, когда на горах уже лежит первый снег, и наливаются соком в туманах печальных лугов. Ф. Кс. Шальда ГУСТИНЕ Милая моя! Почти нет надежды на то, что когда-нибудь мы с тобой, держась за руки, как малые дети, пойдем по косогору над рекой, где веет ветер и светит солнце. Почти нет надежды на то, что я смогу когда-нибудь, живя в покое и удобствах, окруженный друзьями-книгами, написать то, о чем мы с тобой говорили и что накапливалось и зрело во мне двадцать пять лет. Часть жизни у меня уже отняли, когда уничтожили мои книги. Однако я не сдаюсь, не уступаю, не хочу допустить, чтобы и другая часть погибла без остатка, бесследно в камере э 267. Поэтому в минуты, которые я краду у смерти, я пишу эти заметки о чешской литературе. Никогда не забывай, что человек, который передаст их тебе, дал мне возможность не умереть всему. Карандаш и бумага, которые я от него получил, волнуют меня, как первая любовь, и я сейчас больше чувствую, чем мыслю, больше грежу, чем подыскиваю слова и составляю фразы Нелегко будет писать без материалов, без цитат, и поэтому кое-что из того, что я так ясно, прямо-таки ощутимо представляю себе, покажется, быть может, неясным и нереальным тем, к кому я обращаюсь. Поэтому я пишу прежде всего для тебя, моя милая, для моей помощницы и первой читательницы: ты лучше всех поймешь, что было у меня на сердце, и, возможно, вместе с Ладей и моим седовласым издателем дополнишь то, что будет нужно. Мое сердце и голова полны, а вот книг у меня никаких нет. Трудно писать о литературе, не имея под рукой ни одной книжки, которую можно было бы приласкать взглядом. Странная вообще у меня судьба. Ты знаешь, как мне хотелось бы быть птицей или кустом, облаком или бродягой – всем, кто, как и я, любит простор, солнце и ветер. Но вот уже годы, долгие годы я живу подземной жизнью, словно корень. Один из тех неприглядных, пожелтевших корней среди тьмы и тлена, что держат над землей дерево жизни. Никакая буря не свалит дерева с крепкими корнями. Этим гордятся корни. И я. Я не жалею об этом, не жалею ни о чем. Я делал все, что было в моих силах, и делал охотно. Но свет – свет я любил и хотел бы расти ввысь, и хотел бы цвести и созреть, как полезный плод. Ну что ж. На дереве, которое мы, корни, держали и удержали, появятся молодые побеги и созреют новые плоды поколения новых людей– поколения социалистических рабочих, писателей, литературных критиков и историков, которые пусть позже, но лучше расскажут о том, чего я рассказать уже не смог. И тогда, быть может, и мои плоды созреют и нальются соком, хотя на мои горы никогда уже не падет снег. Камера э 267 28 марта 1943 года ИЗ ПИСЕМ, НАПИСАННЫХ В ГЕСТАПОВСКИХ ТЮРЬМАХ В БАУЦЕНЕ И В БЕРЛИНЕ И ПРОШЕДШИХ ЧЕРЕЗ НАЦИСТСКУЮ ЦЕНЗУРУ Бауцен 14.6.1943 Милая мама, отец, Либа, Вера и вообще все! Как видите, я переменил местожительство и очутился в тюрьме для подследственных в Бауцене. По дороге с вокзала я заметил, что это тихий, чистый и приятный городок; такова же и его тюрьма (если тюрьмы вообще могут быть приятными для заключенных). Только тишины здесь, пожалуй, слишком много после оживленного дворца Печека; почти каждый заключенный – в одиночке. Но в работе время проходит вполне приятно, а кроме того – как вы видите из прилагаемой официальной памятки, – мне разрешено читать некоторые периодические издания, так что на скуку жаловаться не могу. Кстати говоря, скуку каждый создает себе сам. Есть люди, которые скучают и там, где другим живется отлично. А мне жизнь кажется интересной всюду, даже за решеткой; всюду можно чему-нибудь научиться, всюду найдешь что-нибудь полезное для будущего (если, разумеется, оно у тебя есть). Напишите мне поскорей, что у вас нового. Руководствуйтесь прилагаемой официальной памяткой; не посылайте посылок, в крайнем случае пришлите денег. Адрес указан наверху вместе с моим именем. А сейчас от души приветствую всех вас, целую, обнимаю и надеюсь на встречу. Ваш Юля. Бауцен 11.7.1943 Мои милые! Как стремительно летит время! Кажется, прошло всего несколько дней с тех пор, как я впервые написал вам отсюда, а на столе у меня снова перо и чернила… Месяц прошел! Целый месяц! Вы, наверное, думаете, что в тюрьме время тянется медленно. Так нет же, нет. Быть может, именно потому, что здесь человек считает часы, ему особенно ясно, как коротки они, как короток день, неделя и вся жизнь. Я один в камере, но не ощущаю одиночества. У меня здесь несколько добрых друзей; книги, станок, на котором я делаю пуговицы, пузатый глиняный кувшин с водой, к которому можно обратиться с шутливым словом (он напоминает приятеля, предпочитающего вино, а не воду), а, кроме того, в углу моей камеры живет паучок. Вы не поверите, как чудесно можно беседовать с этими товарищами, вспоминать о прошлом и петь им песни. А как по-разному разговаривает станок в зависимости от моего настроения… Мы отлично понимаем друг друга! Когда я подчас забываю его протереть, он сердится и ворчит, пока я не исправлю своей оплошности. Есть у меня и еще друзья, не в камере, а во дворике, куда мы каждый день выходим на прогулку. Двор невелик и отделен стеной от большого сада с прекрасными старыми деревьями. Во дворике есть газон, а на нем такое множество всякой травы и цветов, какого я еще не видывал на таком маленьком кусочке земли. Он похож то на лужайку в долине, то на лесную полянку, на нем появляются то анютины глазки, то маргаритки, прелестные, как девушки, то синие колокольчики и ромашки и даже папоротник – отрада, да и только! С ними тоже о многом можно поговорить. Так день, неделя, и, глядь, уже опять прошел месяц. Да, прошел, а от вас не было вестей. Если бы несколько дней назад я не расписался в получении десяти марок от Либы, я даже не был бы уверен, что вы получили мое письмо и знаете, где я. Ни одного письма от вас я пока не получил. Возможно, они затерялись. Напишите же мне, напишите. Писать можно раз в месяц. Как у вас дела, как живете, что с Густиной? Целую и обнимаю всех вас, до свиданья, Ваш Юля Бауцен, 8.8.1943 Мои милые! Собственно, следовало бы написать «мои милыя», потому что все вы с кем я переписываюсь, – женского пола (похоже на меня, не правда ли?). Итак, мои милыя, я живу по-прежнему, время бежит, а я, как вы мне пожелали, «сохраняю душевное спокойствие». Да и почему бы мне не сохранять его? Два ваших письма я получил и все время радуюсь им. Вы даже не можете себе представить, как много ищешь и находишь в них. Даже то, чего вы там не написали. Вам хочется, чтобы мои письма были длиннее. У меня тоже на сердце много такого, что я хотел бы сказать вам, но лист бумаги от этого не становится больше. Поэтому можете радоваться хотя бы тому, что мой почерк, который вы нередко ругали, так мелок. Половина сегодняшнего письма – для Густины. Отрежьте его и пошлите ей. Но, конечно, и сами прочтите, оно написано и для вас. Дети, когда будете писать Густине, сообщите ей мой адрес, пусть попросит разрешения написать мне. Вы, кажется, думаете, что человек, которого ждет смертный приговор все время думает об этом и терзается. Это не так. С такой возможностью я считался с самого начала. Вера, мне кажется, знает это. Но, по-моему, вы никогда не видели, чтобы я падал духом. Я вообще не думаю обо всем этом. Смерть всегда тяжела только для живых, для тех, кто остается. Так что мне следовало бы пожелать вам быть сильными и стойкими. Обнимаю и целую всех вас, до свиданья. Ваш Юля. Бауцен, 8.8.1943 Моя милая Густина! Я получил разрешение написать тебе несколько строк и спешу тотчас же сделать это. Либа писала мне, что ты уже в другом месте. Знаешь ли ты, моя милая, что мы недалеко друг от друга? Если бы ты утром вышла из Терезина и пошла на север, а я из Бауцена – на юг, к вечеру мы могли бы встретиться. То-то кинулись бы друг к другу, не правда ли? В общем, мы путешествуем по местам, связанным с прошлым моей семьи: ты в Терезине, где дядя был так прославлен, а меня перевезут в Берлин, где он умер. Не думаю, однако, что все Фучики должны умирать в Берлине, Либа тебе, наверное, уже писала, как я живу, о том, что я один в камере и делаю пуговицы. В углу камеры, около пола, живет паучок, а за моим окном устроилась парочка синиц, близко, совсем близко, так что я даже слышу писк птенцов. Теперь они уже вывелись, а сколько было с ними забот! Я при этом вспоминал, как ты переводила мне щебетанье птиц на человеческий язык. Моя дорогая, часами я говорю с тобой и жду и мечтаю о том времени, когда мы сможем беседовать не в письмах. О многом мы тогда поговорим! Моя милая, маленькая, будь сильной и стойкой. Горячо обнимаю и целую тебя. До свиданья. Твой Юля Берлин. Плетцензее 31 августа 1943 Мои милые! Как вам, наверное, известно, я уже в другом месте. 23 августа я ждал в Бауцене письма от вас, а вместо него дождался вызова в Берлин. 24.8 я уже ехал туда через Герлиц и Котбусс, утром 25.8 был суд, и к полудню все уже было готово. Кончилось, как я ожидал. Теперь я вместе с одним товарищем сижу в камере на Плетцензее. Мы клеим бумажные кульки, поем и ждем своей очереди. Остается несколько недель, но иногда это затягивается на несколько месяцев. Надежды опадают тихо и мягко, как увядшая листва. Людям с лирической душой при виде спадающей листвы иногда становится тоскливо. Но дереву не больно. Все это так естественно, так просто. Зима готовит для себя и человека, и дерево. Верьте мне: то, что произошло, ничуть не лишило меня радости, она живет во мне и ежедневно проявляется каким-нибудь мотивом из Бетховена. Человек не становится меньше оттого, что ему отрубят голову. Я горячо желаю, чтобы после того, как все будет кончено, вы вспоминали обо мне не с грустью, а радостно, так, как я всегда жил. За каждым когда-нибудь закроется дверь. Подумайте, как быть с отцом: следует ли вообще говорить или дать понять ему об этом? Лучше было бы ничем не тревожить его старости. Решите это сами, вы теперь ближе к нему и к маме. Напишите мне, пожалуйста, что с Густимой, и передайте ей мой самый нежный привет. Пусть всегда будет твердой и стойкой и пусть не останется наедине со своей великой любовью, которую я всегда чувствую. В ней еще так много молодости и чувств, и она не должна остаться вдовой. Я всегда хотел, чтобы она была счастлива, хочу, чтобы она была счастлива и без меня. Она скажет, что это невозможно. Но это возможно. Каждый человек заменим. Незаменимых нет, ни в труде, ни в чувствах. Все это вы не передавайте ей сейчас. Подождите, пока она вернется, если она вернется. Вы, наверное, хотите знать (уж я вас знаю!), как мне сейчас живется. Очень хорошо живется. У меня есть работа, и к тому же в камере я не один, так что время идет быстро… даже слишком быстро, как говорит мой товарищ. А теперь, мои милые, горячо обнимаю и целую вас всех и – хотя сейчас это уже звучит немного странно – до свиданья. Ваш Юля ГУСТИНА ФУЧИКОВА – ВОСПОМИНАНИЯ О ЮЛИУСЕ ФУЧИКЕ НЕМЕЦКАЯ ОККУПАЦИЯ Это случилось 14 апреля 1939 года. Юлек пришел домой и сообщил нам, что утром Словакия объявила себя самостоятельным государством, а днем президент Гаха уже помчался в Берлин на поклон к Гитлеру Прямо на улицах, в учреждениях, на заводах, в кафе – всюду шло горячее обсуждение случившегося. Вечером мы с Юлеком отправились в советское посольство на Винограды. В тот день здесь отмечали стодвадцатипятилетие со дня рождения украинского поэта Тараса Шевченко. Собрались наши друзья и товарищи. Мы и не предполагали, что со многими из них в тот вечер видимся в последний раз.. У входа в посольство сновали шпики и полицейские. Они высматривали и вынюхивали: кто входит и выходит… Около четырех часов утра мы покинули посольство Ехали в такси. Юлек был задумчив, курил одну сигарету за другой, молчал. Один только раз он произнес вслух то, о чем мучительно размышлял все это время: «С фашистами надо было драться, несмотря на капитуляцию правительства. Сейчас борьба будет намного труднее». Пражские улицы в тот предрассветный час были безмятежны и тихи. Прага еще не знала, какая беда постигнет ее утром. Мы приехали домой в половине пятого. Юлек привычно включил радио, и вдруг зазвучали позывные пражской радиостанции. Юлек позвал меня: случилось что-то чрезвычайное. Ведь пражские радиостанции в такое время никогда не работают… Мы замерли у приемника. И вот заговорил диктор. Голос его звучал напряженно и неестественно. Сообщение было ужасным: 15 апреля, в шесть часов утра, немецкие войска пересекут границы Чехии и начнут продвижение в глубь страны. Правительство призывает население сохранять спокойствие. Всякое сопротивление будет немедленно подавлено. Немецкая армия войдет в Прагу около девяти часов утра… Мы молчали, не в силах вымолвить ни слова. Нашу страну, нашу Прагу будет топтать фашистский сапог! Юлек слушал, заложив руки в карманы, и курил… Оккупанты на мотоциклах двигались медленно, словно на параде. Темное пражское небо встретило пришельцев слезами холодного дождя. Люди молча обходили фашистских солдат, будто их вовсе не существует… В марте и середине мая 1936 года к нам дважды наведался товарищ, посланный Центральным Комитетом партии. Он сказал, что Юлеку следует уехать. Тогда кое-кто из членов партии еще мог скрыться. Тайно, без паспортов или с фальшивыми паспортами, они пробирались в Польшу, а оттуда в Советский Союз или Англию. Юлек ответил, что часть профессиональных партийных работников должна остаться в Чехословакии, чтобы возглавить и организовать борьбу против оккупантов. Тот же самый товарищ приходил к нам еще раз, он принес Юлеку паспорт, денег на дорогу и сказал: «Партия предлагает тебе самому решить, ехать или оставаться». Юлек ответил, что если решение зависит от его желания, то он остается. Товарищ из ЦК ушел, спустя некоторое время вышел из дому и Юлек. Вскоре в дверь позвонили… Звонок прозвучал резко, как приказ. Я открыла. В квартиру вошли двое: «Гестапо!» На сей раз их интересовало, где находится Бареш, наш сосед по квартире… Отказ Юлека писать для фашистской газетенки, в редакцию которой его неожиданно вызвали, и визит гестапо заставил нас покинуть Прагу и уехать в Хотимерж, деревню, где отец Юлека в 1933 году купил дом на деньги, завещанные ему старшим братом, композитором – тезкой Юлека – Юлиусом Фучиком. Отец Юлека вышел на пенсию и жил в Хотимерже круглый год. Иногда он ездил в Пльзень, где оставались мать Юлека и сестра Вера. Вера в то время заканчивала школу. Летом в Хотимерже бывало весело. Собиралась вся семья Фучиков, приезжала и старшая сестра Юлека, Либа, с детьми. …Мы приехали в Хотимерж в конце мая 1939 года. Здесь Юлек относительно спокойно провел четырнадцать месяцев. Мы не стали заявлять в полицию о своем приезде. Каждые две-три недели Юлек уезжал в Прагу, иногда один, иногда вместе со мной. В сентябре фашисты захватили Польшу. Семнадцать дней героически оборонялась плохо вооруженная польская армия, но была разбита. После очередной поездки в Прагу Юлек сказал мне, что гестапо производит массовые аресты чешских патриотов. В 1939 году Юлек, естественно, уже не имел возможности писать ни в «Руде право», ни в «Творбу» и встречаться с друзьями и единомышленниками. Но в день 22-й годовщины Великой Октябрьской революции он хотел быть среди друзей. Мы уехали в Прагу, и там 7 ноября вечером, в Клубе работников искусств, где собрались его постоянные посетители – прогрессивные художники, артисты, писатели, журналисты, – Юлек произнес страстную речь о Советском Союзе. Это было более чем отважно. Вход в клуб вел прямо с улицы, рядом была дверь в соседнее кафе, которое посещали всякие люди, в том числе немецкие фашисты и солдатня. Но таков уж был Юлек. Он считал своим долгом именно сейчас, когда вокруг царит фашистский разгул, отметить славную годовщину Октября. А через десять дней, 17 ноября, нацисты утопили в крови демонстрацию пражских студентов, закрыли чешские высшие учебные заведения, объявили военное положение в нескольких городах Чехии и Моравии. Более тысячи студентов Праги и Брно были схвачены и брошены в концлагеря Германии. Все еще без ведома полиции жили мы в Хотимерже. Юлек, приезжая в Прагу, прежде чем отправиться в нашу квартиру, узнавал по телефону у соседей, все ли там в порядке. 7 июня 1940 года… Этот день врезался в мою память. Ясное летнее утро… Солнце высоко стоит в голубом небе, медленно плывут редкие облака… Вдруг дремотную тишину разорвал заливистый лай нашего пса Виктора, вслед за ним, услыхав шум, Бланка и Эрик тоже подали голос. Юлек добродушно корил Виктора: – Что ты лаешь без причины? Двери распахнулись, и в комнату ворвался Мирек, Верин жених. Он был необычно серьезен, глаза испуганные. – Что-нибудь с отцом? – поднялся Юлек. – Тебя разыскивает гестапо! Ты должен немедленно скрыться! – задыхаясь, выпалил Мирек. – Что случилось? – спросил Юлек. – Сегодня утром у ваших в пльзеньской квартире побывало гестапо! Ты должен немедленно уехать отсюда! – нетерпеливо твердил Мирек. – В котором часу они были? – Около пяти утра. Юлек взглянул на часы: без малого десять. – Гестапо не знает, где я, иначе они были бы уже здесь, – рассудил он. Странно, почему гестапо разыскивает Юлека именно в Пльзене – ведь он появлялся там редко и ненадолго? – Как мы будем поддерживать связь? – спросила я. – Писать на пражскую квартиру рискованно. – Лучше всего писать в Смихов, на имя издателя Гиргала, – сказал Юлек. – Я же буду писать тебе под именем Гиргал или Франта. Если меня здесь искать не будут, начинай письмо так: «Сабину я еще не перевела…» Мы простились на остановке. Я твердо надеялась, что все обойдется благополучно. С ним не может, не должно случиться ничего плохого! На следующий день пришла поздравительная телеграмма на имя мамы– Марии Фучиковой: «Наилучшие пожелания шлет вам Франта». Я сразу поняла, что она от Юлека. Настал день, когда Юлек смог вернуться обратно в Хотимерж. Точно даты не помню, примерно между 22 и 28 июня. Мы спросили, где он скитался эти три недели, ведь жить в нашей пражской квартире было опасно. Он рассказал, что поселился неподалеку от Праги, в Петровицах, у пани Чаховой. Там он пробыл две недели, остальное время жил в Праге у своего соученика по пльзеньской гимназии, товарища Драбека. Собственно, в Петровицах Юлек проводил лишь ночь. Днем он уезжал в Прагу и работал в музейной библиотеке или в Клубе работников искусств. Две недели мы прожили спокойно, но настал роковой понедельник, 29 июля 1940 года. Я очень живо помню все подробности этого жаркого солнечного дня. Целый день мы провели дома. Я переводила, Юлек с самого утра печатал на машинке свои заметки. Иногда он задумывался и, подперев рукой голову, глядел на холмы, вырисовывавшиеся на горизонте, а затем снова принимался выстукивать четырьмя пальцами букву за буквой. Я часто отрывала его от работы – то искала и не находила подходящее чешское выражение, то хотела поделиться с ним обнаруженным при переводе курьезом, или Юлек, сам услыхав звон пустых ведер на кухне, вскакивал и, воскликнув: «Мама, почему ты не скажешь!» – отнимал у матери ведра. Он не мог допустить, чтобы мама, Либа или я таскали воду снизу, из колодца. «Для меня это гимнастика, для вас – тяжелая работа!» – убеждал он нас. В полдень мама, приоткрыв двери, звала нас: «Дети, идите есть!» В тот день после обеда я сварила Юлеку чашечку черного кофе. Он очень любил кофе, но мы лишь изредка могли позволить себе эту роскошь… А потом мы снова взялись за работу. Когда солнце покинуло комнату, Юлек встал, потянулся и сказал: – А что, если нам прогуляться по лесу? Я не заставила себя просить… Мы вошли в лес, здесь царили мягкий сумрак и приятная прохлада. На каждом шагу попадались сизые, словно тронутые изморозью ягоды черники. Вдруг Юлек заметил в ветвях белку. Зверек, услыхав шум шагов, замер. Мы тоже. Кто дольше выдержит? Но я сделала неосторожное движение, и белка с быстротой молнии исчезла в ветвях. Мы возвращались домой. Возле нашего дома, на небольшой полянке, мальчишки гоняли мяч. Мы остановились. Один из них озорно крикнул: – Посудите нам, пан Фучик! И вот Юлек уже включился в игру. Он бегал среди мальчишек и засчитывал голы… Мама встретила нас словами: – Как я рада, что вы наконец вернулись! Мне что-то взгрустнулось одной. В тот день у нас действительно было необычно тихо. Отец заболел и лежал в пльзеньской больнице, Либа с детьми уехала, а Вера в то лето в Хотимерже почти не появлялась… И вдруг у калитки раздался звонок. Мы насторожились. И тут же со двора донеслись голоса детей: – Жандарм! Жандарм! – Погоди, Юлек, я сама взгляну, к кому он идет, – сказала я и быстро вышла на лестницу. Сердце мое судорожно сжималось. Снизу приближались шаги, кто-то поднимался по лестнице… Мы столкнулись на маленькой площадке. Жандарм и я. Он был в мундире, на голове каска, на плече винтовка со штыком. Я загородила ему дорогу. – Добрый день, господин жандарм! Собрались к нам в гости? – спокойно спросила я, словно действительно предполагала, что он мог прийти к нам с визитом. Я и сама удивилась, что голос у меня даже не дрогнул. Жандарм строго и сухо спросил: – Молодой Фучик дома? – Нету, – солгала я, не колеблясь. – А что вы хотите? Я ему передам, когда он вернется. Я видела этого человека впервые. Я старалась говорить достаточно громко, чтобы в кухне наверху Юлек мог слышать меня. Но нас могли слышать и соседи из нижних квартир. – Нет, так дело не пойдет, – строго ответил жандарм. – А где он? – Гуляет в лесу… Наконец я решилась: – Зачем нам стоять в коридоре, входите! Я ввела его в Либину комнату, смежную с нашей кухней. – Присядьте, – предложила я жандарму стул. Он остался стоять. – Ваш муж родился двадцать третьего февраля тысяча девятьсот третьего года? – сказал жандарм. – Да. Но скажите, ради бога, чего вы хотите от него? – опять спросила я. Жандарм сурово ответил: – Не могу! Я схватила его за руку: – Дайте честное слово, что вы не собираетесь причинить ему зло! Он колебался. Я держала его руку в своей. И вдруг я почувствовала легкое рукопожатие. Жандарм снял каску и заверил меня: – Я не желаю ему зла, но скажите, где он? Я не поверила ему до конца, но все-таки мне стало легче. – Не знаю, право, не знаю, – повторяла я. – Пойду взгляну, может быть, он уже вернулся. Я вошла к Юлеку в кухню. Коротко передала ему свой разговор с жандармом. Юлек закурил и глубоко затянулся. Стало совсем тихо, лишь с улицы доносился шум ребячьих голосов. Юлек подумал немного, а потом решительно сказал: – Густина, я выйду к нему! Мы с мамой примостились на стареньком диване у стены, за которой Юлек разговаривал с жандармом. Затаив дыхание мы прислушивались к каждому слову. Нет, не слышно ни звука. Это продолжалось целую вечность, но вот Юлек отворил кухонную дверь и тише, чем обычно, сказал: – Мне придется уехать. А ты, Густина, ступай к нему, он хочет поговорить с тобой. Жандарм, теперь уже совсем дружелюбно, сказал: – Дайте честное слово, что никто, кроме вас, не узнает о моем разговоре с вашим мужем. Имейте в виду – я рискую головой. У меня ордер гестапо на его арест. Ваш муж должен немедленно скрыться. Я искренне пожала его руку. – В жандармском отделении, – продолжал он, – нам прочли приказ гестапо о немедленном аресте вашего мужа, коммунистического журналиста, скрывающегося в Хотимерже. Когда начальник спросил, кто хочет произвести арест, никто не ответил. Мы наблюдали друг за другом. Потом вызвался я. Инструкция такова: схватить и доставить в отделение… Теперь я иду доложить, что не застал Юлиуса Фучика дома. Я проводила жандарма за ворота… Вот что рассказал Юлек. Когда он вошел в комнату, жандарм заявил ему: «Вы арестованы!» Юлек спросил: «Вы чех?» – «Да», – ответил жандарм. «Позволит совесть вам, чеху, арестовать чеха по приказу немецкого гестапо?» – сказал Юлек. «Как же мне быть? – ответил жандарм. – Ведь это приказ». «Мы поговорили и решили, – рассказывал дальше Юлек, – что я скроюсь, а жандарм доложит, будто не нашел меня». Имя этого человека Иозеф Говорка. Сейчас он член Коммунистической партии Чехословакии. Юлек уходил в неизвестность. Он уложил в портфель немного белья и свою работу о Сабине. Из дому он уже больше не выходил. Старался шутками рассеять наши мрачные мысли. Вечером к нам зашел наш постоянный гость, сосед снизу, железнодорожник Войтех Тихота. Юлек сказал, что завтра чуть свет хочет ехать с ним в Пльзень. Тихота без объяснений все понял. Визит жандарма не прошел незамеченным. Тихота предложил Юлеку: – Пан Фучик, наденьте мою железнодорожную форму. Но Юлек отказался. Ответил, что не хочет никого подвергать опасности. Юлек стоял у распахнутого окна и смотрел в звездную ночь. Он прощался с домом, целый год оказывавшим ему свое гостеприимство. Ночь была летняя, короткая. Не светилось ни одно окно. Здесь строго соблюдали приказ о затемнении. Небо мерцало зарницами. В садах трещали кузнечики… – До свиданья, Густина! – шепнул Юлек. – Как ты нам дашь знать, что благополучно добрался до Праги? Юлек ответил, что приедет и выяснит, как обстоит дело с нашей квартирой, и сразу же напишет. Абзац в письме, начинающийся с перечеркнутого слова, будет содержать нужное сообщение. Если слово перечеркнуто одной чертой, то читать следует лишь каждую первую букву каждого последующего слова, если двумя – только вторую букву. Буквы составят нужную фразу. Если я получу открытку с поздравлением, значит, должна в течение ближайшей недели приехать в Прагу: здесь, в Клубе работников искусств, мне сообщат, куда я должна явиться. – Не грусти! – добавил он. Я очень волновалась. А что, если этой ночью за ним снова придут? Как он тогда сможет скрыться? Юлек же спал крепким сном… Половина третьего утра 30 июля 1940 года. Мама, Юлек и я уже на ногах. Юлек позавтракает с нами. Кто из нас мог тогда предположить, что это его последний завтрак с матерью! Юлек шутил: – Вы, милые женщины, не выспались! Вот проводите меня, ложитесь досыпать. И я бы сделал то же самое, да, как видно, придется отоспаться в поезде… Мы спустились вниз, мама светила фонариком. Вышел Тихота, за ним его жена. Юлек попрощался с мамой. – До свиданья, Юлечек мой, храни тебя бог! – обняла его мать. Юлек и Тихота уходили. Я бросилась вслед. – Куда? – остановил меня Тихота. – С вами, я провожу вас… – Не делайте этого, за дорогой, может быть, установлена слежка… – Пан Тихота прав, – сказал Юлек. – Останься лучше дома, Густина. Не беспокойтесь обо мне, до скорой встречи! «Юлек ушел во тьму, чтобы принести свет!» – сказала я себе. Четверг 1 августа 1940 года. Каждый день, кроме воскресенья, к нам приходит почтальон. Он носит нам газету. Сегодня принес письмо. Светло-серый конверт, на нем детским почерком написан адрес: «Для Либушки Нахтигаловой» (племянницы Юлиуса Фучика, дочери его сестры Либы). Я отдала письмо девочке. Та вскрыла конверт, начала читать и вдруг заявила: «Мама, какое странное письмо, я не знаю никакой Мани из Праги!» Это было письмо от Юлека. С виду невинное, оно содержало важное сообщение. Второй абзац начинался перечеркнутым словом. Значит, надо читать первую букву каждого последующего слова. Я прочла: «хватают наших редакторов». Я вспомнила друзей Юлека из редакции «Руде право», «Творбы», «Алло-Новин»… Это был коллектив молодых, самоотверженных, талантливых журналистов. С каким энтузиазмом работали они в коммунистической печати! Теперь я каждый день с нетерпением ждала почтальона. 3 августа, через несколько дней после отъезда Юлека, он принес белый конверт, адресованный Тихоте. Я почувствовала, что он от Юлека. Вскрыла, достала напечатанный на машинке листок. Пробежала и по подписи, хотя имя было вымышленным, поняла, что не ошиблась. Первое слово в самом начале было дважды перечеркнуто. Я прочла: «квартира занята будь осторожна жду сообщения от вас домой не езди надеюсь все кончится благополучно». Наша квартира в Праге занята гестапо! Но Юлек – вечный оптимист. Даже сейчас, когда уже нет никакой надежды вернуться в Хотимерж или в нашу квартиру, он верит, что «все кончится благополучно». Воскресенье 4 августа. Утро. Жарко светит солнце. Во дворе и возле дома играют дети. Их смех и веселые возгласы долетают в комнату. Мама возится в кухне. Либа помогает ей. Я сижу над шифрованным ответом Юлеку – «Гиргалу». И вдруг мне начинает мерещиться мужской голос, монотонно повторяющий: «Geheime Staatpolizei! Geheime Staatpolizei!» Последние дни я столько думала о гестапо, что нет ничего удивительного, если это слово звенит у меня в ушах! Я подняла голову и взглянула туда, где, как мне казалось, раздавался голос. В дверях стояли двое. Один из них долговязый, голос принадлежал ему, – это он повторял: «Гестапо, гестапо!» – второй на голову ниже. Они быстро, словно хищники на охоте, вскочили в комнату. Высокий схватил книгу с полки, открыл, перелистал и вдруг спросил меня по-немецки резко и повелительно: – Пани Фучикова, почему вы не прописаны здесь, в Хотимерже? Маленький гестаповец переводил. – Я прописана, – ответила я. – Нет! – закричал он. – Прописана, можете справиться в окружной канцелярии, – твердила я. Я стала на учет лишь теперь, когда Юлек уехал… – А где вы получаете продуктовые карточки? – допрашивал он меня. – В Праге. Я стояла возле стола и держала руки на шифрованном письме от Юлека. – Где ваш муж? – спросил он вдруг, злобно уставившись на меня. Я не отвела глаз и твердо ответила: – В Праге! – Когда он уехал отсюда? Несколько секунд я молчала, словно вспоминая, а сама лихорадочно размышляла, что и как сказать, и, наконец решившись, заявила. – Около месяца назад. Гестаповцы швыряли на пол книги, так заботливо расставленные Юлеком. – Кто ему сюда писал? – продолжал допрос долговязый – Никто. Они открыли пианино, подняли крышку, и долговязый снова спросил меня: – Где ваш муж? – В Праге! – повторила я. – Где в Праге? Я назвала адрес нашей квартиры. Гестаповец свирепо грохнул книгой об пол и заорал: – Не мелите чепухи! Я удивленно воскликнула: – Как, разве его там нет? Мое удивление сбило гестаповца с толку. Он буравил меня взглядом. Я не отводила глаз. Тогда он начал вслух рассуждать, арестовать ли меня и бросить в лагерь или оставить здесь. Он мог и арестовать и отправить в лагерь… На столе лежало письмо от Юлека. Только сейчас долговязый заметил его, взял в руки, просмотрел, потом передал маленькому – чешскому гестаповцу. Не прошло и двух лет, как я снова встретилась с ними. Это было во дворце Печека, в гестапо. Там я узнала, что того долговязого зовут Фридрих. Память у него оказалась хорошей. Увидав меня, он цинично усмехнулся: «А, мадам Фучикова! Все дороги ведут в гестапо!» Имя второго, маленького, было Нергр. Он был не менее жесток, чем сам Фридрих, пользовавшийся страшной славой… – Как сюда попало это письмо? Оно адресовано не вам, – спросит Нергр – Его принес сосед, он просил меня напечатать ответ на машинке! Сердце мое учащенно билось: а что, если они спустятся к Тихоте и спросят его? Но мой ответ, как видно, удовлетворил гестаповцев, Нергр бросил письмо на пианино. Жаль, что Юлек не мог их видеть! Вот бы он порадовался, увидав, как те уходят не солоно хлебавши! И уносят с собой два-три ничего не значащих письма да несколько книг Перед уходом Фридрих приказал мне; – Если вы узнаете что-нибудь о муже или получите от него известие, немедленно сообщите в гестапо! Я молчала. Он спросил с угрозой: – Понятно? – Понятно! – ответила я. Гестаповцы ушли. Не солоно хлебавши… В начале февраля 1940 года хотимержский почтальон снова принес открытку на имя племянницы Юлека – Либушки, на ней детской рукой было написано: «Привет из Праги посылает Маня» Это Юлек просил меня приехать к нему. Я начала делать вид – для окружающих, – что у меня болят зубы. Два дня я ходила с обвязанным лицом, на третий мне «пришлось» выехать к зубному врачу в Пльзень. Ночь я провела в Пльзене. В Праге я вышла на Смиховском вокзале, села в трамвай и проехала несколько остановок. До клуба шла пешком… Как только я вошла, клубный швейцар пан Митиска поднял голову, хотя он казался погруженным в чтение. Он пожал мне руку. И я почувствовала на своей ладони маленькую записку. Пан Митиска сказал мне: «Я жду вас уже несколько дней!» Я внимательно посмотрела на него: «Что ему известно?» Прежде всего я тщательно осмотрела записку снаружи. Она была вложена в крохотный конвертик, почти такой же, в какие упаковывают в аптеках порошки. Конвертик был аккуратно заклеен и нигде не надорван. Я распечатала его. Там было письмо от Юлека. Он давал мне свой точный адрес. Я попрощалась с добрым паном Митиской и вышла на улицу. Часть пути я ехала трамваем, часть шла пешком, а потом снова трамваем, чтобы убедиться, что за мной нет слежки. Юлек очень точно описал адрес, и мне не пришлось ни у кого спрашивать, как найти нужную улицу. Я, как было указано в записке, три раза коротко позвонила и тут же трижды постучала. Тишина. Нигде ни звука. Дом словно вымер. Вдруг кто-то быстро и беззвучно открыл дверь. Я переступила порог и очутилась в темной передней. Невидимая рука закрыла дверь. В полутьме я услышала шепот: – Густина! – Юлек! – выдохнула я. Он закрывал рукой нижнюю часть лица. – Как я тебе нравлюсь? – прошептал он, опуская руку. Я ужаснулась: до чего он зарос! Кто были его гостеприимные хозяева и как он к ним попал? Из Хотимержа до Праги Юлек добирался сложнее и дольше, чем ездят обычно. Железнодорожники охраняли его всю дорогу до самой Праги. Есть еще на свете добрые люди! В Праге он отправился в клуб. Здесь ему передали, что наша квартира занята гестапо. Нелегальную квартиру найти нелегко, тем более сейчас, летом, когда большинство знакомых уехало из города. Одну ночь он провел в стоге сена, на другой день случайно встретил приятеля своей тетки и остался на ночь у него. Затем случай столкнул его с актрисой Светлой Амортовой, и она отвела его на квартиру к своей матери, где он смог остаться. Светла познакомила Юлека с одним товарищем, коммунистом, который нашел ему прибежище у учителя – товарища Штелцейна. Его Юлек знал давно. Недели через три Юлек перебрался к семье Ветенглов. В 1927 году Ветенгл вернулся в Чехословакию из Советского Союза. Жена его была русской, преподавала русский язык, сын Геня, юноша лет шестнадцати-семнадцати, учился; сам Ветенгл работал на фабрике. Десять вечеров провела я в маленькой кухоньке с Юлеком и семейством Ветенгловых. Они тосковали по Советскому Союзу, и все разговоры велись только об СССР. Юлек лучше нас всех знал Советский Союз, и потому основным рассказчиком был он. В те минуты убогая кухонька превращалась в Москву, Крым, Ленинград, Душанбе, Ташкент… – Разве может кто-нибудь победить Советский Союз! Никто и никогда! – говорил старый Ветенгл. И Юлек вместо ответа запевал песню о партизане и «Широка страна моя родная», а мы подпевали… Вечером, когда дом засыпал, мы с Юлеком выходили на улицу пройтись. Ветенгл-старший давал ему свою трость, и Юлек, как он говорил, «начинал изображать пожилого человека». В феврале я снова получила из Праги долгожданную «поздравительную» открытку. Это означало, что я опять должна приехать в Прагу… В Праге у Гиргала для меня было письмо с точным адресом семьи Матерн. Матери направили меня к Драбеку, с которым Юлек когда-то вместе учился. …От Драбека меня увела незнакомая пожилая женщина. Мы шли минут десять, говорили мало, незнакомка остановилась перед одним из домов. Мы вошли. Она отперла дверь, проскользнула в переднюю, я за ней. Здесь я увидела Юлека. Мы находились в квартире известного шахматиста Карела Опоченского и его жены – это она меня привела – Славки Дитетовой. Юлек покинул их во второй половине октября 1940 года. Все вместе– он, Славка и я – ждали товарищей, которые должны были отвести его на другую квартиру. Никто не знал, куда и к кому он пойдет. – Ну, я переселяюсь, – шепнул он, когда за ним пришли. – Куда? Юлек пожал плечами. – До свиданья, Густина! Я услыхала шум удаляющихся шагов. Уходил дорогой мой человек, жизнь которого зависела от тех, кто его приютит. Он не знал, кто они, как его встретят и как долго оставят у себя… В те времена в нашей стране было много борцов, которые жили в подполье, скрываясь от гестапо. Я вернулась в Хотимерж. Через месяц я опять начала симулировать зубную боль. И снова дорога из Хотимержа в Пльзень, зубной врач, ночь в Пльзене, Прага… В девятом часу вечера мы со Славкой Дитетовой пустились в путь. Наконец на третьем этаже одного из домов, перед квартирой номер семнадцать, она остановилась и позвонила. Нам отворила незнакомая молодая женщина. Она отвела нас в комнату с плотно занавешенным окном. Здесь сидел молодой мужчина. Славка знала их обоих. Незнакомец исчез за дверью, ведущей в какое-то темное помещение, и тут же вернулся, и вместе с ним обросший черной бородой Юлек! Здесь, на Панкраце, у Вацлава Баксы была его новая нелегальная квартира. Вместе с ними жила сестра жены Баксы, Лидушка Плаха. Квартирка Баксов состояла из двух комнат и маленькой кухни. Сами они и Лидушка поселились в одной комнате, вторую отдали Юлеку. В холодные месяцы он работал в их комнате, потому что топили только ее. Во время оккупации в стране был ощутимый недостаток угля. У Баксов Юлек начал писать нелегальную брошюру «Два фронта вражеской пропаганды». Работа осталась незаконченной… В один из темных мартовских вечеров 1941 года Юлек перебрался от Баксов к Высушилам. Впервые за пять месяцев он вышел на улицу. От свежего воздуха у него закружилась голова. В начале марта, незадолго до того, как я поехала к Юлеку, на рассвете меня разбудил громкий стук в дверь. Не открывая, я спросила: «Кто там?» Ответа нет. Стук сменился грохотом. Я накинула халат и отворила. На пороге стояли четверо… – Кто вы? – спросила я, хотя сразу поняла, кто это может быть. – Гестапо! – рявкнул один из них. – Где ваш муж? – закричал второй. – Не знаю, – ответила я. – Ваш муж в Протекторате? – снова спросил меня гестаповец. И я, поняв, что ничего определенного они не знают, на вопрос ответила вопросом; – Вы полагаете? – Значит, в Москве? – Как я могу знать, где он, если вот уже целый год не имею о нем никаких известий! – И все-таки где он? Отвечайте, или мы отправим вас в лагерь! Там вам покажут! – Как вам будет угодно! Я не могу ничего сказать, потому что ничего не знаю! Они перерыли книжный шкаф, взяли несколько книг. Гестаповцы уходили. – Только посмейте сказать кому-нибудь, что у вас было гестапо! – угрожающе крикнул один. – Зачем я стану говорить, если вас и так все видели! – Скажите, что вас навестили приятели! Если получите от мужа какое-нибудь известие, немедленно сообщите нам! Они ушли… Когда я приехала в марте к Высушилам, Юлек был наконец подстрижен. Сколько прошло времени, пока нашли парикмахера, на которого можно было положиться! Юлек изменился настолько, что его невозможно было узнать. Я принесла ему очки в темной оправе, и он превратился в «пожилого профессора», хотя ему было всего тридцать восемь лет. Весной 1941 года я узнала от Юлека страшную новость: гестапо схватило многих товарищей из ЦК Компартии, аресты продолжаются… Я не раз заставала в эти дни Юлека в глубокой печали и задумчивости. Он знал, что товарищи из рук палачей живыми не выйдут. Надо было искать и найти выход, чтобы заменить борцов, павших в бою. Но вот Юлек установил связь, прервавшуюся было после ареста товарищей из ЦК. Что это была за связь, я точно не знала. Он упоминал об «Иване», с которым я позже встречалась, но настоящее имя которого узнала лишь через год с лишним, когда мы оба были схвачены гестапо. Это был товарищ Ян (Гонза) Выскочил. 22 июня 1941 года Гитлер коварно напал на Советский Союз. Это сообщение застигло меня в Хотимерже. В июле я встретилась с Юлеком в Праге у Высушилов. Он не сказал мне тогда, что стал членом нелегального ЦК Компартии Чехословакии. Юлек предложил мне покинуть Хотимерж и переехать в Прагу, я буду нужна ему по работе. Глубокой осенью 1941 года на нелегальной квартире у Рыбаржей Юлек торжественно объявил мне, что он теперь член ЦК Компартии Чехословакии и что участок его работы – нелегальная печать. В начале июля 1941 года вышел нелегальный номер «Руде право», целиком написанный Юлеком. Я никогда не пыталась узнать у него, кто из товарищей, кроме него, является членом ЦК. Однажды Юлек сказал мне, что из деловых соображений должен будет познакомить меня со своим помощником. При этом он заметил, что этот человек произвел на него не слишком хорошее впечатление, показался ему взбалмошным, опрометчивым, но он, Юлек, доверяет ему, ибо этот человек прислан ЦК как проверенный товарищ. Зовут его Мирек. Мирек был связным Юлека. Ведь Юлек выходил из дому лишь в самых экстренных случаях. Моя встреча с Миреком все откладывалась. Как выяснилось позже, мне повезло, что на свободе нам так и не удалось познакомиться… Это было, если не ошибаюсь, летом 1941 года. Юлек получил фальшивые документы, которые неизвестными мне путями достали наши товарищи. На чистый бланк была наклеена его фотография – в очках, с усами и бородой. По этим документам ему было на десять лет больше, чем в действительности, все остальное тоже было вымышленным. Теперь его звали Ярослав Горак. В 1942 году Юлек писал и издавал по поручению ЦК Компартии Чехословакии, кроме «Руде право», еще шесть газет. Майский номер «Руде право» 1942 года был последним, который он успел подготовить до своего ареста… …В субботу 18 апреля 1942 года Лидушка Плаха отвела меня к Юлеку, который находился у Рыбаржей. Он был в отличном настроении. Рассказал мне, как несколько дней назад нес пачку газет «Руде право» и листовки, шел прихрамывая, в одной руке держал свертки, в другой трость. Он прихрамывал, потому что заметил – лестница, по которой он должен подняться, кишит какими-то подозрительными субъектами в штатском, которые наблюдают за всеми проходящими. Они были ни стары, ни молоды и на вид ничем не отличались от прочих прохожих. Но опытные подпольщики-конспираторы обладают более тонким зрением, чем те, кто свободно гуляет по свету. Юлек смекнул – это шпики. Нескольких он уже благополучно миновал. Как быть дальше? Повернуть назад – значит привлечь к себе внимание. Лучше продолжать идти вперед. Юлек приостановился, словно желая отдохнуть, положил сверток на землю и отер платком лицо. Затем спокойно продел трость под шпагат, которым был перевязан сверток, перебросил его через плечо и двинулся вверх по лестнице. Он не был уверен, что благополучно минует шпиков; ведь любой из них каждую минуту мог остановить его, потребовать документы и проверить содержимое свертков… Юлек смеялся, рассказывая, как сквозь строй гестаповцев ухитрился пронести листовки. 19 апреля 1942 года вечером, когда я уходила от Рыбаржей, Юлек дал мне с собой несколько экземпляров «Руде право», пачку листовок и десять экземпляров «Истории ВКП(б)». Он не проводил меня, было много работы с майским номером газеты. Когда прощались, он сказал, что вскоре даст мне знать о новом месте встречи. Могла ли я думать, что вижусь с Юлеком на свободе последний раз. После ареста в феврале 1941 года первого ЦК Компартии Чехословакии в июле того же года удалось создать второй Центральный Комитет, который немедленно приступил к работе. Юлек пишет об этом в своем «Репортаже». …4 апреля удар обрушился на второй состав ЦК партии: был схвачен Юлек. Сейчас, когда я пишу эти строки, из показаний гестаповца Бема и тайного агента Вацлава Дворжака стало известно следующее. Осенью 1941 года агент, работавший на заводе Юнкерса, принес в гестапо нелегальную коммунистическую листовку, найденную им в одном из цехов. Уполномоченный немедленно передал листовку в антикоммунистическое отделение гестапо (11-А-1), которое заподозрило, что у Юнкерса работает тайная коммунистическая организация, и направило на завод Юнкерса своего тайного агента э 26. Это был не кто иной, как чех Вацлав Дворжак. Дворжак оформился механиком в цех, где листовка была обнаружена. Он имел разрешение от гестапо участвовать вместе со всеми рабочими в саботаже – это помогло бы ему войти в доверие к рабочим, нащупать подпольную партийную организацию. Незадолго до нового, 1942 года ему удалось втереться в доверие к коммунисту Бартоню, который работал в монтажном цехе и жил по соседству с Дворжаком. На работе и по дороге домой они вели беседы на политические темы. Дворжак с провокационной целью резко высказывался против оккупантов и восхвалял Советский Союз. Бартонь, порядочный и честный человек, не имел, однако, ни малейшего опыта в нелегальной работе; он не распознал подлых намерений провокатора Дворжака и, хотя это серьезнейшим образом противоречило принципам конспиративной работы, сообщил ему, что является руководителем партийной организации на заводе Юнкерса. Бартонь доверял Дворжаку, который держал себя так, словно был заклятым врагом оккупантов, и очень охотно выполнял задания, которые давал ему Бартонь. …Дворжак так хорошо «работал» и ему удалось настолько втереться в доверие к Бартоню, что тот предложил связать его с партийной организацией на Панкраце, где они оба жили. Дворжак горячо ухватился за эту мысль. И вот в конце февраля – начале марта Бартонь велел Дворжаку зайти на квартиру Елинека и получить адрес следующей явки. Елинек передал через Бартоня пароль, который должен был назвать ему Дворжак. С этого начались трагические события, приведшие к аресту Юлека. Гестапо искало его, но пока безрезультатно, В середине марта 1942 года в 8 часов вечера Дворжак позвонил в дверь квартиры Елинеков. Открыл Елинек. Услыхав пароль, он впустил Дворжака и сказал, чтобы тот пришел в следующий понедельник в 21 час на такую-то остановку трамвая э 1. Как опознавательный знак Дворжак должен был держать в руках газету «Чешское слово», вместе с ним должен прийти Бартонь. Весь этот разговор Елинек вел с ним в передней, не приглашая в комнату. Это навело Дворжака на мысль, что в квартире кто-то скрывается. В назначенный день Дворжак явился вместе с Бартонем в указанное место. Дворжак стал на остановке трамвая, Бартонь перешел на противоположную сторону. Они прождали минут десять, но на явку никто не пришел. В тот же вечер Дворжак сообщил об этом гестаповцу Бему. Через некоторое время Дворжак с Бартонем снова отправились на явку. Они прождали уже минут двадцать, когда к Дворжаку неожиданно подошел высокий худощавый человек (позже выяснилось, что это был товарищ Выскочил). Разговаривая с Дворжаком, он держал правую руку в кармане брюк. Он не доверял ему и прятал в кармане револьвер. Затем они направились в сторону Русской площади, за ними следом шел Бартонь и в стороне – гестаповец Бем, который с самого начала наблюдал всю встречу; около полуночи Бем встретился со своим агентом Дворжаком, и тот сообщил ему, что сумел войти в доверие к Гонзе (товарищу Выскочилу). Гонза предупредил его, что предателей ожидает жестокая расправа, и для убедительности показал револьвер, добавив, что эта встреча была ознакомительной, но в будущем он рассчитывает на сотрудничество с Дворжаком. Гестаповский агент Дворжак сообщил далее Бему, что получил от Гонзы последний номер нелегальной газеты «Правда». Этот экземпляр той же ночью был сфотографирован в гестапо, а оригинал возвращен Дворжаку. В назначенный день Выскочил снова встретился с Дворжаком. Он был немногословен и договорился о следующей встрече на 24 апреля в 22 часа на том же месте. В гестапо приняли решение: 24 апреля арестовать Выскочила на явке, а Бартоня и других членов коммунистической ячейки – прямо на заводе Юнкерса. Гестаповцы были уверены, что Выскочил применит оружие, и решили окружить место встречи. На допросе Бем дал такие показания: «На двух легковых автомашинах мы направились к месту явки. Я предложил оставить машины у фабрики „Орион“ и оттуда пешком двинуться на место. Мой начальник Леймер был иного мнения и оставил машины перед домом инженера Кубика на Бенешевской улице. Отсюда мы двинулись к зданию кинотеатра „На Мичанках“. Стояла темная ночь, и был виден лишь освещенный вход в кино. Без пяти десять на сходку явился Дворжак. Он вошел в вестибюль кинотеатра… Ни Выскочил, ни кто-то другой на явку не пришли. Около 22 часов 40 минут мы вернулись во дворец Печека. В 23 часа туда, как было договорено, пришел Дворжак. Он оправдывался и предложил схватить Елине-ка немедленно прямо в его квартире. После короткого совещания было решено арестовать Елинека сегодня же. Около полуночи Елинек был схвачен». Бем продолжает: «Двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот сорок второго года около половины первого ночи мы позвонили в дверь к Елинеку. (Дата приведена неправильно. Елинеки были арестованы вместе с Юлеком 24 апреля 1942 года, около десяти вечера. – Г. Ф.) Привратнице мы приказали не запирать вход в дом и не выходить из квартиры. Мы обнаружили, что в квартире Елинека, кроме его семьи, находятся посторонние люди. Мы взломали двери… В кухне мы застали несколько человек, среди них двух или трех женщин. Кроме Елинека, там было трое мужчин. На столе стояли чашки с кофе и вазочка с печеньем. Наше вторжение вызвало суматоху, один из мужчин схватился за оружие. Как выяснилось позже, это был Мирослав Клецан, партийная кличка «Мирек». Антифашист, воевавший в Испании. Всем было приказано поднять руки вверх, все были подвергнуты тщательному обыску. Кроме револьвера, обнаруженного у Клецана, ни у кого оружия не оказалось. Я стоял спиной к темной спальне. Вдруг оттуда вышел мужчина с бородой. Я заметил, как он спрятал в постели два револьвера. Ему приказали поднять руки и обыскали. Проверили, не фальшивая ли у него борода. У этого человека нашли документы на имя то ли Горака, то ли Гора. Все были арестованы и отправлены в гестапо. Я ехал в гестапо с Клецаном и бородатым. Еще в дороге я требовал у Клецана и того, второго, сообщить свои настоящие имена. Они отказались. Когда их привели в канцелярию Леймера, Клецан заявил, что согласен отвечать, и назвал свое имя. Его перевели в соседнюю комнату. Человек с бородой отвечать отказался и был подвергнут допросу в служебном помещении. Своего имени он не назвал. Во время допросов был избит. Фридрих сказал, что убил собственноручно восьмерых и этого тоже сумеет укротить. Я оставался с Клецаном и допросил его. Он назвал себя и неожиданно заявил, что имя бородатого – Фучик, что Фучик – член нелегального ЦК Компартии Чехословакии и что он, Клецан, лишь подчинялся его приказам… Я пошел в комнату Леймера и сообщил, что человека с бородой зовут Фучик. Фучик, услыхав, что Клецан выдал его имя, с презрением посмотрел на Клецана, которого привели сюда для очной ставки, и сказал доподлинно следующее: «Если вам уже известно, что я Фучик, что ж, пусть будет так». С того момента он не произнес ни слова. Его снова избили». Таков рассказ гестаповца Бема о том, как был схвачен Юлек. В описании обстоятельств ареста Бем весьма осмотрителен. Избиения и пытки, которым был Юлек подвергнут (об остальных арестованных он не говорит), сваливает на других гестаповцев, а время допроса сокращает на целых шестнадцать часов! 24 апреля, когда Юлек уже был схвачен и увезен в гестапо, я, ничего не предполагая, сидела у зубного врача. Здесь была наша явка. Я поздно вернулась домой и уснула лишь глубокой ночью. Проснулась от резких звонков и стука в дверь… Я сразу поняла, что это гестапо… Посыпались вопросы. – Где ваш муж? – Не знаю. Я его не видела… Я чувствовала себя счастливейшим человеком под солнцем – они не знают, где Юлек! Я не предполагала, что вот уже несколько часов Юлека мучают в гестапо. – Не знаю, я его не видела, – заученно, как машина, отвечала я… – Собирайтесь, пойдете с нами… …Машина затормозила и остановилась. Кто-то распахнул дверцы, и мы вышли. Я стояла перед высоким каменным зданием, мимо которого мы, чехи, всегда проходили, скорбно понурив головы. Здесь, в этом доме, была Голгофа чешского народа. Это дворец Печека, бывший банк, резиденция гестапо. Меня подняли на лифте на какой-то из верхних этажей и ввели в комнату, где, словно грязный туман, висели чад и дым. Мне указали место на второй скамье. В комнате стояла душная, напряженная тишина. Минутами тишину прорезал резкий, грубый окрик эсэсовца или гестаповца штатском… …Я еще не знала, что комната, в которой я нахожусь, названа заключенными «Четырехсоткой», – это был своеобразный зал ожидания, сюда гестаповцы являются за арестованным и уводят его в свою «канцелярию» на допрос, там его мучают и пытают. Измученных возвращают обратно, потом снова берут в работу… Насколько я могла заметить, никого из знакомых в «Четырехсотке» не было. Я не была в этом вполне уверена, но все же немного успокоилась… И вдруг одним глазом я увидела (сидеть было приказано не шевелясь и не поворачивая головы) человека, сидящего справа за мной. Хотя лицо его было до неузнаваемости изуродовано, он показался мне знакомым. Кажется, Елинек! «Чепуха!» – попробовала я успокоить себя и закрыла глаза. Но видение не исчезло, это был действительно товарищ Елинек! Где его схватили и почему? Что с Юлеком? Елинек заметил мой глаз – второго он не видел, я сидела неподвижно в профиль, – и легонько качнул головой: «Мы друг друга не знаем!..» …Каждую минуту от сильного толчка распахивались двери, и гестаповцы вталкивали в комнату арестованных. Сквозь их одежду сочилась кровь, оставляя следы на скамьях, полу, на стенах. Втолкнули человека в рабочем комбинезоне. Этому не разрешили даже присесть. Гестаповец ткнул его лицом в стенку. Человек открывал и закрывал рот, словно раненая птица. Но пить ему не давали. Ноги не держали его, и он бессильно опустился на пол. Один из гестаповцев (позже я узнала его имя: Пошик) отошел к водопроводу, нацедил воды и, плеснув на полумертвого, пнул его с ругательством ногой… И так в течение всей ночи. Этот замученный человек был Бартонь с завода Юнкерса. Он был немилосердно избит. Но его мучения стали еще ужасней, когда он узнал, что виновник массовых арестов – предатель Вацлав Дворжак, которому он так доверял… Видела я в «Четырехсотке» и шпика-агента Дворжака, Бездарно играя роль «арестованного», он выглядел среди коммунистов как репей в чистой пшенице… Над головой этого чудовища витало страшное слово «предатель». Если б он отважился взглянуть кому-нибудь в глаза, то прочел бы в них: «Жаль, очень жаль, что мы узнали правду о тебе слишком поздно!» Этот негодяй получал от гестапо за свою гнусную «работу», как выяснилось после освобождения, 1500-2000 крон в месяц и, кроме того, в «особых случаях» – премиальные. Бартонь, узнав о страшных последствиях своей доверчивости, покончил с собой… …Я сидела на скамье и мучительно ломала голову, почему здесь Елинеки, почему Фриды и какую связь это имеет со мной, как двери вдруг снова распахнулись, и я увидела Юлека! За ним вышагивал длинный гестаповец с костлявым лицом скелета. Он гнал перед собой Юлека. Юлек был бос, его ноги оставляли на полу кровавые следы, кровь текла из носа, изо рта, по щекам… Гестаповец пинал его, чтобы заставить стоять отдельно от остальных арестованных, лицом к стене! Но Юлек словно не чувствовал ударов, он шел гордо, с высоко поднятой головой. В углу он повернулся к нам лицом. И все мы невольно подняли головы. Он стоял в углу, в кольце вооруженных гестаповцев, но это был не побежденный, а победитель! Глаза говорили: «Меня вы можете убить, но не в силах убить идею, за которую я боролся, за которую был замучен…» …Меня сдернули со скамьи и поставили перед Юлеком. – Ты знаешь его? – заревел гестаповец. Я отрицательно покачала головой: – Не знаю! Гестаповец резко махнул рукой. Меня увели. В ту ночь я больше не видела Юлека. Чех-гестаповец привел меня в «Четырехсотку», указал место на скамье в первом ряду и ушел. В комнате остался надзиратель, с которым один из заключенных говорил по-чешски. Этот надзиратель был чех, по фамилии Залуский. В годы буржуазной республики он работал в антикоммунистическом отделении пражского полицейского управления и во время оккупации был назначен надзирателем в гестапо. В комнате стоял шум, как в улье. Чех-надзиратель словно и не слышит, что заключенные шепчутся между собой, словно не видит, что они оборачиваются друг к другу. Я провела в тюрьме уже почти месяц, и мне это показалось невероятным. Я тоже обернулась. Я искала Юлека. Он сидел позади всех, в углу, на отдельном стуле. Какой-то заключенный с последней скамьи перешептывался с ним. Юлек сидел спокойно, наклонившись к нему, время от времени он поворачивал голову из стороны в сторону: заключенные старались перехватить его взгляд, желая поговорить с ним… Юлек отвечал знаками: «Сейчас, сейчас, вот закончу с этим…» …Я встала, и ноги сами понесли меня к чеху-надзирателю. Я сказала ему: – Не можете ли вы разрешить мне передать туда конфету? – и указала в угол, где сидел Юлек. Тогда я еще не знала, что настоящее имя Юлека уже известно. Надзиратель молча кивнул. Я подбежала к Юлеку. – Юлек! – шепнула я и дотронулась рукой до его щеки. Он пожал мою руку и тихо ответил: – Густина! – И тут же зашептал: – Ты ничего не знаешь, я жил дома. Тут кто-то предупреждающе зашипел: «Осторожно!» И, прежде чем успела распахнуться дверь, я уже была на своем месте. Воцарилась тишина, упади булавка – услышишь. Ее нарушил гестаповец с лицом скелета. Это был тот самый, что первой ночью гнал перед собой Юлека. Вскоре я узнала, что зовут его Бем. Хищным взглядом обвел он заключенных и вдруг резким, низким голосом выкрикнул: «фучикова!» Я поднялась… Бем привел меня в канцелярию, где оживленно беседовали два гестаповца. На стене висел портрет Гитлера. – Где жил ваш муж? – начал он по-немецки, хотя, как я позже узнала, отлично владел чешским. – Дома, – спокойно ответила я. Один из гестаповцев, по имени Зауэрвайн, сидевший в комнате, – это он арестовывал меня – заорал: – Как дома! Ведь вы его не узнали! Я с расстановкой, взвешивая трижды каждое слово, ответила, глядя в упор на Бема: – Как я могла узнать его, господин комиссар, если он был так избит? Зауэрвайн подскочил ко мне и отвесил две такие оплеухи, что у меня слетела с зуба фарфоровая коронка. Бем сидел у стола, закинув ногу на ногу, и кивал головой, словно говоря: «Да, мы так его разукрасили, что даже родная жена не узнала». Затем он открыл ящик стола, достал два револьвера и положил на стол: – Если он жил дома, то это должно быть вам знакомо. Еще бы! Юлек всегда носил их с собой, у Баксов прятал в ящик письменного стола, а когда приходил к Елинекам или Рыбаржам, клал на ночной столик. – Не знакомо, у моего мужа ничего подобного никогда не было, – твердо ответила я. Бем молчал. Затем снова выдвинул ящик и достал удостоверение. – Но это-то вы должны знать! – Он бросил его на стол. Я наклонилась. Да, я знала его. Это было фальшивое удостоверение на имя профессора Ярослава Горака. Надо отвечать осторожно! – Фотография мне известна, удостоверение – нет! – Если он жил дома, вы должны его знать! Ведь этот документ лежал у него в кармане пиджака! – Господин комиссар, я никогда не проверяю карманов своего мужа, это ниже моего достоинства! – Где он начал отращивать бороду? – спросил другой гестаповец. – Дома, – лгала я. Я настаивала, что Юлек жил дома, хотя с лета 1940 года он даже не переступил его порога. Я делала это, во-первых, потому, что Юлек был там постоянно прописан, и, во-вторых, чтобы не подвести товарищей, у которых он нелегально жил. …Бем отошел к дверям и отворил их. Тут же какой-то гестаповец ввел Юлека. И, хотя Юлек улыбнулся мне, я видела, что он с трудом передвигается. Леймер резко бросил мне: – Убедите его взяться за ум. Если он не хочет думать о себе, пусть подумает о вас. Даю час на размышление. Если он не заговорит, сегодня вечером вас расстреляют. Обоих!.. …С допроса привели Лидушку Плаху. Посадили на скамью передо мной. Это была наша первая встреча в тюрьме. Ее схватили месяцем позже, чем меня. Мне удалось незаметно наклониться к ней и шепнуть: «Мы незнакомы!» Она лишь повела плечом в ответ. «Вероятно, она уже во всем созналась», – горько подумала я. Явился Бем. Встал перед нашими скамьями, окинул нас взглядом и махнул мне рукой. Я поднялась и пошла за ним. У дверей своей канцелярии он вдруг объявил: – Пани Фучикова, завтра в девять часов утра вы будете казнены! Я лишь взглянула на его лицо – череп скелета – и сразу не нашлась что ответить, а потом совершенно спокойно, хотя руки у меня дрожали, сказала: – Как вам будет угодно! В канцелярии Бема находился Юлек. Он улыбнулся мне: – Густина! – Юлек! – откликнулась я. Мы стояли друг против друга. Бем прошел между нами. Посреди комнаты он круто повернулся к Юлеку: – Мы сровняли с землей одну из чешских деревень и, если встретим дальнейшее сопротивление, сровняем с землей, если понадобится, и весь Протекторат! Мы можем себе это позволить! Мы побеждаем! В наших руках Севастополь! В наших руках африканский Тобрук! Мы не потерпим никакого сопротивления! Юлек отвечал Бему медленно, спокойно. Я не помню его ответа дословно, но смысл был таков: «Вы можете сровнять с землей весь Протекторат. Может быть, это еще в ваших силах. Быть может, Красная Армия и отступает. У меня нет возможности читать газеты и слушать радио. Если даже она отступает, вы должны понять, что это отступление временное! Запомните, что ни один полководец, напавший на Россию, не смог победить ее. Возьмите Наполеона – он дошел до самой Москвы, а чем это кончилось? А ведь тогда не существовало Красной Армии, у которой, кроме военного, есть другое, еще более сильное Вооружение – коммунистическая идеология! Она непобедима!» Бем расхохотался: – Ты неисправимый упрямец, Фучик! Длинный, с костлявым лицом, он стоял, широко расставив ноги, и высокомерно смеялся. Это был издевательский смех поработителя над сыном побежденного народа, смех поработителя, уверенного, что он навеки останется хозяином положения… Юлек тоже улыбался. Мило, человечно, но твердо и уверенно. Я знала, он не склонит головы и не смолчит перед врагами, даже зная, что в их руках его жизнь, которая может в любой момент оборваться… …Военное положение формально было снято 3 июля 1942 года, но нацистский военный трибунал продолжал свою страшную работу. Меня стали ежедневно возить во дворец Печека… В «Четырехсотке» направо от меня сидел Арношт Лоренц, возле него – Ренек Терингл и Мила Недвед, неподалеку от него – Юлек. Он уже не был изолирован от остальных. Медленно, но упорно, изо дня в день, двигал Юлек сантиметр за сантиметром свой стул, пока он не оказался между столом надзирателя Залуского и скамьями заключенных. Всю стену позади Юлека занимали зеркало и четыре умывальника. Сюда со стеклянными полулитровыми кружками наведывались коридорные, они подозрительно часто пили сами и разносили воду заключенным. Вода служила лишь поводом для того, чтобы передать наказ от одного заключенного другому, как нужно держаться на допросе, или сообщение заграничного радио, которое принес кто-нибудь из вновь прибывших арестованных, а то и чешский надзиратель. В большинстве случаев все это делалось через Юлека. Я познакомилась в «Четырехсотке» не с подавленными страхом узниками, а с замечательным сплоченным коллективом, где царила драгоценная товарищеская солидарность, коллективом, который все, что от него требовали тюремщики, любой ценой обращал на пользу заключенных. В «Четырехсотке» Юлек был всегда занят – знакомые и незнакомые, все, кто сидел на скамьях впереди него, хотели поговорить с ним. Он слушал, а сам следил, чтобы гестаповцы не застали их за разговором. Юлек никогда не проявлял нервозности или нетерпения. Кто-то просит его совета, как отвечать на допросе, другого надо подбодрить, рассказать, что нового в мире… Юлек никого не обходил вниманием. Все сидящие в «Четырехсотке» знали: Юлек – коммунистический редактор, он открыто и смело боролся против фашизма и Гитлера. И все понимали, что судьба его тяжка, что Юлек обречен… Доверяли ему безгранично. Одни знали его еще с довоенных времен, другие познакомились лишь здесь, в фашистском застенке. Ему открывали сердца, поверяли горести, а он подбадривал, советовал, помогал всем, и не только коммунистам или сочувствующим, но и всем тем, кто нуждался в помощи. Идеальным местом для подобных разговоров была темная крытая тюремная машина, в которой нас возили на допросы. Сюда не проникал взгляд эсэсовца, в шуме мотора не было слышно наших голосов. Заключенных было столько, особенно коммунистов, что изолировать нас друг от друга и возить каждого в отдельности гестаповцы просто не имели возможности. Гестаповцы и понятия не имели, сколько «преступных сообщников» возят они ежедневно в одной машине. Меня полгода таскали из тюрьмы на Карловой площади через Панкрац во дворец Печека. И я ежедневно могла видеть Юлека. Почти всегда я могла поговорить с ним, иногда подольше, иногда лишь обменяться двумя-тремя словами. Однажды он сказал мне, что объявил Бему, будто бы дважды в месяц назначал конспиративные встречи в одном из трактиров в Бранике. Бем стал возить его туда, полагая, что кто-нибудь к Юлеку подойдет… Юлек сказал мне: «Густина, я знаю, что меня ждет смерть. Меня может спасти лишь чудо. Но чудес не бывает, и все же – верь мне – о смерти я не думаю». Он не думал о смерти, он не был сломлен, уничтожен, не впал в отчаяние! Что я могла возразить ему, ведь все, что он сказал мне, было, увы, страшной правдой. Как-то я спросила: – А ты не мог бы бежать, Юлек? И он, способный на самые отчаянные поступки, покачал головой и ответил: – Я не сделал бы этого, даже если бы мог! Ты же знаешь, Густина, сколько людей заплатит за меня жизнью! …Летом 1942 года в «Четырехсотку» привели трех новых товарищей: двух мужчин и женщину. Все трое были молоды. Женщину и одного из мужчин я видела впервые, в другом я узнала Карела! Того самого, с которым я встречалась у Высушилов. Я знала, как важно было для Юлека, чтобы никто из нас не назвал в гестапо имени Карела. Юлек сидел на своем стуле, возле умывальника, неподвижно, лишь его рука быстрее обычного поглаживала темную бороду. Его бледное лицо, давно не видевшее солнечного света и свежего воздуха, стало еще бледнее. У меня перехватило дыхание и сердце готово было выскочить. Что теперь будет? Скажет ли Карел, что знает Юлека? Сейчас может раскрыться все, что удалось Юлеку скрыть: он давно сказал мне, что отрицает утверждение Мирека Клецана, будто он, Юлек, является членом ЦК партии. Теперь в руки гестапо попал второй член ЦК… Я опять взглянула на Юлека, он что-то шептал Миле Недведу; тот стоял возле умывальника и делал вид, будто наливает воду, вода текла и текла, а Мила не замечал этого. Наконец он отошел от крана и, проходя возле человека, которого привели вместе с Карелом, что-то шепнул ему. Это – как я узнала позже – был товарищ Прохазка, у которого Карел жил. Мила кивнул головой и тут же отошел к Карелу, подал ему воду и начал что-то шептать… Вдруг двери с треском распахнулись. Мила едва успел сесть на свое место. Вошел Фридрих. Окинув нас свирепым, ненавидящим взглядом, он нарушил мертвую тишину резким возгласом: – Ян Черный! Выходи! И тут поднялся Карел! Значит, его настоящее имя вовсе не Карел, это был Гонза – Ян Черный! Явился Нергр, свирепый помощник Фридриха, и увел Юлека. Юлек вскоре вернулся, на лице его светилась довольная улыбка. Много времени прошло, пока с допроса привели Яна Черного. «Как тяжек его крест!» – подумала я. Заметив, что он хочет мне что-то сказать, я наклонилась. – Мы незнакомы! – шепнул Ян. Я кивнула головой… …В полдень, когда нас вели на обед, Юлек успел сказать мне, что ему с Яном Черным была устроена очная ставка. Оба делали вид, будто видят друг друга впервые, и оба дали на этот счет одинаковые показания. Гестапо и понятия не имело, что в их руках теперь два члена нелегального ЦК Коммунистической партии! Но гестаповцы знали: Ян Черный воевал против фашистов в Испании, в интербригаде. …Близилось 7 ноября 1942 года, двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции. Юлек регулярно составлял «газету» для заключенных, пользуясь известиями, получаемыми от некоторых надзирателей, черпая сведения из нелегальных коммунистических журналов, которые приносили гестаповцы для перевода заключенным, знавшим немецкий язык. Во время обеда внизу, в коридоре, где не было надзирателей, а были только коридорные, Юлек, узнав новости от Милы Недведа, Лоренца, езека, Ренка, Шпрингля-этой тюремной «редакционной коллегии», – оставлял устный бюллетень. Товарищи «распространяли» этот устный бюллетень где только могли: в «Четырехсотке», в крытой тюремной машине, в камерах, а утром в коридоре тюрьмы – во время бритья, в том случае, если дежурным был Гефер или Колинский, а позднее – надзиратель Гора. Пришло 7 ноября. На улице, за решеткой, стояла хмурая осенняя югода, но для узников «Четырехсотки» это был исключительный день, утром меня привел сюда гестаповец Пошик, и я сразу увидела Юлека; он сидел на своем месте позади всех, возле умывальника. Гестаповец спустился вниз за остальными заключенными, с нами стался один Залуский. Юлек посмотрел на меня, наши глаза встретились. Он поднял руку и в торжественном привете сжал ее в кулак… Все места на скамьях были уже заняты. Я увидела, как Юлек что-то шепчет своему соседу, тот – следующему, этот передает дальше: «Годовщина Октябрьской революции!» Лица узников, избитых, измученных, стали торжественны. «Четырехсотка», это преддверие ада, превратилась в зал, освещенный сиянием глаз! Глаза говорили: «Да, нас ждет смерть, но мы умрем верными своей идее!» Юлек шепнул несколько слов надзирателю Залускому. Ни одного гестаповца вокруг не было. В торжественной тишине раздался голос: «Встать!» Мы сразу же поняли, что это значит. С какой радостью мы подались со своих мест и вытянулись молча, по стойке «смирно»! Молча пели мы «Интернационал»! Это была единственная возможность выразить свою солидарность и восхищение великой Советской страной, ее армией, ее народом! Так приносили мы клятву верности идеям Октября. Так в застенке гестапо, во дворце Печека, праздновали мы двадцать пятую годовщину Великой Октябрьской революции. …Трудно передать радость, которая охватила нас в феврале 1943 года, когда мы в своих камерах узнали, что фашистская Германия объявила национальный траур после катастрофического поражения на Волге. …23 февраля 1943 года, в день, когда Юлеку исполнилось сорок лет, меня снова привезли на допрос… …Волнуясь, ехала я во дворец Печека. Что они хотят от меня? Зачем вызывают? Во дворце Печека эсэсовец привел меня в «тоннель» – длинный узкий коридор, где я провела первую ночь после ареста и где теперь, после разгона «Четырехсотки», коммунисты ожидали допроса… …В конце коридора я увидела Юлека, он тоже смотрел на меня. Слегка улыбался, быстро моргал глазами, с удовольствием поглаживал свою бороду, когда эсэсовец поворачивался к нему спиной. Я тоже улыбнулась. Мы отлично поняли друг друга! Мы оба радовались победе Красной Армии! …Это была наша последняя встреча с Юлеком. Но тогда я еще этого не знала. …Проходили дни, недели, но больше меня на допросы не вызывали и о Юлеке я ничего не слыхала. Прошло шесть недель, меня отправили в Терезин. Я стояла у стены, когда меня увидел товарищ Зденек Новак. Он был схвачен в январе 1943 года и работал здесь, на тюремном дворе. Через несколько дней ему удалось передать мне через одну заключенную, что Юлека увезли в подследственную тюрьму в Бауцен и что, уезжая, он сохранял бодрость. 1945 год. Май. Мы, оставшиеся в живых узницы концлагеря Равенсбрюк, начали понемногу возвращаться в Прагу, цветущую и кровоточащую. Фашисты в последние минуты перед своим концом все-таки успели нанести ей кровавые раны. 30 мая вернулась и я. Мои первые шаги вели в секретариат ЦК партии. Я должна была узнать хоть что-нибудь о Юлеке. Ведь я и не предполагала, что в Праге, на вечере, посвященном памяти писателей и журналистов, павших в борьбе с нацизмом, среди многих имен замученных было названо имя Юлека… Никто не мог сказать мне ничего определенного. В Прагу все еще возвращались транспорты из Германии. Я часами стояла перед санитарной станцией, через которую проходили все освобожденные, и ждала… Ждала день, два, неделю… Юлек не возвращался. Я отправилась к Либе в Пльзень… Утром, когда ее муж и дети ушли, мы остались одни… – Что с Юлеком, Либа? – выдавила я. Она разрыдалась… Немного успокоившись, она подошла к шкафу, достала из ящика конверт и протянула мне. Это было сообщение: «8 сентября 1943 года в 4 часа 55 минут Юлиус Фучик скончался…» – Не верю! Не верю, Либа, не верю! Столько пропавших без вести, осужденных на смерть возвращается! Ты сама говоришь, что тюрьма в Плетцензее в сентябре подверглась бомбардировке. Многим заключенным удалось бежать, скрыться. Разве Юлек не мог быть среди них? Я дала объявление в «Руде право». 9 июня 1945 года оно было опубликовано в рубрике «Кто сообщит?»: «Юлиус Фучик, писатель и редактор газеты „Творба“ из Праги, был в заключении на Панкраце, затем переправлен в Бауцен, а позже в Плетцензее в Берлин. 8 сентября 1943 года он был казнен. Всех имеющих какие-либо сведения о нем прошу сообщить по адресу…» Вскоре на мое объявление пришел ответ: я получила письмо от инженера Владимира Казды, жителя Праги. Вот что он писал: «…Посылаю письмо Вам и одновременно в Компартию Чехословакии. …Я понимаю, какую боль причиню Вам своим сообщением, но разум выше чувства, и он велит рассказать все, что я узнал о Вашем муже от бывшего политзаключенного Пешека, который сидел с Юлиусом Фучиком в одной камере на Панкраце. Увы, уже вернувшись на родину, Пешек, не выдержав перенесенных мучений, на днях скончался… Я выполняю данное ему обещание… На основании рассказов папаши Пешека я мог бы рассказать вам много по-человечески прекрасного, но узкие рамки письма для этого недостаточны. Мы с женой были бы рады видеть Вас у себя в любое время… Чест праци! Инженер Владимир Казда Адрес К письму была приложена копия свидетельства: «Свидетельство» и сообщение о Юл, Фучике, редакторе «Руде право» Прага, 11 июня 1945 г. Я, нижеподписавшийся инж. Владимир Казда, проживающий в Праге, бывший политзаключенный, делаю это сообщение о Юлиусе Фучике на основании рассказов покойного И. Пешека. Весной 1944 года я был брошен в камеру 248 фашистского застенка на Панкраце. Здесь я познакомился с Иозефом Пешеком. Мы быстро сблизились, и папаша Пешек рассказал мне, что долгое время просидел в одной камере с Юлиусом Фучиком. Они стали большими друзьями, Юлча – так Пешек называл Фучика – звал его «отцом». Не было дня, чтобы Пешек не говорил мне о Фучике, а позже попросил, в случае его смерти, после освобождения сообщить все, что я узнал от него о Фучике, в Компартию Чехословакии. Вот что рассказал мне папаша Пешек. «…В один из дней к нам в камеру втолкнули страшно избитого человека, вернее, то, что от человека осталось. Это был Юлча Фучик. Казалось, этот день будет его последним… Все тело превратилось в сплошной кровоподтек. Он мог лежать лишь на животе. Говорить был не в состоянии, вдыхая воздух, издавал страшные хрипы… Трудно понять, как человека в таком состоянии могли бросить в камеру. Единственной возможной медицинской помощью здесь были мокрые тряпки; разорвав свое белье, обитатели камеры делали ему компрессы. Тюремный врач сомневался в том, что Юлча выживет. Фашистский комиссар дворца Печека запретил перевозить Фучика в тюремную больницу, заявив: „Если ему суждено подохнуть – пусть подыхает в камере“. Наперекор всему Юлча пережил этот критический день. Папаша Пешек с помощью остальных заключенных (к сожалению, я не знаю, кто это был) каждый час менял на больном мокрые тряпки. Визит врача не изменил ничего, снова было запрещено перевозить его в больницу. На третий – если не ошибаюсь – день принесли носилки и положили на них Юлчу. Но перевезли его не в больницу, а на первый этаж, в канцелярию, где два гестаповца учинили ему допрос, во время которого он часто терял сознание. После нечеловеческих мучений Фучика снова бросили в камеру. На несколько дней Юлчу оставили в покое, и он начал понемногу поправляться. С каждым часом обитатели камеры все больше сближались. Третьим в камере в это время был, если память мне не изменяет, или молодой поляк-парашютист, который так и не назвал своего имени и позже был отправлен в Польшу, или пятнадцатилетний мальчик, которого расстреляли вместе с родителями… Юлчу допрашивали снова и снова… Папаша Пешек называл эти допросы «холодным и горячим душем». Во время одних Юлчу немилосердно избивали, во время других пытались склонить «вежливым» обхождением… Когда не помогали ни вежливость, ни посулы, его пытали. О твердости Фучика во время допросов свидетельствует количество произведенных дознаний и то обстоятельство, что поведение этого несокрушимого человека вызвало некоторое уважение к нему комиссара, ведущего его «дело». Пешек рассказывал, что Юлча с горечью говорил о недостойном поведении Клецана во время допросов. Говорил Фучик также о том, что передает немецкому смотрителю Колинскому свои записки и заметки, которые пишет здесь, в тюремной камере. Пешек несколько раз просил меня в случае его, Пешека, смерти сообщить о записках Фучика… Я пишу Вам все это, чтобы начать поиски Колинского и записей, сделанных Фучиком… Владимир Казда». Из этого письма я узнала, что папаши Пешека больше нет в живых. Но что с Юлеком? Инженер Казда сообщал, что Юлек на Панкраце тайно писал… Я вспомнила, что в январе 1943 года в «Четырехсотке» Юлек успел сказать мне: «Густина, я на Панкраце пишу». Я спросила: «Кто выносит?» Юлек шепнул: «Немецкий надзиратель». – «Будь осторожен!» – тихо сказала я. «Он человек надежный», – ответил Юлек. Больше я об этом ничего не знала. Я решила немедленно начать поиски Колинского. Обратилась за помощью к товарищам из Комитета безопасности. Там меня очень поддержали, и мы все вместе взялись за дело. Один из товарищей-коммунистов сказал мне, что слыхал, будто у какой-то женщины есть оставленное мне Юлеком завещание. «Юлек писал завещание? Это мираж!» – успокаивала я себя. Я не могла поверить еще и потому, что этот товарищ никак не мог объяснить, кто эта женщина, как ее имя и где она живет. Кто ему сказал о завещании? Отвечает – родственник. Я тут же позвонила названному родственнику. Тот подтвердил: да, мол, у одной женщины есть завещание Юлека. Но имени женщины он не помнит. От кого он об этом узнал? Выпало, говорит, из памяти. Столько всяческих событий произошло после освобождения! Поразмыслив, он добавил: кажется, такой-то, но его сейчас нет в Праге… …Заходил ко мне молодой коммунист Ярослав Покорный. Он был арестован гестапо в 1942 году и несколько раз «посетил» нашу «Четырехсотку»… Он сказал, что в концлагере сдружился с юношей, приговоренным к смерти, который сидел в Плетцензее в одной камере с Юлеком. Ему смертный приговор заменили концлагерем, и после освобождения он вернулся домой… Этот молодой человек был вместе с Юлеком до того самого рокового утра, когда за Юлеком явились два ражих детины, стащили с нар, приказали раздеться донага, а потом снова надели наручники и увели… Я была вне себя: – Не верю! Как зовут этого парня? Кто он? – Он человек серьезный, его словам можно верить, – ответил Ярослав. – Его имя тебе известно? – Ну конечно, ведь мы столько времени пробыли вместе в лагере! Он часто рассказывал мне о Юлеке. Постой, постой… я непременно вспомню… Но вспомнить не смог. – Я напишу приятелю в Пльзень и спрошу. Как же его все-таки зовут? Со мной теперь это часто случается – отказывает память, не могу вспомнить даже, как близкого друга зовут! – Пока не поговорю с ним сама, не поверю! В конце концов Ярослав Покорный припомнил его имя и при мне написал ему. К этому времени и Либа наконец решилась показать мне письма Юлека из тюрьмы. Среди них было и последнее, датированное 31 августа 1943 года. Я упорно искала Колинского. Наконец, после длительных поисков товарищи из Комитета безопасности сообщили мне, что Колинский находится в Колине. От Праги это всего шестьдесят километров, но как туда попасть? Поезда то ходят, то не ходят. Всюду еще царит хаос. На пражских улицах разворочена мостовая, тут и там остатки баррикад – свидетельства недавних боев… Я договорилась с товарищами из комитета, что они меня отвезут в Колин на машине… На другой день после разговора рано утром у меня зазвонил телефон. Звонили из редакции «Руде право». Меня приглашали в секретариат. Дело серьезное, сказали мне. «Юлек вернулся!» – решила я и помчалась в редакцию. Открываю двери в кабинет. Вижу – сидят четверо: редактор, два товарища из комитета и у стола – незнакомый человек. Я вошла, незнакомец поднялся и, улыбнувшись, сказал: – Я Колинский! – Пан Колинский! Я так ищу вас! – А я вас! – ответил он. На столе, возле которого сидел Колинский, лежали какие-то бумаги. Это, как я узнала позже, были последние письма казненных товарищей-коммунистов, вынесенные Колинским из тюрьмы… Колинский медленно достал из кармана бумажник, открыл его, вытащил несколько продолговатых пожелтевших листков бумаги и протянул мне. Я взглянула и сразу же узнала характерный мелкий почерк Юлека… Я осторожно перелистывала страничку за страничкой. У Колинского с собой их было лишь несколько – те, где Юлек писал о самом Колинском. Я обратила внимание на то, что странички пронумерованы – 136, 137, 138, 139, 140, 141. Вот что значили слова Юлека: «Густина, я на Панкраце пишу…» Я и не представляла, что он написал так много… Я поспешно спросила у Колинского: – А где остальные? – За ними нужно ехать. Кое-что в Иглаве, остальное в Гумпольце… Мне казалось, что он слишком медленно говорит, и я перебила его: – Когда вы их привезете? – Как только смогу. Вероятно, через неделю. Эта неделя была вообще очень богата событиями. После долгих мытарств мне удалось найти человека, которому было доподлинно известно, у кого находится завещание Юлека. Звали его Вюнш. Но где живет женщина, у которой якобы хранится завещание Юлека, он не знал. Надо выяснять… И вот в начале июля 1945 года, в субботу вечером, вернувшись домой, я наконец нашла в почтовом ящике письмо: «…женщина, у которой есть для тебя завещание Юли, живет там-то, имя такое-то…» В пять часов утра я была на ногах и отправилась в путь. Вскоре я уже звонила у калитки небольшого домика на Белой горе, неподалеку от Праги. Двери мне отворила молодая, очень приятная женщина. Я назвалась и сказала, что приехала получить завещание своего мужа. Она ввела меня в комнату. Открыла ящик шкафа, достала продолговатую жестянку, вытащила оттуда аккуратно сложенные листки бумаги и протянула мне. Я развернула их и пробежала глазами. «Почерк Юлека», – сразу узнала я. Меня била дрожь. Я осторожно спрятала драгоценные страницы в сумку. – Как попали к вам эти листки? Она сказала, что их ей переслал муж, который тоже был арестован. Он стал коридорным на Панкраце как раз в то время, когда там находился Юлек. Муж пересылал ей письма многих заключенных, а приносил эти письма надзиратель Гора. Письма от Юлека муж передал ей с Горой весной 1943 года. – Где сейчас ваш муж? – спросила я. – Он был казнен в тысяча девятьсот сорок четвертом… Отважная женщина прятала эти листочки в жестянке в подвале, среди картошки. В случае обыска их никогда не нашли бы… Пани Скоржепова – так ее звали – показала мне письмо от мужа, которое ей принес Гора одновременно с завещанием Юлека. В письме было сказано: «Дорогая, не нам одним судьба нанесла жестокий удар. Хочу рассказать тебе лишь об одном из многих моих добрых друзей, писателе Юлиусе Фучике… Я пересылаю с Панкраца часть его дневника, ту, которая посвящена жене, это его завещание. Пожалуйста, прочитай и спрячь эти несколько страниц как можно лучше – они бесценны…» Я простилась с пани Скоржеповой. Стояло великолепное летнее утро. Кругом зеленели поля, я присела на межу и стала снова и снова перелистывать пронумерованные Юлеком страницы: 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84. В левом углу каждого листка – номер страницы, в правом – буква «Р» – так же, как и на тех листках, которые принес Колинский… В начале июля 1945 года Колинский передал мне еще 158 страниц из рукописи Юлека. На первой было написано: Репортаж с петлей на шее – ЮФ – Тюрьма Панкрац Весна 1943 Я дополнила рукопись семью листками, взятыми у пани Скоржеповой, и все-таки она оставалась неполной. Не хватало 91-й страницы. Я разыскивала ее, но тщетно. А «Репортаж с петлей на шее» уже был сдан в набор. Первое издание вышло в октябре 1945 года без 91-й страницы. Второе издание – тоже. Весной 1946 года я рассказывала о жизни и гибели Юлека на собрании молодежи одного из районов Праги. После собрания ко мне подошла девочка лет пятнадцати и сказала: – Товарищ Фучикова, мне очень стыдно! – Почему? – удивленно спросила я. Вот что она рассказала мне. Весной 1945 года, после освобождения, она была в гостях у Заводских в Гумпольце. В этой семье во время оккупации хранились записки Элиуса Фучика. Девочка оказалась в доме как раз в тот момент, когда к принесли из потайного места и разложили на столе. Она взяла несколько страниц, стала читать, увлеклась, но в это время ее позвали домой. Одну страницу она дочитать не успела, второпях взяла с собой сунула в книгу. Эту книгу позже она кому-то одолжила. Прошло время, девочка спохватилась, стала искать непрочитанную страничку, но кому дала книгу, вспомнить не могла. Лишь недавно книжку ей вернули вместе с забытым там листком. Она возвращает его мне, и ей очень стыдно! Это была та самая разыскиваемая мной 91-я страница из рукописи Юлека, которую я считала навсегда исчезнувшей. Третье и последующие издания «Репортажа с петлей на шее» вышли уже полными. СВИДЕТЕЛЬСТВА О ВОЗНИКНОВЕНИИ «РЕПОРТАЖА С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ» Рассказ Колинского Юлиус Фучик долгое время не доверял мне, Я давно предлагал ему бумагу и карандаш. Но он сначала, как видно, должен был хорошенько проверить меня. Однажды он сказал: «Ну, Колинский, начнем-ка писать. Теперь только от вас зависит, чтобы это никому не попало в руки. Вы знаете, что мне уже больше ничего не грозит, а вам в случае чего обеспечена петля». Я ответил: «Не бойтесь, об этом никто узнать не должен и не узнает». Я приходил на дежурство и, улучив минутку, заносил ему в камеру бумагу и карандаш. Каждый раз по нескольку листков. Он все это прятал в свой соломенный тюфяк. После обхода каждого крыла – а их было три, переход от «глазка» к «глазку» занимает минут двадцать – я останавливался у камеры 267, в которой сидел Фучик, стучал в дверь и тихо говорил: «Можете продолжать!» И он знал, что может писать дальше. Пока Фучик писал, я прохаживался возле камеры и охранял его. Если меня снизу, из коридора, вызывали, я стучал в его дверь два раза. Ему приходилось часто прерывать работу, прятать ее в тюфяк, а потом доставать снова. Писать он мог только в дни моих дежурств. Случалось, напишет странички две, и все. И стучит мне в дверь: не могу, нет настроения. Иногда – это бывало по воскресеньям, когда в тюрьме поспокойней, если вообще про эту тюрьму так можно сказать, – он писал и по семь страниц. А иногда постучит и просит отточить карандаш. А бывали дни, когда Фучик вовсе не мог писать, грустил. Значит, он узнал о гибели кого-нибудь из друзей… Перестав писать, Юлек стучал и отдавал мне исписанные листки и карандаш. Его работу я прятал в самой тюрьме, в туалете, за трубой резервуара с водой. У себя я никогда ничего не держал. Не держал и писем, которые через меня посылали заключенные своим родным. Вечером, когда уходил домой, я прятал исписанные листки за подкладку портфеля, на тот случай, если портфель захотят осмотреть. Портфель я держал уже открытым, а крышку придерживал рукой, так что никто ничего не замечал. Несколько раз Фучик отдавал исписанные страницы надзирателю Ярославу Горе. Часть рукописи я некоторое время хранил у своей родственницы. Позже я познакомился с Иржиной Заводской и стал передавать записки Фучика ей, а она увозила их в Гумпольц к своим родителям… Я разыскала и бывшего надзирателя Ярослава Гору, он прослужил в гестаповской тюрьме на Панкраце всего-навсего десять месяцев – с февраля по декабрь 1943 года. За то, что он помогал заключенным, его схватили и бросили в концлагерь. …Вот что рассказал Гора о возникновении «Репортажа с петлей на шее»: «С Колинским мы работали в тюрьме на Панкраце в одном коридоре и во всем помогали друг другу. Но вскоре наша дружба показалась эсэсовцам подозрительной. Кто-то из них донес о нас начальнику Соппе. Это случилось в начале апреля 1943 года, Соппа увидел нас вместе. Он вызвал к себе Колинского и начал по-немецки кричать на него, затем вызвал меня и тоже по-немецки что-то кричал, но я его не понимал, так как языка не знаю, я думал о своем, а о чем – это уж мое дело, этого и ему тоже не понять… Колинского перевели этажом выше – на второй этаж. Но нам это не помешало. Сразу же после инцидента с Соппой Колинский сказал мне, что Фучик, камера которого была на первом этаже, что-то пишет, я должен давать ему в камеру бумагу и карандаш и смотреть, чтобы кто-нибудь не застал его. Тогда, в апреле 1943 года, я не знал еще, о чем идет речь, ведь многие заключенные в панкрацской тюрьме хотели написать о себе, о своем деле, некоторые слагали стихи… Но Фучик, сказал мне Колинский, дело другое – он не просто частное лицо, а журналист и писатель. Мы с Колинским договорились, что исписанные листки он спрячет и после освобождения кому-нибудь передаст. Фучик очень обрадовался, когда я сказал ему об этом. «Карандаш» и «бумага», – говорил он, – два волшебных слова! Об этом я мог только мечтать, и вот они стали явью!» А потом все пошло как по маслу. Я приносил ему карандаш, вернее, огрызок карандаша, а иногда это был лишь кусочек грифеля. Писал он на обрезках бумаги, попадавших в тюрьму откуда-то с бумажной фабрики. Оставалось только соблюдать осторожность, чтобы кто-нибудь не застиг Фучика за работой. Я дежурил теперь большей частью с немцем Ганауэром и быстро сообразил, что перехитрить его не составит большошого труда, я всегда сумею вовремя предупредить Фучика, если будет грозить опасность. Фучик для маскировки стелил на стол простыню, будто это была скатерть. Он сидел за столом спиной к дверям, простыня откинута, на голом столе листок бумаги. Если бы в камеру неожиданно вошел эсэсовец, Фучик должен был быстро прикрыть свою работу простыней. Пока Фучик писал, старый Пешек чаще всего занимал наблюдательный пост у дверей и внимательно прислушивался. Если я стукну ключом в дверь один раз, значит, Фучик может писать. Два – должен перестать или «я ухожу», «опасность», «идет эсэсовец». Каждый раз, когда Фучик исписывал один, самое большее два листка, я незаметно забирал их – мы не могли рисковать, оставляя их в камере, – и прятал в кладовке в конце коридора. Закончив работу, Фучик возвращал мне карандаш, и нас, всех троих, охватывало чувство радости: на сегодня все обошлось благополучно! Мы облегченно вздыхали. Когда у старого Пешека на глазах блестели слезы, я знал – Юла читал ему написанное… А потом мы высчитывали, когда снова будет мое дежурство и Юла снова сможет писать… Иногда я передавал странички Колинскому прямо в здании тюрьмы, но большей частью, чтобы не привлекать внимания, выносил их через проходную и утром отдавал на улице, если мы шли вместе, или в трамвае. Где их Колинский прячет, я не знал, да и не хотел знать. Невозможно описать, в каких опасных условиях писал Фучик. Однажды чуть было не стряслась беда. Эсэсовец Ганауэр прибежал на первый этаж и бросился к камере Фучика. Предупредить я не успел. Вижу: Ганауэр перед камерой остановился, быстро сунул ключ в дверь, распахнул, выругался по-немецки, запер дверь и метнулся к соседней камере… Здесь находился новый заключенный, и его надо было доставить на допрос. Я побежал к двери, Ганауэр уже запирал камеру. Старый Пешек стоял у дверей белый как полотно, за ним Юла – без кровинки в лице. Я тоже был, наверное, хорош… В мае 1943 года Фучика внезапно вызвали на допрос во дворец Печека и там объявили, что его дело будет разбираться в суде. Это означало, что вскоре Юла покинет Панкрац и его повезут в Германию. Надо было торопиться с работой, чтобы неожиданный отъезд не оставил ее неоконченной. И действительно, в середине июня, числа точно не помню, пришел приказ о немедленной «переброске» Фучика с утренним транспортом. Я был дежурным, когда его послали в кладовую за вещами. Значит, через несколько часов он уедет. У меня навсегда осталась в памяти эта последняя ночь… Ни Юла, ни Пешек не сомкнули глаз. В три часа ночи заключенных подняли: несколько минут на сборы и прощанье… Юла быстро встал, достал кусок хлеба на дорогу, а снизу уже слышался крик: «Transport antreten!» note 24 Юлек и старый Пешек обнялись в последний раз… Дверь камеры была уже открыта, я погасил свет, проскользнул внутрь и пожал его руку… …Раздалась команда: быстро вниз по лестнице, стать лицом к стене, ждать, когда выкрикнут твое имя и ответить: «Hier» note 25 . А потом: «Im Laufschrittmarsch!» note 26 Note24 На выход! (нем.) Note25 Здесь (нем.) Note26 Бегом, марш! (нем.) Я смотрел вниз… Фучик навсегда покидал Панкрац». 9 июня 1943 года Юлек тайно дописывает на Панкраце свой «Репортаж». 10 июня ранним утром гестапо увозит Юлека через Дрезден в Бауцен. В Дрезден транспорт прибыл в тот же день… Вот что рассказывает об этом товарищ Мейнер из Пльзеня: «В дрезденской пересыльной тюрьме нас было человек двадцать. 10 июня около трех часов дня привели еще шестерых. Среди них был один, отличавшийся от остальных, бритых, черной бородкой. Этот заключенный с бородкой вошел, остановился посреди камеры, его красивое лицо озарила улыбка, и громко спросил: – Есть здесь чехи? Я откликнулся. – Ты откуда? – Из Пльзеня. – Я тоже из Пльзеня, но тебя не знаю, – сказал он мне. – Я тоже тебя не знаю, – ответил я. Он представился: – Меня зовут Юлиус Фучик. Мы познакомились. Разговаривая, Юлек сел и снял пальто. Он вез с собой кой-какую еду: когда коридорные на Панкраце, рассказал он, узнали, что его отправляет, они притащили ему все, что смогли достать. Продукты были рассованы по всем карманам. Он вынимал их из карманов и делил между нами…» В дрезденской тюрьме Юлек провел ночь, а ранним утром 11 июня был перевезен в Бауцен. Запись в канцелярии гласит, что он прибыл туда в 8 часов 10 минут утра и записан в книге заключенных под номером 203/43. Вот что писал о встрече с Юлеком в следственной тюрьме в Бауцене товарищ Станда писателю Петру Илемницкому (13.VI.1945): «…В тот день, когда Юлек приехал в Бауцен – ты можешь верить мне, Петр, – на нас словно повеяло свежим ветром, к нам вернулась надежда, возвратилась жизнь. Это чувствовал не я один, а все мы, кто долгое время провел в одиночках. Теперь с нами человек, который подбодрит, вдохнет новую силу, теперь с нами тот, кто так необходим… Я живо помню, очень живо – такие дни не забываются, – как его привезли. Я не был с ним знаком и видеть его никогда не видел. Товарищи говорили, что он отпустил бороду. В тот день его вывели вместе с нами на получасовую прогулку во двор. Он вышел – гордый, прямой, улыбающийся. Я вспоминаю, как в дверях он остановился, огляделся, улыбнулся и помахал нам рукой. Повторяю, я не был с ним знаком, но сразу сказал себе: это Юлиус Фучик. А его глаза – они всегда смеялись, улыбались, они давали нам новую силу к жизни. И он знал, что нужен нам. …Я вспоминаю, как однажды на прогулке Юлек (стараясь быть незамеченным надзирателем) вдруг взмахнул руками, потом бессильно опустил их вниз и уронил голову на грудь. Напрасно я ломал голову: что он хочет сказать? Во время бритья я постарался стать возле его камеры. Стучу. Он отвечает: «Орел пал» note 27 . Вот что означали его жесты!.. На мой вопрос, что его ждет, он спокойно ответил: «Петля». Чем все для него кончилось, я не знаю, могу только предполагать. Надеюсь, Петр, ты мне о нем напишешь. Я знаю, что это был за человек, и горжусь тем, что разговаривал с ним. Вот и все о Юле. Думаю, ты поймешь меня, почувствуешь сам, какое впечатление он произвел на меня. Могу только добавить: жаль этого человека, человека чистого характера!» Note26 Бегом, марш! (нем.) 19 августа 1943 года председатель сената нацистского суда Фрейслер вынес решение начать процесс против Юлиуса Фучика 25 августа 1943 года, в 9 часов утра, и приказал Фучика, Клецана и Лиду Плаху «доставить немедленно каждого в отдельности в Берлин». 24 августа Юлек был перевезен в тюрьму Моабит. …Сохранившиеся документы свидетельствуют, что нацистский суд вынес свой приговор 25 августа 1943 года в 12.05 минут. Процесс продолжался три часа пять минут. Сухая запись не дает представления о том, как вершился суд. К счастью, остался живой свидетель: Лидушка Плаха. Лида Плаха рассказывает в своих воспоминаниях о судебном разбирательстве: «…24 августа 1943 года меня привезли из Дрездена, а Юлу – из Бауцена в Берлин на суд. Наутро следующего дня нас привели в приемную, дали по куску хлеба и повезли к зданию суда. Мы ехали долго, потом с большого двора нас загнали через узкие двери в подвал и развели по камерам. Это были большие бетонные коробки со стенами, испещренными последними приветами людей, ожидающих смерти, написанными на многих языках. Среди них – и на чешском. Мне хотелось бы, чтобы память моя смогла сохранить их все, и сейчас, когда так хочется обо всем забыть, припомнить их… Приблизительно через час нас вывели из камер и построили. А вскоре по центральной лестнице ввели в большой зал. Я очень живо помню его. На полах ковры, окна расписаны портретами генералов, прямо перед нами – судейские кресла, по одной стороне – скамьи подсудимых, по другой – офицеры. Нас рассадили, возле каждого поставили вооружений караул. …Первым вызывали Юлу. Сверили данные и задали первый вопрос: почему он перешел на нелегальное положение, когда ему ничего не грозило… Я помню, как в ответ на этот вопрос Юла усмехнулся и, в свою очередь, спросил: «Почему многих из моих товарищей, арестованных а следующий же день после оккупации, то есть в период, когда они еще не могли совершить ничего предосудительного против рейха, уже нет в живых?» Ответа не последовало. Второй вопрос: «Почему ваша деятельность была направлена против германской империи? Ведь история доказала, что Чехия и Моравия всегда были частью великой Германии». Юла провел рукой по бородке, как делал всегда, когда ему самому или кому-либо другому удавалась хорошая шутка, и ответил: «Господа, вы ведь и сами знаете, что это ложь, беспардонная ложь! Вы творите историю такой, как она вам нужна!» Долго стояла тишина, прежде чем они смогли переварить правду, брошенную им в лицо… Затем судья спросил, почему Юла стал коммунистом. И Юла заговорил. Он говорил о Советском Союзе, о его силе, его несокрушимости, о неизбежном поражении фашизма. О фашизме и его зверствах. Юлек говорил и из обвиняемого превращался в обвинителя. Теперь уже никто из них не мог усидеть на месте. Они орали, чтоб он замолчал, но Юла продолжал: «Вы вынесете мне приговор. Я знаю! Это смерть человеку! Мой приговор вам вынесен уже давно: „Смерть фашизму! Жизнь человеку! Будущее – коммунизму!“ Лидушка вспоминает, что после оглашения приговора Юлеку надели наручники и увели обратно в камеру тюрьмы Моабит. Отсюда 26 августа в 8 часов утра его переправили в Плетцензее. Рассказ Рудольфа Бедржиха …8 августа 1945 года я встретилась с Рудольфом Бедржихом, тем самым юношей, который сидел с Юлеком в одной камере в Плетцензее и был также приговорен к смертной казни. Позже ему заменили казнь концлагерем. Вот что он рассказал: «…Я уже не мог даже отчаиваться, я совсем отупел, не думал ни о чем и даже о родном доме, я ждал казни… Вот тогда и привели в мою камеру Юлека. Он был так жизнерадостен, словно его не ждала близкая смерть… Все время пел или что-нибудь рассказывал. Он говорил мне о деревушке, где вы жили, о синичках, что поселились в вашем столе… Много и хорошо рассказывал о Советском Союзе, доказывал, что он непобедим и что Красная Армия гонит фашистов на запад. Он вдохнул в меня надежду на жизнь, и я тоже стал петь вместе с ним. Целый день мы клеили конверты, а вечером после работы нам надевали наручники. В камерах не выключали света и ночью, и лишь во время бомбардировок тюрьма погружалась во тьму. 30 или 31 августа Юла мог написать домой письмо. В ночь с 3 на 4 сентября тюрьма Плетцензее подверглась бомбардировке. Крыло, где была наша камера, пострадало. Надзиратели выгнали всех заключенных во двор. Среди заключенных раздавались вопли отчаяния. Юлек начал объяснять положение на фронтах и убеждать их в непобедимости Советского Союза, в том, что Красная Армия несомненно победит гитлеровскую Германию. А мы – даже если мы погибнем, должны оставаться верными своим убеждениям. Нас, заключенных, продержали в тюремном закрытом дворе от полуночи до четырех часов утра. Я все время был возле Юлы. Нас с Юлой перевели в другую камеру – в камеру 144.. С 4 сентября нас держали в трехкилограммовых наручниках уже не только ночью, но и днем. 7 сентября, когда солнце село, в тюремный коридор явились сразу человек десять надзирателей, они принялись отпирать камеры и выводить заключенных в коридор. Мы в своих камерах прислушивались, что там творится. Мы слышали, как надзиратели приходят снова и снова, каждые полчаса… Около полуночи пронесся слух о казнях. Кто-то в коридоре крикнул, что всех ведут на смерть. Началась страшная паника. Некоторые плакали, теряли самообладание, громко молились, а мы с Юлой пели. Мы были спокойны. Юла сказал мне: «Ты должен утешаться мыслью: мы знаем, за что умираем, и наша смерть послужит добру». Вдруг около пяти часов утра в нашу камеру вошли два надзирателя. Один снял с рук Юлы наручники и приказал скинуть рубаху – единственное, что было на нем. Юлек успел подбежать ко мне, пожал руку и сказал: «Передай привет товарищам!» Два года я, словно утопающий за соломинку, цеплялась за надежду, что Юлек жив, что ему посчастливилось скрыться во время бомбардировки тюрьмы Плетцензее и он, бледный, исхудавший, вдруг появится среди тысяч возвращающихся, восставших из мертвых и давно оплакиваемых. Теперь надеяться было уже не на что. …Жизнь Юлека оборвалась. Началась жизнь его «Репортажа с петлей на шее», ставшего его заветом. Какой любовью, какими дружескими чувствами отозвалась на «Репортаж» наша страна! С каким открытым сердцем приходят ко мне советские люди! Сколько писем получаю я со всего света! Это ответ Юлеку. Тысячи и миллионы людей, борясь с фашизмом и несправедливостью, сами пережили и перечувствовали то, что описано в «Репортаже», «Репортаж» и сейчас жив в сердцах миллионов борцов за свободу народа! Юлиус Фучик – брат Никоса Белоянниса и Патриса Лумумбы, Его слова понятны героическим кубинским друзьям… Ко мне приходят совсем молодые люди, родившиеся пятнадцать – двадцать лет назад, они спрашивают: «Как это было, как такое могло случиться…» Для них я постаралась описать те черные годы, которые словно луч света озарил «Репортаж». Эти несколько лет длились дольше, чем вся моя жизнь, их не стерло время, они никогда не изгладятся в моей памяти… Об одном прошу тех, кто переживет это время: не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас.