Они уже уходили, когда Гланц вдруг сказал, глядя на Ирину:

– В вас чувствуется аристократизм. Меня не обманешь. Ради таких женщин мужчины совершают подвиги.

– Но во мне нет ни капли германской крови, – возразила Ирина.

Гланц ничего не ответил.

– Вот еще один ни в чем не повинный, ничего не знавший, ничего не подозревавший… – прищурившись, сказал Ребров, когда они с Ириной вышли на улицу, и добавил: – Все великие идеи безжалостны…

Солнца уже не было, опять сеял мелкий дождь.

– Но ведь людям нельзя запретить думать и мечтать, – мягко возразила Ирина. – А все-таки зачем ты его отыскал?

– Все пытаюсь понять, как крохотная партия мрачных фанатиков сумела захватить власть в огромной европейской стране, подчинить себе всю Европу, открыто провозглашая необходимость уничтожения целых народов. Это история, которую человечество не забудет. Любопытство к этой идеологии, исполненной мрачной ярости и ритуальной свирепости, будет долго еще привлекать людей. Но вот как они ее будут воспринимать?

– Ну, я думаю, после всего что произошло, вполне определенно – как людоедское учение.

– Не знаю. Этот старик может показаться даже милым и трогательным в своих воспоминаниях, но ведь это именно он объявил низшие классы общества потомством низших рас, обвинил их в упадке немецкого величия. Он осмелился сказать, что они должны быть попросту искоренены. Он объявил ложью христианскую традицию сострадания к слабым, угнетенным, несчастным.

Ирина помолчала, а потом вдруг призналась:

– И все-таки в нем есть обаяние, правда?

– Правда. Обаяние зла – это извечная проблема для людей. Он смотрел на тебя восторженными глазами, но ведь именно он рассматривал женщин как проблему, поскольку считал, что они гораздо более склонны к животным влечениям, нежели мужчины… Так что только строгое подчинение их арийским мужьям могло, как он выражался, гарантировать успех расового очищения и обожествления арийской расы. А ускорить процесс искоренения низших рас можно и гуманными методами – при помощи стерилизации и кастрации.

– Ужас, – зябко передернула плечами Ирина.

– Так что как бы сей старичок не открещивался от Гитлера с Гиммлером – они его ученики. У них бы не хватило фантазии и ума додуматься самим до такого.

Они сели в машину, Ребров завел мотор. Чуть помедлив, повернулся к Ирине.

– О чем ты думаешь? Тебя что-то гнетет, я же вижу…

– Завтра должна выступать свидетельница… француженка… Она будет рассказывать про то, что творилось в Освенциме, куда ее отправили. Я слышала какие-то обрывки… Это было невыносимо.

– Могу себе представить.

– Но я слышала, как она сказала своей подруге, что принесет в зал пистолет… И когда начнется допрос, будет стрелять в них, в подсудимых, пока не кончатся патроны.

– Думаю, это был просто нервный срыв. И потом пронести в зал пистолет невозможно – свидетелей обыскивают, – успокоил ее Ребров.

Ребров и Ирина стояли у входа в зал заседаний трибунала. В нескольких шагах от них стоял полковник Эндрюс с двумя офицерами охраны. Они о чем-то разговаривали, поглядывая внимательно по сторонам.

Из комнаты свидетелей вышла очень худая темноволосая женщина лет тридцати в сопровождении судебного пристава. Она шла прямо на Реброва, наклонив голову и обхватив себя руками за плечи. Ирина схватила Реброва за руку. Тот кивнул Эндрюсу, и полковник решительно преградил темноволосой женщине путь.

– Полковник американской армии Эндрюс, – официально представился он. – Свидетельница, если у вас есть оружие – сдайте его. Вход в зал с оружием строжайше запрещен.

– У меня нет оружия, – затравленно пробормотала женщина. – И вообще, что вам от меня надо? Я гражданка Франции! Вы не имеете права меня задерживать!

– Мадам, я еще раз прошу сдать оружие. У нас есть основания считать, что оно у вас есть. Вы не пройдете с ним в зал суда. Нам придется подвергнуть вас процедуре обыска.

– Вы не смеете! Слышите, вы не смеете!.. Это фашисты мучили меня в лагере, неужели и здесь вы посмеете!

Женщина вдруг выхватила спрятанный под одеждой пистолет и направила его прямо в грудь Эндрюсу.

– Пропустите меня, я сделаю то, что должна! Я должна сама сделать это! Пропустите или я буду стрелять!

Эндрюс и офицеры замерли от неожиданности. Ребров, оказавшийся чуть позади женщины, неслышно метнулся к ней, перехватил руку с пистолетом, крепко прижал ее к себе, не давая шевельнуться.