Кто-то сел за его столик. Ребров поднял глаза и увидел Пегги.

– Привет, – кивнул он. – С возвращением в Нюрнберг.

– Спасибо, хотя, признаться, возвращаться ради того, чтобы слышать все это… Как вы думаете, почему этот красавец-генерал столь откровенен сегодня?

– Не знаю.

– Неужели прозрел?

– После таких прозрений, нормальный человек должен застрелиться или повеситься.

– Пожалуй… Вы видели, какой гам поднялся среди подсудимых, когда Шпеер сказал, что готовил покушение на Гитлера? Геринг просто взбеленился. Он стал обвинять Шпеера в предательстве, в том, что он перешел на сторону врага, а тот послал его к черту!.. Я думаю, доктор Гилберт очень доволен.

– Чем?

– Тем, что ему удалось расколоть ряды подсудимых, поссорить их.

– Какая разница!

– Для нашего героя Джексона, на которого работает Гилберт, очень важно не просто вздернуть их, а заставить покаяться, продемонстрировать их свое ничтожество.

– Ну-ну…

Пегги изучающе посмотрела на Реброва.

– У меня к вам разговор…

– Опять про тайные замыслы русских? – натянуто улыбнулся Ребров.

– Нет. Вы, я вижу, не в настроении, но…

Пегги положила перед Ребровым небольшую книжку.

– Это вам.

– Что это?

– Посмотрите.

Денис, пожав плечами, взял книгу. Это был сборник рассказов Ивана Бунина. Он удивленно поднял глаза на Пегги.

– Я прилетела прямо из Парижа. Виделась там с нашей княжной. Она просила передать эту книгу вам. Сказала, что вы все поймете.

– С ней… С Ириной что-то случилось? – с трудом выдавил из себя Ребров.

– Просто она не вернется в Нюрнберг.

– Не вернется? Почему?

– Ирину уволили. Сказали, что французская делегация больше не нуждается в ее услугах. Ее заменят другие переводчики, которые не будут вступать в сомнительные отношения с советскими агентами. Вы же знаете, что сейчас творится во Франции вокруг женщин… Горизонтальный коллаборационизм! Какая гадость!

Ребров, оглушенный этим известием, молчал, глядя на книгу. Пегги наклонилась к нему и яростно зашептала.

– Насколько я поняла, на нее написали донос. О ваших отношениях. Мол, ее завербовал советский агент и получал от нее секретную информацию. Какая чушь! Слава богу, это все еще не просочилось в газеты. Они бы подняли большой шум. Если бы речь шла обо мне, я бы просто послала всех куда подальше, но Ирина… Она другая. Она все ужасно переживает. И чувствует себя виноватой, хотя это не так. И потом русские эмигранты – это особый мир. У них там свои законы и представления о чести.

– Вы не знаете, кто это сделал?

– Что?

– Написал донос?

– Насколько я понимаю, кто-то из здешних. Из тех, кто работает здесь, в Нюрнберге.

Пегги затянулась сигаретой.

– Я посоветовала ей уехать. Куда-нибудь подальше, например, в Америку или в какую-нибудь Касабланку… И даже предложила денег. Потому что она совсем небогата, эта ваша княжна, скорее даже бедна.

Ребров молчал.

– Денис, – вдруг назвала его по имени Пегги, – я тут с помощью Алекса выучила одну русскую поговорку.

– Какую?

Пегги с трудом выговорила:

– Слезами горю не поможешь.

В кабинете, где работали французские переводчики, была только княгиня Трубецкая. Она куталась в теплый платок и выглядела изрядно простуженной.

– Татьяна Владимировна, я могу увидеть господина Розена? – резко спросил Ребров.

Трубецкая совсем не по-великосветски высморкалась в платок, а потом покачала головой.

– Почему?

– Он здесь больше не работает, мой друг. Остался в Париже… Вернее, я ему посоветовала это сделать, чтобы не встречаться с вами. Да и не надо вам его видеть. Павлик, конечно, повел себя мерзко, но он считал, что это единственный способ разлучить вас с Ириной.

– Значит, это он написал на нее донос.

– Бог ему судья.

– Ну почему же только Бог? А люди?

Трубецкая подняла на него покрасневшие от болезни глаза.

– Вы помните наш разговор об Ирине? – спросила она. – Я еще вам тогда сказала, что на вас с ней оковы, цепи неимоверной тяжести и крепости, которые вам не разорвать. Так вот, дело даже не в Павлике, не в его ужасном письме… Ирина все равно не вернулась бы.

– Но почему? – не хотел понимать ее Ребров.

– Потому что об этом ее просила Маша.

– Какая Маша?

– Мария Алексеевна, ее мать, моя старинная подруга. Она слишком настрадалась во время революции и гражданской войны… Вы даже не представляете, что ей пришлось пережить. Она не сможет этого ни забыть, ни простить. Хотя вы тут и ни при чем. Господи… Да воздастся каждому по делам его…

Княгиня поправила платок, вздохнула и решительно продолжила:

– Да, признаться, и я посоветовала Ирине не возвращаться в Нюрнберг.

– И вы? – поразился Ребров.

– Да и я. Потому что не надо длить муку. Ничем хорошим для Ирины это не кончилось бы.