– Я отослала Синтии письмо из Африки, — робко произнесла Молли. — Вы знаете, что в нем было?

– О, да, бедняжка! Оно так встревожило ее. Она сказала, что нерасположена в тот вечер идти к мистеру Роусону на бал, для которого миссис Киркпатрик подарила ей бальное платье. Но ей, в самом деле, не о чем было беспокоиться. Роджер только написал, что у него был еще один приступ лихорадки, но когда он писал об этом, ему уже стало лучше. Он говорит, что каждый европеец должен приспособиться к лихорадке в той части Абиссинии, где он находится.

– И она пошла? — спросила Молли.

– Да, разумеется. Это не помолвка, а если и так, то она не подтверждена. Представь, что она говорит: "Мой знакомый молодой человек был болен несколько дней в Африке, два месяца назад, поэтому я не хочу идти на бал сегодня вечером". Это будет выглядеть, как показное проявление чувств, а я больше всего не терплю этого.

– Ей едва ли было весело, — заметила Молли.

– О, да, но она веселилась. Ее платье было из белого газа, отделано сиреневым, и она выглядела — матери позволительно быть немного пристрастной — просто прекрасно. И она танцевала каждый танец, хотя на балу никого не знала. Я уверена, она веселилась, судя по тому, как она говорила об этом на следующее утро.

– Интересно, знает ли сквайр.

– Знает что? О, да, разумеется… ты имеешь ввиду Роджера. Полагаю, что не знает, и нет нужды говорить ему, я не сомневаюсь, что сейчас все хорошо, — и она вышла из комнаты, чтобы закончить распаковывать вещи.

Молли уронила шитье и вздохнула:

– Послезавтра будет год с тех пор, как он пришел сюда предложить нам проехаться до Херствуда, а маму так рассердило то, что он пришел до ланча. Интересно, помнит ли об этом Синтия так же, как я. А теперь, возможно… Ох! Роджер, Роджер! Мне бы хотелось… я прошу, чтобы ты невредимым оказался дома! Как мы все вынесем, если…

Она закрыла лицо руками и постаралась перестать думать об этом. Внезапно Молли поднялась, словно ужаленная ядовитой фантазией.

– Я не верю, что она любит его, как должно, иначе она не могла бы… не могла бы пойти и танцевать. Что мне делать, если она не любит? Что мне делать? Я могу вынести все, что угодно, кроме этого.

Но она узнала, что достаточно тяжело вынести долгое отсутствие новостей о его здоровье. По меньшей мере месяц они не получали от него вестей, и прежде чем пролетело это время, Синтия вернулась из Лондона. Молли стала страстно желать, чтобы сестра оказалась дома, еще до того, как прошли две недели ее отсутствия. Она не имела представления, что постоянные беседы наедине с миссис Гибсон могут быть такими утомительными. Возможно, хрупкое здоровье Молли вследствие ее быстрого роста за последние несколько месяцев, сделало ее раздражительной, но на самом деле ей часто приходилось вставать и покидать комнату, чтобы успокоиться после очередной порции бессмысленных и невнятных жалоб. Всякий раз, когда все шло не так, всякий раз, когда мистер Гибсон упорно сохранял хладнокровие там, где она возражала; всякий раз, когда кухарка ошибалась с обедом, или горничная разбивала какую-нибудь хрупкую безделушку; всякий раз, когда волосы Молли были уложены не по вкусу миссис Гибсон, или платье не шло ей, или запах обеда наполнял дом, или приходили незваные гости, а званые не приходили — в сущности, всякий раз, когда все шло не так, бедного мистера Киркпатрика жалели и оплакивали, нет, почти винили в том, что он поленился пожить подольше и помочь своей вдове.

– Когда я оглядываюсь на те счастливые дни, мне кажется, что я не ценила их так, как мне следовало. Разумеется… юность, любовь… что нам до бедности! Я помню, дорогой мистер Киркпатрик прошел пять миль пешком до Стратфорда, чтобы купить мне маффины, потому что после рождения Синтии я испытывала к ним слабость. Я не хочу жаловаться на дорогого папу… но я не думаю… но, возможно, мне не следует говорить этого тебе. Если бы мистер Киркпатрик позаботился вылечить тот свой кашель; но он был таким упрямым. Думаю, мужчины всегда такие. С его стороны это было эгоистично. Только, полагаю, он не подумал, что я окажусь в одиночестве. Мне пришлось намного труднее, чем большинству людей, потому что я всегда была такой нежной и чувственной натурой. Я помню небольшое стихотворение мистера Киркпатрика, в котором он сравнивал мое сердце со струнами арфы, дрожащими от малейшего ветерка.

– Я думала, чтобы струны арфы зазвучали, требуются довольно сильные пальцы, — заметила Молли.

– Мое дорогое дитя, в тебе не больше поэзии, чем в твоем отце. А что же до твоих волос! Они выглядят хуже, чем обычно! Разве ты не можешь смочить их водой, чтобы пригладить эти непослушные завитки и локоны?

– Когда они влажные, они завиваются еще больше, — ответила Молли, внезапные слезы выступили у нее на глазах, как только в памяти возникло воспоминание, словно картина, виденная давно и забытая на годы — молодая мать моет и одевает маленькую девочку, усаживает наполовину одетого ребенка на колени и наматывает влажные колечки темных волос на свои пальцы, а затем в приливе нежности целует маленькую кудрявую головку.

Получать письма от Синтии оказалось довольно приятно. Они приходили не часто, были не длинными, но очень веселыми. В них постоянно мелькало много новых имен, о которых Молли не имела представления, хотя миссис Гибсон старалась просветить ее беглыми комментариями, подобными следующему:

– Миссис Грин! А, это прелестная кузина мистера Джонса, которая живет на Площади Рассела с толстым мужем. У них свой экипаж, и я не уверена, не мистер ли Грин кузен мистера Джонса. Мы можем спросить Синтию, когда она вернется домой. Мистер Хендерсон! Конечно — молодой человек с черной бородой, бывший ученик мистера Киркпатрика — или он был учеником мистера Мюррея? Я знаю, говорят, что он с кем-то изучал право. Ах, да! Это люди, которые навестили нас на следующий день после бала мистера Роусона, и которые так восхищались Синтией, не зная, что я ее мать. Она была очень красиво одета, в черный атлас, а у сына стеклянный глаз, но он — молодой человек с изрядным состоянием. Коулман! Да, это было его имя.

Они не получали новостей о Роджере до тех пор, пока Синтия не вернулась из Лондона. Она приехала посвежевшая и похорошевшая, красиво одетая, благодаря своему собственному хорошему вкусу и щедрости кузена, переполненная забавными подробностями веселой жизни, и все-таки не удрученная тем, что такая жизнь осталась позади. Она привезла домой всевозможные милые и изящные безделушки для Молли: ленточку на шею, сделанную по самой последней моде, рисунок для палантина, пару легких перчаток, искусно украшенных вышивкой, каких Молли прежде не видела, и много других незначительных знаков на память за время своего отсутствия. Так или иначе, но Молли почувствовала, что Синтия изменила свое отношение к ней. Она знала, что из-за своей искренности и наивности никогда не пользовалась полным доверием у скрытной и немногословной Синтии. Та часто смеялась над этой своей чертой, и Молли на этот раз поняла, что подруга говорила правду. Но она не слишком беспокоилась по этому поводу. К тому же она знала, что многие мысли и чувства, которые проносятся в ее голове, она и не подумает никому рассказывать, разве что, возможно — если они когда-либо надолго останутся вместе — своему отцу. Правда она понимала, что Синтия утаивает от нее не просто мысли и чувства, она утаивает факты. Но потом, поразмышляв, Молли догадалась, что эти факты могли иметь отношение к прошлым трудностям и страданиям, к небрежению ее матери — и быть такими болезненными, что для Синтии было бы лучше забыть свое детство, а не лелеять обиды. Поэтому теперь, когда Молли чувствовала, что сестра отдаляется от нее, она не считала причиной этому отсутствие доверия. Это происходило потому, что Синтия скорее избегала, чем искала ее общества; потому что ее глаза избегали прямого, серьезного, любящего взгляда Молли, потому что она явно не желала разговаривать на определенные темы, не особенно интересные, насколько поняла Молли, но казалось, будто они ведут к вопросам, которых нужно избегать. Молли испытывала какое-то тоскливое удовольствие, замечая, как меняется поведение Синтии, когда она разговаривает о Роджере. Теперь она говорила о нем с нежностью: "бедный Роджер", так она называла его. И Молли думала, что она, должно быть, говорит о болезни, о которой он упоминал в своем последнем письме. Однажды утром на первой неделе после возвращения Синтии домой, уже собираясь выйти из дома, мистер Гибсон вбежал в гостиную в шляпе, в сапогах и шпорах и поспешно положил перед ней открытый журнал, указав на некий отрывок пальцем, но не произнес ни слова и быстро вышел из комнаты. Его глаза сверкали, светясь и весельем, и удовольствием. Молли заметила не только это, но и то, как покраснела Синтия, читая тот отрывок, на который он указал ей. Затем она отложила журнал немного в сторону, тем не менее не закрыв его, и продолжила шить.