– Ага, старый спальник скучает по мне, точно.

– Большое спасибо, Ларс.

Ларс Гилберг только улыбнулся в ответ.

А когда он улегся, то ощутил прилив тепла, исходящего не от спального мешка. Оно исходило изнутри.

По коридору словно вздох пронесся, когда все двери камер в Гостюрьме одновременно закрылись на вечер и ночь.

Йоханнес Халден сел в кровати. Что бы он ни делал – сидел, лежал или стоял, – боли не покидали его. И он знал, что они не кончатся, а с каждым днем будут только усиливаться. Сейчас болезнь была уже видна. Вдобавок к раку легких у него появилась опухоль в паху, выросшая до размеров мячика для гольфа.

Арильд Франк сдержал свое обещание. В наказание за то, что он помог парню сбежать, Йоханнес будет съеден раком без медицинской помощи и обезболивающих. Возможно, Франк отправит его в медчасть, когда посчитает, что Халден достаточно настрадался и может в любой момент умереть, просто для того, чтобы не писать в годовом отчете о смертельном случае в камере.

Было очень тихо. Камеры слежения и тишина. Раньше после отбоя по коридорам прохаживались надзиратели, и звук их шагов успокаивал. В тюрьме Уллерсму один из надзирателей, пожилой религиозный Ховельсму, обычно напевал при ходьбе. Он пел глубоким баритоном старые псалмы. О лучшей колыбельной заключенный на длительный срок и мечтать не мог, даже отъявленные психопаты прекращали орать, когда слышали приближение Ховельсму. Йоханнесу хотелось, чтобы Ховельсму оказался сейчас здесь. И ему хотелось, чтобы здесь оказался парень. Но он не мог жаловаться. Парень дал ему то, что он хотел. Прощение. И колыбельную в придачу.

Он рассмотрел шприц на свет.

Колыбельная.

Парень сказал, что получил его в Библии от тюремного священника, преподобного Пера Воллана, да упокоится его неприкаянная душа с миром, и что в шприце самый чистый героин, какой можно достать в Осло. И показал, что делать, когда наступит время.

Йоханнес приложил острие шприца к руке, поверх толстой синей вены и, дрожа, сделал вздох.

Ну вот и все, это была жизнь. Жизнь, которая могла бы стать совсем другой, если бы он не согласился взять с собой два мешка из порта Сонгкла. Удивительно. А согласился бы он сегодня? Нет. Но тот, кем он был тогда, согласился. И соглашался раз за разом. Так что по-другому быть не могло.

Он прижал острие к коже и вздрогнул, когда увидел, как кожа поддалась, прокололась и впустила в себя иглу. Потом он ровно и спокойно нажал на поршень. Надо ввести все до конца, это важно.

Первым делом у него пропали боли. Как по мановению волшебной палочки.

А потом началось другое.

И он понял, о чем они без конца говорили. Рывок. Свободное падение. Объятия. Неужели это все время было так просто, на расстоянии всего одного укола? И она была на расстоянии одного укола. Потому что она была сейчас здесь, в шелковом платье, с блестящими черными волосами и миндальными глазами. И ласковый голос нашептывал сложные английские слова мягкими малиновыми губами. Йоханнес Халден закрыл глаза и сжался в комок на кровати.

Поцелуй.

Это все, что ему когда-либо было нужно.

Маркус, моргая, уставился на телевизионный экран.

Рассказывали обо всех убитых в последние недели, об этом по телевизору и по радио говорили все время. Мама сказала, чтобы он не увлекался такими передачами, а то у него начнутся кошмары. Но кошмары его больше не мучили. А теперь по телевизору показывали его, и Маркус его узнал. Он сидел за столом, уставленным микрофонами, и отвечал на вопросы. Маркус помнил этого человека, потому что у него были прямоугольные очки. Маркус не знал, что это означает и какая тут связь. Он знал только, что этому человеку больше не надо приходить и включать отопление в желтом доме, потому что дом сгорел дотла.

В тридцать пять минут седьмого Беатрис Йонасен, секретарша адвокатской фирмы «Тумте и Эре», подавила зевок и попыталась вспомнить, в каком фильме она видела тренч, похожий на тот, в который была одета стоявшая перед ней женщина. Какой-то с Одри Хэпберн. «Завтрак у Тиффани»? Кроме того, на ней была шелковая косынка и солнцезащитные очки в стиле шестидесятых. Женщина поставила сумку на стойку, сказала, что принесла ее по договоренности с Яном Эре, и ушла.

Спустя полчаса солнечные лучи отразились от окон кирпичного фасада Ратуши Осло, а к пристани у набережной Акер-Брюгге причалили первые паромы, с которых сошли пассажиры из Несоддтангена, Суна и Дрёбака и поспешили на свои рабочие места. Наступал еще один безоблачный день, но воздух был немного резким, наполненным напоминанием о том, что и это лето не продлится вечно. Двое мужчин шли бок о бок по променаду вдоль набережной, мимо ресторанов, стулья которых все еще в перевернутом виде стояли на столах, мимо магазинов одежды, которые откроются спустя несколько часов, мимо уличных торговцев, распаковавших свой товар и готовящихся к нападению на последних летних туристов столицы. Тот, что моложе, был одет в элегантный, но помятый серый костюм в пятнах. На том, что старше, была клетчатая куртка с распродажи в «Дрессманне» и брюки, которые не гармонировали ни с чем, кроме своей цены. На них были одинаковые солнцезащитные очки, купленные на бензоколонке двадцатью минутами раньше, в руках они держали одинаковые «дипломаты».

Двое мужчин свернули в пустынный переулок. Пройдя по нему пятьдесят метров, они по узкой железной лестнице спустились к незаметной двери в ресторан, где, судя по названию, написанному скромными буквами, подавали морепродукты. Тот, что старше, подергал дверь. Заперто. Он постучал. За иллюминатором в середине двери показалось лицо, искаженное, как в кривом зеркале. Рот шевелился, а слова доносились словно из-под воды:

– Поднимите руки вверх, чтобы я их видел.

Они сделали, как было велено, и дверь открылась.