Кладу матрас на пол рядом со столом и оглядываюсь, а из блатного (а их в хате два) левого угла раздается ожидаемое и знакомое:

— Слышь, земляк, ты че там топчешься? Канай сюда — базарить будем!

Протискиваюсь мимо мужиков, парней, мимоходом вижу нормальную, доброжелательную улыбку. Отвечаю тем же.

А вот и они — хозяева жизни, хозяева хаты. На главном месте развалился невысокий, плотный, с бородкой шкиперской и густо татуированный блатяк лет двадцати двух-двадцати пяти. Маленькие темные глазки из-под кустистых бровей смотрят недоброжелательно. Как все в хате, одет в трико. Напротив, на соседней шконке, уселись аж четверо и тоже не сводят с меня глаз, но смотрят по-разному: облокотившийся на подушку явно хозяин шконки, плечистый парень в тельняшке с голубыми глазами, смотрит откровенно враждебно. Сидящий рядом, длинный, костлявый, тоже молодой, лет двадцати пяти, смотрит спокойно, с полуулыбкой. А двое с краю, явно из подпевал, не имеют своего мнения, поэтому и морды у них то злые до смеха, то доброжелательные до глупости.

Присаживаюсь в ногах у бородатого:

— Всем привет. Меня подняли с трюма (карцера). Оттянул восемь суток. А до этого сидел в три шесть, поймал крысу, вот кум и опустил в трюм. Был в семье Ганса-Гестапо. Сижу по 70.

Все слушавшие открыли рты и уставились на меня, а бородатый, усмехаясь, спросил:

— А че ты делал на строгаче?

— Я откуда знаю, куда посадили — там и сидел.

— А ты не свистишь?

Я решаю показать зубы, так, немного:

— А что, хата связи не имеет, подкричи, отошли малевку конем, сразу все видно будет, кто да что. Ганс-Гестапо еще в трюме, ему десять дали, но в хате семьянины есть — Ворон, Капитан, Лысый, Шкряб, Матюха-Полуха.

Бородатый издевательски смеется:

— Ну и кликухи у братвы, я такие не слыхал, интересно — где они тянули и кем жили?

— Вот у них и спросишь. Где мне лечь?

Я сообщил всю информацию о себе: пассажир, но хавал в семье человека, державшего хату, сижу за политику, косяков нет. Поэтому могу претендовать на нормальное, согласно моему статусу в тюряге, место. Тонкая штука табель о рангах. Бородатый в ответ:

— Связь у нас после отбоя, подождем, да и с местами напряг в хате…

Внезапно вмешивается длинный, со спокойной улыбкой:

— Ну ты Тит загнул, если он не лепит горбатого, то не дело держать его без места, а если туфта — то всегда со шконки сдернуть можно.

Тит нехотя слазит с насиженного места, шлепая тапочками и почесывая бороду, идет определять меня. Остановившись посередине хаты, лицом к правой стороне, к правому ряду шконок, машет рукой:

— Сюда ложись, третьим на два места. Народу переизбыток, — и уходит к себе в угол.

Мужики принимают матрас и стелют его поверх своих, благо мой тонкий. Следом я отправляю наволочку и поднимаюсь сам. Усевшись на выделенное мне жизненное пространство (не обширное), я оглядываюсь. Слева от меня сидит огромный, толстый, бородатый детина, весь в буграх мышц, лет сорока. Я с опаской протягиваю ему руку:

— Володя-Профессор.

Он несильно пожимает и басит в ответ:

— Леша.

Я решаю пока воздержаться от более близкого знакомства. Справа сидит мужик молодой, лет тридцати, с наколками, говорящими, что у него малолетка за плечами. Глаза были веселые и хулиганистые.

— Санька. За бабу. Изменила, я ее и прибил маленько. Следак базарит — копыта откинула мол на кресте (больнице). А я в ответ, так, может, лечили неправильно… — с ходу начинает, видимо, в очередной раз рассказывать Санька о своем незамысловатом и страшном преступлении. Ложусь, закидываю руки за голову и делаю вид, что слушаю внимательно. А сам гоню гусей. «Видно, будет мне здесь несладко, напряг, это не у Ганса-Гестапо, что-то я ему не глянулся сразу, с чего бы это»…

Мои мысли прерываются с появлением длинного, выбившего мне место. Легко запрыгнув наверх, он уселся и, улыбаясь, сказал:

— Давай, политик, знакомиться. Семен, — и протянул руку. Я пожал ее:

— Володя-Профессор.

Семен сразу взял быка за рога:

— Я еще ни разу не разговаривал и ни разу не видел живого политика. Расскажи, за что тебя взяли?

Я опешиваю от такого не принятого в тюряге базара. Семен понимает и поправляется:

— Здесь ушей много, — и поводит головой направо и налево, имея в виду хату и жильцов:

— Так ты расскажи, что можешь, что хочешь, что тебе не повредит.

Я быстро соображаю — не будет ли мне хуже, решаю, что нет и начинаю повествование.

Снизу, из угла, басит Тит:

— А ты сюда спускайся, нам тоже интересно послушать!

Гляжу на Семена, тот улыбкой и жестом предлагает — пошли и мы, спускаемся вниз.

Рассказ свой я заканчиваю арестом и тут не жалею ни красок, ни эмоций, ни эпитетов. Слушают с открытыми ртами, затаив дыхание. Как дети…

— Все.

В ответ нет только аплодисментов. Сверху, сбоку, со спин сидящих на шконке напротив Тита, отовсюду видны головы благодарных слушателей. Я купаюсь в лучах славы. Но на землю меня возвращает голос Тита:

— Ты так в кайф базаришь. Будешь у нас рассказчиком, — внезапно, для меня, решает он.

Я отвечаю:

— Что значит будешь? Когда у меня есть настроение — я расскажу, приколю, что-нибудь, если найдутся слушатели, если нет — я что, обязан?

— Да ты че? В натуре?! У нас здесь у каждого обязанности есть, я о хате беспокоюсь, а вон Кешка с Поросятником коней гоняют, Ванька парашу обслуживает. Одним словом — штатное расписание. Как на корабле, да, Боцман, — и захохотал, обращаясь к крепышу в тельняшке, вновь угрюмо смотрящего на меня и потирающего кулаки.