Будучи консервативной по природе, я рада была отметить, что обстановка спальни не изменилась, хотя освещение явно улучшилось, появилось новое одеяло на кровати, туалетный столик красного дерева приобрел нарядную муслиновую оборку и тройное зеркало, а вся комната и даже ванная были устланы толстым ковром. Все остальное было именно таким, как я помнила, даже два больших пожелтевших рисунка над кроватью, «Игроки» Караваджо и «Куртизанка» Рафаэля.

Одеваясь к ужину, я страстно желала снова провести вечер с Полли наверху, как в детстве, когда нам приносили поднос с ужином в детскую или классную. Я боялась этого предстоящего мне взрослого ужина, потому что знала, как только я окажусь внизу за столом между двумя пожилыми господами, я не смогу уже оставаться молчаливым зрителем, я буду обязана говорить и отвечать на вопросы. Всю жизнь все вокруг, особенно Дэви, вдалбливали мне в голову, что молчание во время еды является вызывающим и асоциальным актом. «До тех пор, пока ты болтаешь, Фанни, не имеет совершенно никакого значения, что именно ты говоришь, лучше читай азбуку, только не сиди, как глухонемая. Это будет просто невежливо по отношению к хозяйке дома».

В столовой между мужчиной по имени Рори и мужчиной по имени Роли я оказалась в положении худшем, чем я ожидала. Моя защитная окраска, которая так хорошо работала в гостиной, слиняла под лучами электрического освещения, я вся была как на ладони. Один из соседей начал разговор со мной и, кажется, довольно интересный, я отвечала ему, когда без всякого предупреждения я вдруг снова стала невидимой, а Рори и Роли уже перекрикивались через стол с леди по имени Вероника, и я некоторой грустью заметила, что мой ответ просто повис в воздухе. Затем, мне стало очевидно, что мой сосед вообще не слышал, что я говорю, но пребывал в полном восторге от более увлекательной беседы с этой леди Вероникой. Хорошо, я действительно предпочитала быть невидимой и есть свой ужин в покое и молчании. Но нет, необъяснимым образом я снова сделалась видна.

— Так лорд Алконли приходится вам дядей? Разве он еще не совсем свихнулся? И не охотится при луне со сворой ищеек на одиноких путников?

Я была еще слишком юна, чтобы спокойно выслушивать шутки незнакомцев о моей собственной семье. Я не могла ответить вопросом на вопрос или предположить, что каждый из нас обладает некоторыми невинными недостатками. Я была шокирована фактом, что моего дядю считают сумасшедшим.

— О, но мы любим его, — начала я, — вы не можете представить, как с ним весело… — произнося эти слова, я снова стала невидимкой.

— Нет, нет, Вероника, все дело в том, что он купил микроскоп, чтобы рассматривать самого себя… по частям.

— И все-таки я не могу обсуждать это за ужином, — ответила Вероника, смеясь, — даже если вы знаете все латинские термины, это не подходящая тема для разговора за ужином вообще.

Они словно перебрасывали через стол мячик.

— Вероника, я не могу придумать ничего смешного. Не могли бы вы мне помочь?

На обоих концах стола было гораздо тише. На одном леди Монтдор беседовала с герцогом де Советерр, который вежливо выслушивал все, что она говорила, но чьи блестящие черные глазки живо перескакивали с одного гостя на другого. На другом конце стола лорд Монтдор с Профессором Безобразником прекрасно проводили время, хвастаясь своим безупречным французским, нежно воркуя на нем друг с другом и со старой герцогиней де Советерр. Я сидела достаточно близко, чтобы слышать, что они говорят, чем и была занята в периоды моей невидимости, хотя их беседа, возможно, была не столь остроумной, как шутки круглоголовой Вероники.

В общих чертах это звучало так:

Монтдор: Так чьим сыном был герцог де Мэн?

ПБ: Ну, конечно, Людовика XIV.

Монтдор: Это понятно, но кто была его мать?

ПБ: Ля Монтеспан.

В этот момент герцогиня, которая молча сосредоточенно жевала и, по всей видимости, совершенно их не слушала, произнесла очень громко с выражением явного неодобрения:

— Мадам Монтеспан!

ПБ: Да, да… совершенно верно, мадам герцогиня (и быстро пробормотал по-английски своему свояку: «Маркизы Монтеспан были аристократами, они никогда об этом не забывают»). У нее было два сына, герцог де Мэн и граф Тулузский. Людовик признал свое отцовство. А их дочь стала женой Регента. Полагаю, я не ошибся, не так ли мадам герцогиня?

Но старушка, ради которой бил затеян этот лингвистико-исторический экскурс была в нем совершенно не заинтересована. Она ела так много, как только могла, прерываясь только, чтобы попросить лакея подать еще хлеба. Когда обращались непосредственно к ней, она отвечала:

— Думаю, да.

— Это все есть у Сен-Симона, — сказал Малыш. — Я перечитываю его снова и снова, он просто завораживает.

Малыш проштудировал все судебные мемуары и приобрел репутацию серьезного историка. «Вам необходимо обратиться к Малышу, он так много знает об истории, нет ничего, о чем он не смог бы рассказать». Но все зависело от того, что именно вы хотели узнать. Побег Людовика XVI из Тюильри? О, да. Процесс над мучениками из Тульпуддла? Нет. Исторические познания Профессора Безобразника были суть сублимированный снобизм.

Наконец леди Монтдор повернулась ко второму своему соседу, и все гости синхронно последовали ее примеру. Я получила Рори вместо Роли, но не заметила разницы и была полностью поглощена происходящим на ближайшем конце стола, где Профессор в одиночку боролся с герцогиней. Он говорил:

— Я уже давно не виделся с герцогом де Супп, как он поживает, мадам герцогиня?

— Как, неужели вы друзья с бедняжкой Суппом? — ответила она.

Кажется, Малыш сильно ее раздражал. У нее был очень странный акцент — смесь французского и кокни.

— Он по-прежнему не выбирается из своего дома на Рю де ла Бак?

— Думаю, да.

— А старая герцогиня? Полагаю, всегда с ним?

Но его соседка полностью сосредоточилась на содержимом своей тарелки, и он не дождался ответа. Она несколько раз перечитала меню, а потом вытянула черепашью шею, пытаясь увидеть следующее блюдо. Когда после пудинга гостям заменили тарелки, она удовлетворенно пробормотала:

— Еще одна теплая тарелка. Очень, очень хорошо.

Бесспорно, она любила поесть. Я тоже, особенно теперь, когда моя защитная окраска была полностью восстановлена, и я до конца вечера могла не опасаться неожиданных атак. Я думала, как жаль, что дядя Дэви не может оказаться здесь в один из своих чревоугоднических дней. Он всегда жаловался, что тетя Эмили ни разу не закатила ему лукуллова пира, чтобы подвергнуть его метаболизм должному стрессу. «Я должен изнемогать от переедания, иначе это не принесет никакой пользы. Надо добиться ощущения как после обеда в парижском ресторане, когда насыщаешься до такой степени, что не способен ни на что, кроме как упасть на кровать и впасть в анабиоз, как удав, проглотивший крокодила. Мне необходимо обширное меню, чтобы подавить мой аппетит. Вторые порции не в счет, они подразумеваются сами собой. Сегодня мне требуется множество перемен действительно жирной пищи, Эмили, дорогая. Естественно, если ты предпочитаешь, я откажусь от лечения, но, мне кажется, жаль будет бросить все сейчас, когда оно начало приносить такие прекрасные результаты. Если ты беспокоишься о своих домовых книгах, то вспомни о моих голодных днях, кажется, ты не принимаешь их во внимание вообще». Но тетя Эмили отвечала, что голодные дни не влияют на баланс домовой книги, и что он, конечно, может называть это голоданием, но все остальные люди это называют четырехразовым питанием.