– Да это и не намеки вовсе! Слушайте, Антонин, скажите честно, вы… – Он сделал долгую паузу и завершил: – Хотите сладких груш в сиропе? – Сулла открыто расхохотался, видя, какое лицо сделалось у пленного: злое и растерянное. – Я серьезно, – заверил он. – Обожаю сладкие груши… – Он выждал еще немного и, поскольку Альбин по-прежнему сердито молчал, надулся совершенно как женщина. – Как угодно.

Альбин уселся на смятой постели поудобнее, подложил под спину подушку и уставился в потолок. Собственное отражение висело над ним, как будто Альбин, подобно Тэкле, вдруг начал летать. Только летал не настоящий Альбин. Да еще в компании с этим Суллой.

Хорошо же. К Долихену политкорректность!

– А скажите, Сулла, – заговорил Альбин, как ему представлялось, развязно, а на самом деле нервно, – что вы чувствуете?

Сулла встрепенулся. Наконец-то! Разговоры по душам – это истинные сладкие груши для эмоциональной составляющей его натуры. Копнуть тайное желание, ковырнуть давнее страдание, вывернуть срамным наружу что-нибудь постыдное…

– По отношению к кому? – спросил Сулла, придвигаясь ближе.

Антонин встал и принялся расхаживать по комнате.

– Вот вы – клон, – начал он. – Я хотел бы понять эмоциональную жизнь клона. Искусственного человека. Каково это – появиться на свет без матери, не знать полноценного детства? Должна же быть какая-то психологическая компенсация!

Он остановился и устремил на Гнея Корнелия вопросительный взгляд.

Сулла развалился на постели Антонина, понюхал зачем-то подушку, а затем заговорил, разглядывая ногти у себя на ноге:

– Разумеется, такая компенсация есть. Я знаю, что создан из наилучших, тщательно отобранных генов в их оптимальной комбинации. Мое тело прекрасно для глаз и на ощупь. Оно превосходно мне служит. Кстати, совершенно напрасно считается, будто ваше хваленое детство – лучшая, якобы розовая пора человеческой жизни. Чушь! Детство – это кошмар. Ребенок живет хуже раба, ему все приказывают, его наказывают, он опутан целым сводом правил и запретов, ему недоступны никакие радости. И при этом он всегда одинок и страдает тайно. О, эти детские трагедии, о которых никто не догадывается! А потом наступает пора взросления, тайны становятся стыдными… А разочарование в родителях! Сколько подростков покончили с собой, когда им открылось, что их мать, сия богиня, развратна, а отец, сие божество, – ничтожен!

Альбин слушал эту тираду, и ему казалось, что он находится где-то очень далеко от клона Суллы, может быть даже в другом измерении.

Мир детства со всеми его запретами, строгостями и бедами представлялся Альбину – теперь, когда он вырос, – миром абсолютной чистоты и истинных ценностей. Красное было там красным, а не пурпурным и вследствие этого очень дорогостоящим; к большому горю от смерти Шестилапого не примешивалось намерение выглядеть искренним или твердым в испытаниях. И прародительское грехопадение не проступало еще некрасивыми пятнами на теле и душе, хотя болезнь таилась где-то глубоко внутри и ждала часа, чтобы заявить о себе.

А когда это пришло, Альбин ощутил скорбь и смирение. И вместе с тем он знал, что отныне всю жизнь ему предстоит возвращаться к детской незапятнанной чистоте. Такая жизнь называется целомудренной.

Родители. Пленный Антонин едва не улыбнулся, вспомнив отца и мать. Флавия Сервилия Антонина была строгой, чуть грустной женщиной; с годами она становилась как будто мягче и вместе с тем веселее, и теперь иногда, глядя на мать, повзрослевший Альбин без труда представлял ее себе маленькой девочкой. Отец Альбина – глава большой юридической фирмы Аркадий Антонин, неподкупный и трудолюбивый, образец патрицианской честности во всем. Он любил густое сладкое вино из мутированной сливы и сладкие пирожки. Требовал от стряпухи, плосконосой Нэб, чтобы та сыпала ваниль, корицу и мускат щедрыми горстями, а не тощими перстами – так обыкновенно он говаривал, внезапно возникая на кухне в иссиня-черном фраке и дерзкой крахмальной рубашке, окутанный густейшим ароматным облаком из огромной трубки. Несмотря на монументальность, Аркадий Антонин был ловок и грациозен. Они с Нэб обожали друг друга – два истинных ценителя сладких булочек в людском море тупиц и профанов. При появлениях отца мальчик Альбин прятался к Нэб под юбки. Он до сих пор помнил лабиринтовые волны пропахших ванилью плотных кружев и тихое поскрипывание колесиков – у Нэб не было ног, и хозяева поставили ей удобный автоматизированный монопротез. Лишь много лет спустя Альбин понял, что отец прекрасно знал о визитах сына на кухню и что это его смешило.

– Знаете, Сулла, – сказал вдруг Альбин, – а вы тип… Вы, клоны, все такие?

Сулла пожал плечами.

– Мы – как сорта чая, – ответил он. – Терпкие и сладковатые, с фруктовым привкусом или горькие… В конце концов каждый находит себе чай по нраву.

– Или как сорта яда, – сказал Альбин. – С удушьем, с пеной изо рта, с резью в животе или судорогой в ногах – кому что глянется.

Сулла громко, демонстративно обнажая зубы, расхохотался.

– С вами исключительно приятно болтать вот так запросто, – заявил он, поймав Альбина за руку и притянув к себе. – Хотел бы я оказаться ядом в вашем вкусе.

– А если я вообще не люблю отравы? – возразил Альбин.

Глаза Суллы оказались совсем близко – белесо-голубые, с еле заметными желтыми точками вокруг крохотных зрачков. Не звериные, не человеческие, не мутантские… глаза маленького злого языческого бога – Фавна, Тритона, Эола.

– Не любите отравы? – переспросили мертвые, тщательно вылепленные губы. – Что, и чая не пьете?

Альбин попытался вырвать руку, но Сулла держал его крепко. Патриций смотрел на губы клона с отвращением, как будто ожидал вот-вот увидеть сползающую с них змею.

– Не вашего сорта, – сказал Альбин Антонин грубо. – Я хочу видеть моих мутантов! Ясно вам? Немедленно!

Сулла выпустил его руку, раскинулся на постели и, любовно глядя на свое отражение в потолке, потянулся, изогнул тело, напряг шею.

– Как хорошо жить… – молвил он. – Как жаль, что скоро этому наступит конец… Я хотел бы, чтобы вы полюбили меня, Антонин. Вот таким, каков я есть, – жалким испорченным клоном, чье время истекает. Разве я не красив, не нежен, не умен? Посмотрите только, какое тело!