Когда запасы кончаются, она вытирает руки тряпкой, лежащей на дне сумки. Потом встает и долго прогуливается, время от времени пытаясь разобрать надписи, напоминающие, что вокруг нее лежат поэты, ученые, знаменитые военачальники. Но она не поддается игре воображения. Ее собственная история дает гораздо больше пищи для размышлений. Она вспоминает Симону. До чего же скрытная особа! Сумасшедшая! Настоящая Леу! Скрывала от всех, что замужем. Этого Ольга простить ей не может. Какое лицемерие! Какая недоверчивость! Ольга не раскаивается, нет. Когда она пришла на бульвар Перейр — ключи у нее, по счастью, были, — Симона уже приняла яд. Она тяжело дышала, лицо покрылось потом. Лежала без сознания. Что ей оставалось делать? Вызвать врача? Может, Симону успели бы спасти? Ольга не хочет об этом думать. Зачем копаться, выискивать побудительные мотивы? Какие мотивы? Она забрала картонную упаковку, где был указан адрес ветеринара. Протерла стакан, до которого нечаянно дотронулась. В последний раз посмотрела на Симону. Если ей так хочется умереть, в конце концов, это ее дело. Ольга удалилась, как тень. Себя она оправдывает тем, что тогда многого не знала, о чем ей стало известно впоследствии. Ею двигала не просто корысть. Она не отдавала себе отчет, что становится наследницей племянницы или, вернее… Если быть до конца честной, она об этом догадывалась — ведь она… она остается последней из рода Леу. Конечно, в глубине души она все прекрасно понимала. Не случайно ее охватила с головы до ног дрожь при известии о замужестве Симоны. Дура! И к тому же на условиях совместного владения… Она отреагировала точно так же, как отреагировал бы брат, если бы узнал… Вероятно, в этом–то и кроется истина. Ольга не может не признать, что, несмотря на все обиды, она повела себя как настоящая Леу. Она сохранила фамильное достояние. Эта мысль ее умиротворяет. Все становится на свои места.

По дороге она останавливается у некоторых могил, усыпанных цветами, как алтарь. То тут, то там поправляет цветочные горшки, осыпающиеся букеты. Она возвращается на аллею, ведущую к фамильному склепу. Когда–то, еще не скоро, она тоже будет лежать здесь. Она останавливается. Она не читает молитву, но дает брату обещание использовать наилучшим образом эту кучу денег, из которой она может черпать, сколько ей вздумается. Ведь на свете столько несчастных животных! Потом думает о Симоне. Почему именно она избежала смерти в катастрофе! Если бы Марилена осталась жива… Как счастливо они зажили бы вдвоем! С чувством, идущим из глубины сердца, шепчет:

— Как жаль, что ты была не Марилена!

Примечания

1

Сен–Пьер — город на Реюньоне. Таматаве — город на востоке Мадагаскара, в настоящее время называется Туамасина. Антананариву — столица Мадагаскара. Диего–Суарес — город на севере Мадагаскара, в настоящее время называется Анцеранана. (Примеч. ред.)

2

Речь идет о Центральной художественно–промышленной школе, элитарном высшем учебном заведении Франции, готовящем инженерные кадры. (Примеч. ред.)

3

«Сент–Эмильон» — бордоское красное вино. (Примеч. ред.)

«Дорогой друг!

Вам все–таки, значит, удалось меня разыскать. По воле Провидения, говорите? Возможно. Только не подумайте, будто я вознамерился скрыться в Париже. Нет. Просто захотелось раствориться в толпе… исчезнуть и попытаться начать все с нуля. Вот почему я сознательно порвал все прежние связи. Разумеется, следовало прийти к вам, моему духовному наставнику в течение стольких лет, и поделиться своими сомнениями и переживаниями, да вот беда, я знал наперед все ваши советы. И понимал — пустое! Судьба и так неласково обошлась со мной, зачем же усугублять тоску тягостными минутами прощальной встречи, что неизбежно восстановило бы нас друг против друга. Я предпочел уехать украдкой — побег так побег. Между прочим, мне не нравится, когда Провидение, как вы изволили выразиться, вмешивается в мои дела. Простите, вырвалось в сердцах! Не обижайтесь: я злюсь на самого себя. Злоба всегда точит душу тех, кому не выпала удача родиться шизофреником. Но посудите сами: лишь малая частица моего «я“ стойко держится, невзирая на все потрясения, на которые я себя обрек, а тут приходит ваше письмо и заставляет еще сильнее накрениться и без того шаткое сооружение. Так что теперь я пребываю в растерянности: то ли радоваться, то ли сердиться. Однако, похоже, радость — несмотря ни на что! — берет верх.

Вы правильно сделали, что даже не заикнулись о прощении. Это прозвучало бы оскорбительно. Вы просто распахнули передо мной дружеские объятия, и теперь, вполне может статься, я во всем исповедуюсь вам, раз вы заверяете, что готовы выслушать и понять меня. Впрочем, немудрено, ведь пролетело целых десять лет. Десять лет — достаточный срок, чтобы осуждение переросло в любопытство. Но главное — уж если ваш приятель наткнулся на меня у дома, где я живу, и не преминул поведать вам об этой случайной встрече, то, кто знает, может, здесь и впрямь кроется нечто большее, нежели счастливое совпадение. Очень хочется увидеть в этом событии доброе предзнаменование — пусть еще и весьма робкое — грядущих перемен, способных сделать мою жизнь менее безотрадной. Ведь иногда так необходимо излить кому–нибудь душу!

Я во всем признаюсь как на духу. Тем более что времени у меня, к сожалению, хоть отбавляй! Уже несколько месяцев, как сижу без работы. Ну да об этом после, пока мне лишь хочется поблагодарить вас. И хотя, разумеется, я нисколько не виноват в моем нынешнем положении, как приятно и трогательно было услышать подтверждение этому из ваших уст. Еще раз спасибо.

Сердечно обнимаю вас,

Жан Мари Кере».

«Дорогой друг!

Я намеренно выждал четыре дня. Чтобы успокоиться. И рассказать по возможности все как есть. По крайней мере, без всякого снисхождения к себе, а главное — без прикрас. Да, вы правы, я разуверился. Это произошло внезапно. Случаются порой откровения или озарения, подобные вспышке молнии, кажущиеся со стороны невероятными. Точно так же, как иногда мореплавателей подстерегают, говорят, кораблекрушения, происходящие чуть ли не в считаные мгновения. Разом пропадает горизонт. То, что только недавно мнилось лучезарной истиной, вдруг оборачивается унылым и безысходным фактом, от которого никуда не уйти, не деться. И ты видишь лишь изнанку мира. Нет, гораздо хуже: неожиданно обнаруживаешь, что другой, лицевой стороны у него никогда и не водилось. Вот и мне довелось испытать подобное. Был вечер, воскресный вечер… Я мог бы назвать точное число и даже час — настолько случившееся живо врезалось в мою память.

По телевизору шла передача о животных. В тот день я порядком устал, а потому лишь рассеянно следил за тем, как шлепал бегемот по мелкой илистой воде. Внезапно камера оператора отыскала небольшое стадо зебр, щипавших траву неподалеку от берега. Должен признаться, я обожаю зебр за их живость и невинный вид. Есть что–то удивительное, на мой взгляд, в этих животных, этакое толстощекое и шаловливое, одним словом — детское. Время от времени зебры поднимали голову и прислушивались, тревожно двигая ушами, но затем, успокоенные, продолжали трапезу. И никто из них не замечал львицу, притаившуюся в кустах.

Я будто сейчас вижу этого изготовившегося к прыжку зверя. Каждая его жилка дышала убийством. Безумная жажда крови заставляла дрожать напрягшиеся мышцы, глаза метали плотоядные взгляды, сулившие лишь одно — смерть. Внезапно, должно быть почувствовав опасность, зебры разом сорвались с места и бросились наутек. Хищник метнулся за ними вдогонку, наперерез, и мигом отсек одну от стада, тут же скрывшегося из виду за облаком пыли. Стало очевидно, что преступление не замедлит свершиться. Мне, безусловно, не впервой было наблюдать за подобной сценой, и нельзя сказать, чтобы раньше я испытывал при этом какое–то особое волнение. Но в тот вечер я следил за происходящей на моих глазах погоней с необъяснимым ужасом. Догнав зебру, львица вцепилась в ее круп когтями и, повиснув, повалила на землю, метя клыками в горло жертвы. При этом глухо, утробно рычала от избытка наслаждения. Камера вначале поползла кругом сцепившихся в клубок животных, а затем выхватила крупным планом голову зебры: забавная щеточка белесой шерсти между ушами, а главное, ах ты боже мой, главное — глаза! В них отразилось небо, где уже кружились стервятники, а затем длинные — девичьи! — ресницы дернулись в последний раз. На экране появилась бившаяся в судороге нога, но тут же начала медленно расслабляться и вскоре замерла окончательно. Это была уже не зебра — мясо! Львица ловко перевернула с бока на спину обмякшее тело, к черно–белой штриховке которого теперь прибавились кровавые полосы, и одним движением клыков вспорола еще теплое брюхо. И, словно охваченная оргазмом, сладострастно изогнула спину.