— Эй, парень, за кем гонишься, шапку, что ль, украли? Айда, заходи!

Хисматулла очнулся, увидел выглядывавшую из тепляка женщину в черном платке и беловатый дымок над Крышей.

«Вот те на! — подумал он. — А я-то решил, что там никого нету!»

Почти вслед за Хисматуллой в тепляк стали одна за другой вбегать женщины Потирая озябшие руки, они садились у жарко натопленной железной печурки, и скоро возле нее не осталось ни одного свободного места. Хисматулла, не смея подойти к незнакомым людям, жался в углу, грея руки под рубахой и прислушиваясь к тому, о чем говорят женщины. Он еще плохо понимал по-русски и по некоторым знакомым словам старался угадать, о чем шла речь,

Но вот дверь распахнулась, и женщины заулыбались и зашумели громче обычного. Хисма-тулла обернулся и увидел русского мужчину в ушанке и телогрейке. Он был невысок, но широк в плечах и крепок на вид; под мягким, стершимся козырьком ушанки жмурились от света голубые, как весенние льдинки, глаза. Он снял шапку, хлопнул ею по колену и сказал:

— Ну и холод нонче, бабоньки! Прямо собачий! Дает же февраль жару! Не зря, видать, в старину говорили, что братец февраль еще почище братца января будет, а как встречаются, так февраль пуще злится: «Ну, братец, уж если б мне на твое место пробраться, я б таким дурачком не был, живо напустил бы такого морозу, что рога у коровы сломались бы!»

Он захохотал, и вместе с ним стали смеяться женщины, кто стыдливо, как бы нехотя, а кто во всю мочь, и Хисматулла, хотя и не совсем понял, что было сказано, тоже улыбнулся за компанию. Мужчина присел поближе к печке, достал из кармана кисет и трубку, быстро набил трубку табаком, умял его пальцем и, открыв на секунду железную дверцу печурки, руками выхватил красный уголек. Он ловко перебросил его с ладони на ладонь, чтобы не обжечься, и так же ловко положил уголек сверху на табак, тут же стал сосать трубку, и на Хисматуллу пахнуло горьким табачным дымом. Женщины молча стояли рядом, как бы ожидая, пока трубка раскурится, и, когда мужчина наконец щелчком сбросил уголек на пол и спокойно запыхтел, одна из них, в черном платке, та самая, что позвала Хисматуллу в тепляк, выступила немного вперед и спросила:

— Михаил, мы у тебя тут поспрошать что хотели…

— Ну, ну? — обернулся к ней Михаил.

— Правду говорят али брешут, будто ту шах ту Фишера, возле озера, снова откроют?

— Правду, правду, — подхватила бойкая толстенькая женщина с круглым лицом и красны ми, налитыми румянцем щеками. — Я там, дев чата, сама вчера была, своими глазами видела, точно говорю — открывают!

— Да погоди ты! — отмахнулась та, что была в черном платке. — Какая ты, право… Не у тебя спрашиваю, у Михаила, всюду суешься, слова не дашь сказать…

Михаил вытряхнул пепел из трубки и прищурился:

— Так, так… Ты, сестренка, договори уж сна чала, что видела, интересно…

— Машину большую, больше дома, видела, а людей сколько — не счесть! — радостно затараторила засмущавшаяся было женщина. — На роду, народу, ой! А лошадей! Видели бы вы… И везут ее, а лошади шарахаются, кругом кричат, никто никого не слышит, и штейгер, а машина такая большая, такая большая, ну прямо не знаю!..

— Погоди, погоди, сестренка, — улыбнулся Михаил. — Не торопись, а то что-то и понять нельзя, про что балакаешь. Помедленней говори…

— Чего ж тут не понять? Все понятно! Одна лошадь серая, остальные карей масти, и народу всякого — и наши, и ихние, и штейгер, и чужих полно, а машина, не знаю чья — тульская ли, немецкая… И Мордер там был, все смотрел!

— Да что за машина-то?

— А такая, сказывали, пар пускать! А сакмаевские все к мулле кинулись, а мулла как скажет: «Это арба шайтана, арба шайтана!» И всех как ветром сдуло, по домам попрятались, нос боялись высунуть! Я сказала — машина это, а они не верят, бегут со всех ног! А мальчишки еще камнями кидаться стали! И снегом! И лошади даже чуть не понесли!

— Ну, а машину-то куда повезли?

— Да к той шахте, к фишеровской, воду, сказывают, откачивать будут, вместо насоса! Только как она откачает — в толк не возьму! Там же воды чертова прорва, трех насосов мало будет, да и машина, говорят, не новая, стало быть, испортиться может, это сам Мордер сказал, своими ушами слышала!

— Ну что ж, — раздумчиво сказал Михаил. — Уж раз машину привезли, значит, наверняка от кроют… Одна надежда, что в самом деле испортится…

Снаружи за стеной загрохотало, и тут же через отверстие на желоб и железную решетку посыпались каменистые комья глины. В тепляк шумно ввалился толстый мужик с коротенькими ножками и ручками. Это был ровняльщик. Он с силой бросил в угол лопату и крикнул тоненьким, почти визжащим голосом:

— Опять лясы точите, а работу псу под хвост? Смотрите, кому работа не по нутру, тот ведь здесь долго не задержится!

Женщины засуетились, и места у теплой печки быстро опустели. Из-под моста, через протянутую над железной решеткой вашгерда трубу, яростно плеснулась в деревянный желоб вода и, не сумев пробиться вниз сквозь комья глины, рассыпалась брызгами во все стороны. Женщины встали по обе стороны вашгерда, разминая лопатами куски породы на решетке и выталкивая отделившиеся от глины камни. Порода помельче проходила к головке вашгерда, а от головки к низкому ящику с набитыми на него решетками. Ровняльщик все горячей размахивал коротенькими ручками, кричал то на одну женщину, то на другую, стараясь заглушить тонким голоском и лязг лопат, и шум воды, потом обернулся к спокойно курившему в сторонке Михаилу. Увидев, что Михаил не обращает на него никакого внимания, он подкатился и заорал: