1 Александр Александрович Цуриков (1849-1908), помещик Орловской губ., знакомый семьи Толстых. См. т. 67.

2 Николай Сергеевич Кашкин (1829-1914), петрашевец, с 1870 г. по 1908 г. служил по судебному ведомству. Личный знакомый Толстого с 1850-х гг. См. т. 67.

3 Адриан Александрович Крюков (1849-1908), окулист, профессор Московского университета.

1903 г. Декабря 18-19. Я. П.

Дорогой Михаил Александрович,

Извините, что так долго не отвечал вам. Я сегодня получил вашу статью1 и сегодня же прочел ее и пишу вам. Статья в новом виде очень хороша, и я, прочитывая ее, испытал то же, как и в первый раз, чувство полного удовлетворения и сознание духовного приобретения.

Мне жаль, что вы исключили рассуждения о международн[ом] праве в древности и в особенности о католической идее мира. В особенности последнее было очень интересно и своей противоположностью с субъективным христианским отношением к вопросу оттеняло это отношение.

Еще мне показалось, что когда вы указываете на проявление до христианства идеи мира в еврействе, буддизме и у стоиков, вы упускаете проявление этой идеи в очень определенно и сильно выраженной форме у китайцев, у Конфуция и Лаотзе.

Одно меня огорчило при чтении этой прекрасной статьи, эта мысль о том, что она не пройдет через нашу цензуру. Друзья мои будут стараться провести ее и будут пользоваться вашим разрешением смягчать и выпускать с вашего согласия места, кот[орые] могут вызвать запрещение. Для того же, чтобы статья была напечатана и внесла бы тот свет, кот[орый] она должна внести в сознание людей, я бы предложил следующее: напечатать ее за границей по-русски или по-английски, если не найдется издателя для русского издания.

Что вы об этом думаете?

В ожидании вашего ответа с истинным уважением остаюсь готовый к услугам

Лев Толстой.

18 дек. 1903.

Перечел вашу статью и хочется сделать еще следующие замечания. По-моему, ваша оценка и буддизма и стоицизма неверна или, скорее, не полна. Буддизм так же, как и стоицизм, учит тому, что истинная сущность человека не в его теле, несвободном и потому страдающем, а в его духовном сознании, не подлежащем никакому стеснению и потому никакому страданию. Первый ставит целью освобождение от страданий, второй — благо личности.2 И потому аскетизм не есть цель или идеал буддизма. Суждение же проф[ессора] о стоицизме совершенно неверно. Проф[ессор], очевидно, ставит главной задачей человечества существование международного права, которого он состоит профессором, а не благо человечества.

Стоицизм действительно разрушает те камни, из которых составлено здание теперешнего мира, но разрушение это, если и вредно для существования международного права, как оно теперь понимается, но несомненно благодетельно для человечества, разрушая то, что разъединяет его.

Учения буддизма и стоицизма, как и еврейских пророков, в особенности то, что известно под именем Исаии, а также и китайские учения Конфуция, Лаотзе и мало известного Ми-Ти, все возникшие почти одновременно, около 6-го века до рож[дества] Христ[ова], все одинаково признают сущностью человека его духовную природу, и в этом их величайшая заслуга. Отличаются же они от христианства, явившегося после них, тем, что они останавливаются на признании духовности человека, видя в этом признании спасение и благо личности. Христианство же делает дальнейший вывод. Выходя из признания людьми своей духовности, по христианскому выражению, признания в себе сына божия, оно провозглашает возможность и необходимость установления на земле царства божия, т. е. всеобщего блага, включающего в себя понятие всеобщего мира.

Значительность содержания вашей статьи вызвала во мне эти замечания, за которые прошу простить меня, если они вам покажутся неуместными.

Я так дурно написал эту приписку, что попросил переписать ее.

Ваш Л. Толстой.

19 декабря 1903 г.

Перепечатывается из книги М. А. Таубе «Вечный мир или вечная война?», изд. «Детинец», Берлин, 1922, где письмо воспроизведено факсимильно. Дополнение внесено из копировальной книги № 6, л. 13. Письмо от 18 декабря написано собственноручно, приписка от 19 декабря написана и датирована рукой Ю. И. Игумновой, заключительная фраза письма и подпись собственноручные. Отрывок впервые опубликован без указания даты и фамилии адресата в «Свободном слове» 1904, 11, столб. 23—24.

Ответ на письмо М. А. Таубе от 8 ноября 1903 г.

1 Толстой получил статью М. А. Таубе (см. письмо № 289, прим. 1) из редакции «Посредника», куда она посылалась для просмотра.

2 Следующие три фразы в публикации Таубе отсутствуют. Восстановлены по копировальной книге, куда внесен черновик, написанный рукой Ю. И. Игумновой и собственноручно исправленный.

Статья Таубе напечатана в изд. «Посредник» («Для интеллигентных читателей») под названием «Христианство и международный мир», М. 1905.

1903 г. Декабря 22. Я. П.

Священнику Василию Владимирову.

Я не помню ваших прежних писем,1 но последнее, полученное мною нынче письмо ваше, такое доброе, любовное и искреннее, тронуло меня, и мне хочется ответить вам хотя бы только для того, чтобы показать, что я ценю ваше доброе чувство ко мне. Исполнить ваше желание для меня так же невозможно, как находиться в двух местах в одно и то же время, или заснуть, когда не хочешь спать, или перестать думать тотчас же о той мысли, которая пришла в голову. Мне это, т. е. возвращение к догматическому православию или христианству, вообще невозможно, не п[отому], чтобы я не верил в него, а потому именно, что я верил в него и, хотя сам и не служил литургию, испытывал те самые чувства умиления, кот[орые] вы описываете. Сойдя на твердый берег с той утлой лодочки, на кот[орой] я еле-еле держался над водой, я никак не могу сознательно вернуться на эту лодочку. Главное же то, что я испытываю полное, совершенное спокойствие и в жизни и в смерти в той вере, кот[орую] не то, что исповедую, а к которой неизбежно был приведен и жизнью, и разумом, и преданием (не преданием одного вероучения, а преданием всего человечества), и потому не имею ни надобности, ни права искать чего-нибудь еще более твердого и прочного, чем то, что мне дано не моим рассуждением, а самим богом, а тем более не могу вернуться к тем верованиям, которые оставил по сознанию их непрочности. Ведь если бы я веровал во что-нибудь выдуманное мною, я бы понимал увещания о том, чтобы я не верил своим выдумкам, а признал бы то, что признано и признается всем миром. Но ведь я именно верю в то, во что верит весь мир и верите вы, — верю в бога-отца, пославшего меня в мир для того, чтобы я исполнял его волю. А веря в это и зная, что бог есть любовь, что я от него исшел и к нему пойду, я не только ничего не боюсь ни в жизни, ни в смерти, но мне не нужно никаких других верований. Мне некуда их поместить, и я невольно смотрю на все прибавочные к этой вере верования как на оскорбление бога, на признак недоверия к нему. Если бы меня, нищего, никуда негодного бродягу, принял бы к себе добрый хозяин и обещал бы кормить и содержать, только бы я не нарушал порядков его дома, неужели я бы стал стараться обеспечить свое существование посторонними, кроме исполнения воли хозяина, средствами? Разве не ясно бы было, что человек, поступающий так, не верит хозяину и желает найти способы жить, не исполняя его воли.