Дней пять спустя у меня был выходной. Поздно позавтракав, я решил прогуляться в букинистический магазин у вокзала. Хотя все издания строго контролировались цензурой, да и печаталось литературы немного, мне порой удавалось откопать у букиниста интересную книжку. Выйдя за ворота, я услышал характерный звук – где-то рядом копали землю. «Все долбит свою щель!» – подумал я. Неизвестно было, что собирается делать Токита с выкопанной землей, но под навесом у него во дворе виднелись аккуратно сложенные в несколько слоев доски. Вероятно, он собирался сделать накат над убежищем. Щель почти вплотную примыкала к живой изгороди вокруг особняка Суэнага. Я заглянул внутрь. В этот момент Токита поднял голову и заметил меня. Щеки у него обросли щетиной, глаза сверкали лихорадочным блеском. Под его взглядом я невольно отпрянул и втянул голову. Про себя я отметил, что щель заметно углубилась. У нас на заводе выходной рабочим полагался два раза в месяц. Интересно, сколько выходных было у Токита? Наверное, он взял отгул, чтобы копать без помех.

Прочие соседи, которых пример Токита, должно быть, задел за живое, тоже принялись копать. Те, у кого рядом с домом совсем не было места, рыли поодаль на пустыре. Я тоже не смог усидеть и взялся копать вместе со всеми. Обращаться за помощью было не к кому – оставалось рассчитывать только на собственные силы. Хироко у меня была слабогрудой и для земляных работ, естественно, не годилась.

Авиационный завод, на котором я работал, находился в районе Нисиогикубо. При налетах иногда отключалось электричество, и нас отпускали по домам раньше, чем обычно. Идти, разумеется, приходилось пешком. Во время этих импровизированных отгулов я и копал свою щель. Сама по себе работа лопатой была непосильной нагрузкой для моей поясницы, но хуже всего обстояло дело с подъемом земли наверх. По сравнению со щелью Токита моя канавка выглядела настолько убого, что Хироко скрепя сердце посоветовала мне бросить это дело. В конце концов я решил, что хватит.

Как-то раз, когда Хироко подавала мне бог весть откуда добытую доску, из усадьбы Суэнага через заднюю калитку вышел человек. При виде наших стараний он пробормотал себе под нос: «Ужас просто, а не убежище!» Тот человек захаживал к Суэнага и раньше, я знал его в лицо. Впрочем, что бы ни говорили о моей щели, больше я с ней асе равно ничего делать не собирался.

Спустя две недели произошло совершенно неожиданное событие, хотя я-то еще с тех времен, когда был внештатным редактором в издательстве, давно ожидал, что меня либо мобилизуют на трудовые работы, либо пошлют на фронт.

Совершенно неожиданное событие, о котором идет речь, было связано с вмешательством тайной полиции. В те годы левое движение было объявлено вне закона, а на выпуск и продажу книг, имеющих отношение к левым организациям, наложен запрет. Все подозрительные подвергались обыскам и арестам. Меня тоже арестовали по доносу кого-то из наших заводских «мобилей». Вполне понятно, что я, в ту пору почти сорокалетний мужчина, с моими взглядами и привычками мог прийтись не по вкусу работавшим рядом со мной парням, которые были лет на десять, а то и на двадцать моложе. Случилось это незадолго до конца войны, и несколько месяцев мне пришлось провести в полицейском участке, в камере предварительного заключения. Как сейчас помню, что посадили меня за решетку двенадцатого апреля. Там же я находился и во время страшной майской бомбежки, о которой упоминалось выше. Должно быть, в тот вечер Хироко, находившаяся на другом конце города в квартале Нагасаки, глядя на небо, пламеневшее от пожаров, мысленно уже прощалась со мной. Двумя днями раньше она приходила ко мне на свидание, но после налета в течение пяти дней все свидания были запрещены. На шестой день, когда мы наконец встретились с Хироко в комнате для свидании, я выглянул в окно и увидел вокруг мертвое пепелище.

Но и тогда не вспомнил я о роднике. Весь район по соседству с полицейским участком выгорел дотла. Возможно, кое-кто скажет, что на таком пожарище и не место было думать о роднике. Как бы то ни было, большая бомбежка превратила город в сущий ад. Зрелище это не располагало к ностальгическим воспоминаниям. Тем не менее в камере я писал нечто вроде мемуаров, записки о своей жизни. В них упоминалось и о Яцусиро. Политзаключенным в отличие от уголовников разрешалось в тюрьме писать. От них даже требовали, чтобы они писали. Таким, как я, не слишком разбиравшимся в теории коммунизма, инспектор тайной полиции сам подсказывал, что именно писать. Следовало, привлекая соответствующие теоретические положения, объяснить, почему поверил в коммунизм, почему примкнул к коммунистическому движению и так далее. Коммунистическое движение уже давно, с самого начала войны в Китае, подвергалось жестоким репрессиям и к тому времени фактически перестало существовать. Думаю, можно сказать, что весь народ в той или иной форме оказывал посильное содействие войне.

Однако подобные мысли не интересовали инспектора тайной полиции. Он требовал, чтобы человек, переворошив свое прошлое, признал все содеянные грехи и подписал официальное отречение. Даже случайно заподозренные вроде меня, никогда не состоявшие в компартии и не принимавшие участия в коммунистическом движении, все равно должны были во всем «сознаться» и покаяться. Правда, у меня были кое-какие сомнения относительно характера войны и ее исхода, но скольких же людей должны были одолевать подобные сомнения! Подвели меня несколько найденных при обыске книжек «левого» содержания, которые я взял почитать у приятеля.

Итак, пришлось приступить к написанию исповеди. Мне было обещано, что я выйду на свободу после того, как записки окажутся на столе у инспектора.

Писал я не каждый день – ежедневно писать было не положено, – и потому времени на эту работу ушло довольно много. Когда набиралось уже порядочно исписанных листков, инспектор брал их посмотреть. Если ему что-то не нравилось, он заставлял меня переписывать.

В своих записках я касался не только коммунистического движения. Вспоминал все по порядку с самого детства. Вначале как раз шел рассказ о годах, проведенных в Яцусиро. Написал я и о том, что родился в доме, принадлежащем цементному заводу, и о том, что в возрасте восьми лет потерял мать.

Но и тогда не вспомнил я о роднике. У меня было два старших брата, но оба они умерли в Яцусиро – один за год до смерти отца, а другой полгода спустя после нее. От всей семьи остались только мы с мачехой, которая пришла в наш дом через два года после смерти мамы.

Я подробно рассказал в записках о нашей жизни с мачехой после переезда в Кумамото. Из Яцусиро мы уехали потому, что мачеха была родом из Кумамото и там у нее был свой дом.

Впоследствии я никогда не навещал Яцусиро не только потому, что у меня не осталось там родных и близких. Слишком тяжелые воспоминания были связаны с этими местами. После переезда в Кумамото и позже, обосновавшись в Токио, я так ни разу и не собрался поехать в город детства.