Стремясь как можно меньше писать о коммунистическом движении, я в мельчайших деталях описывал события давно минувших дней. Однако я понимал, что одного моего нежелания недостаточно и, если я просто откажусь писать то, чего от меня ожидал инспектор, свободы мне не видать. Приказано было писать об участии в левых организациях – что угодно, даже если все будет заведомой ложью, выдумкой с начала до конца. Но я не хотел писать неправду, старался по возможности оттянуть тот день, когда придется переходить к этому. Потому-то мне доставляли внутреннее удовлетворение даже самые неприятные, горькие моменты из далекого детства, которые удавалось восстановить и запечатлеть на бумаге. Должно быть, всему виною был мой слабый характер.

Таким образом, время шло, а конца моим запискам все не было видно. Инспектор гневался:

– Сколько можно писать! Хватит, переходи к главному! Любой человек может о себе целый роман сочинить, дай ему только волю. Если не напишешь все так, как я тебе сказал, сгниешь в камере!

При том, что писал я о прошлом очень подробно, родник ни разу не появился в моих записках. Очевидно, эти воспоминания слишком глубоко были скрыты в недрах памяти. Там дремали они на протяжении тридцати трех лет. Отчего же вдруг суждено им было проснуться? Когда именно мелькнул в моем сознании образ родника?

Из заключения я вышел до крайности ослабевшим и изможденным. День окончания войны тоже встретил в постели.

Только к осени я стал понемногу выходить из дому и гулять в палисаднике. В то время мобилизованным я уже не числился.

Исчезли и соседские общины жильцов с круговой порукой, и квартальные дружины. Все это казалось фантастикой в сравнении с той действительностью, которую я застал в конце войны. Много семей было эвакуировано. С продовольствием становилось все хуже и хуже. Хироко, взвалив на плечи узел с одеждой и кое-каким домашним скарбом, ездила куда-нибудь на электричке и возвращалась, обменяв вещи на рис, яйца, овощи.

В нашей округе только Суэнага никуда не ездили за продуктами. Высокая, плотная жена Суэнага с трехлетним ребенком за спиной нередко выходила постоять к задней калитке усадьбы. Можно было представить, как дорог родителям поздний ребенок, если Суэнага, кроме служанки, наняли для него еще и няню. Ходила эта няня в рабочих шароварах, и я поначалу принял ее за вторую служанку.

Может быть, и бетонированный бункер в саду строился в основном для ребенка.

Тринадцатого мая во время большого налета Хироко в растерянности стояла перед домом, когда к ней подошла служанка Суэнага и сказала:

– Госпожа просит вас пожаловать к ним в убежище.

Не только Хироко, но и все жители наших пятистенков здоровались из всего семейства Суэнага лишь со служанкой. Если же им доводилось встретиться с самой госпожой Суэнага, то она проходила мимо с отсутствующим видом и на поклоны никогда не отвечала: вероятно, считала, что с такими соседями следует общаться только служанке или няне.

– Значит, впустила она тебя? – спросил я Хироко, услышав о предложении госпожи Суэнага.

– Да что толку, если бы она меня одну и впустила! Хотя звала несколько раз…

Соседям Хироко говорила, что я заболел и лежу в заводской больнице. Жена Суэнага, наверное, прослышала об этом от служанки. Она видела и жалкую противовоздушную щель, которую я вырыл. Вероятно, само убожество щели наполнило ее сердце состраданием к одинокой женщине.

– Значит, во время моего отсутствия моя щель все-таки немного пригодилась? Хоть раз да пригодилась!

Хироко горько улыбнулась. Мое лицо тоже невольно скривилось в улыбке.

– И с чего ты вдруг взялся копать? Умом тронулся, что ли?

Каждый день, когда я входил во двор, взгляд мой упирался в злополучную щель. Сквозь настил просачивалась дождевая вода, образуя лужи на дне: в свое время я поленился хорошенько промазать доски глиной. Зато щель Токита сверху напоминала пухлый пирожок – над дощатым настилом красовалась внушительная глиняная насыпь. По слухам, Токита лишь однажды во время налета тринадцатого мая с молодой женой и матерью укрывался в своей щели.

После возвращения из тюрьмы я только раз видел Токита, проходя мимо его дома. Он спал. Дверь в прихожую почему-то была открыта, с улицы просматривались обе комнаты, побольше и поменьше.

Токита лежал в маленькой комнате, укрытый грудой одеял. У его постели в изголовье сидела жена.

Супруга Суэнага умерла, если я не ошибаюсь, весной следующего года. Не помню точно, какая у нее была болезнь. Что касается Токита, то все соседи сходились на том, что причиной его безвременной смерти послужила никому не нужная противовоздушная щель. Похоронив беднягу, мать и вдова Токита уехали в свои родные края, в Вакаяма. Дом некоторое время пустовал, а затем в нем поселилась другая вдова с двумя детьми.