Две повести С. Родионова вроде бы о разных людях, делающих заурядное дело. В первой повести показан автомеханик, во второй — лесник; одному — шестьдесят лет, второму нет и сорока; один живет в городе, второй — в лесу…
Но есть у них общее: они — те люди, которые ответственны за жизнь, ответственны за ремонт грузовика и за здоровье леса, за самочувствие соседа и за счастье своих детей, за нравственность женщины и за чистоту воздуха…
Их поступки могут рассмешить, показаться наивными, даже иногда ошибочными, но сами эти люди притягательны, ибо, в конечном счете, на них держится жизнь.
Вторая сущность
Сперва бы надо дать начало или хотя бы началинку. Да где они — в каких годах, в каких делах? Поэтому начну с круглолицей личности кадровика.
Вылезаю это я из ремонтной ямы, а круглолицая личность мне улыбается — будто у него на плечах не голова, а тот самый сказочный колобок, увеличенный раз в десять да малость недопеченный. И говорит, как бы удушаемый радостью:
— Что вы скажете, Николай Фадеич, по поводу того, что через месяц вам грянет шестьдесят?
— Брось, кукушка, куковать, мне на годы наплевать.
А сам чувствую, что как-то я усох, будто кирпич мне в темечко клюнул. Будто и не знал, будто и не готовился… Да это разве кирпич? Не такие булыжники от темечка отскакивали. Все же к самосвалу, к зеркалу заднего вида, подошел — кому это там шестьдесят? Это ему-то?
На меня глядел крепкоплечий мужик, но ростом обделенный — этак метр шестьдесят с кепочкой. Из-под этой кепочки лезли волосики, прореженные и потертые жизнью, но местами еще кучерявые, игривые. Нос средний, по размерам нормальный, да вида непривычного — как репку скрестили с картошкой. Кожа на щеках такая, что хоть сейчас тяни на барабан, поскольку крепкая, красная, мочено-сушено-дубленая. А вот глаза у него хорошие, того гляди, прожгут карим огнем…
И этот мужик прожил шестьдесят лет? Эх, ежели бы только шестьдесят лет… А то ведь прожил и шестьдесят зим. Не чувствую этого — и в сорок таким вроде был, и в пятьдесят. Но кадровик вот удостоверяет, а он человек государственный. Тут хоть отказывайся, хоть отнекивайся — старик я. А со старика спрос особый.
Да я вот байку поведаю, один мужик мне в автобусе рассказал…
…Якобы души наши перед тем, как явиться на землю в человеческом обличье, сдают экзамен. Комиссия набрана из людей знающих: конечно, сам бог, потом святые, блаженные и разные там ангелы и архангелы. Ну и черт сидит для искуса, для срамного вопроса. Спрашивают заковыристо и серьезно, что-нибудь про смысл жизни или еще чего почище. А вместо отметок дают срок жизни на земле. Дурь ответил — полста жизни отмерят, не больше, поскольку зачем дураку небо коптить. Поумней сказал — шестьдесят дадут. Умно заговорил — живи семьдесят. Мудро обо всем судишь — восемьдесят… И так далее в том же направлении.
К чему байка-то? Древние старики мудры не потому, что долго живут, а долго живут потому, что мудры. Вот и думаю: шестьдесят мне той небесной комиссией отпущено, коли уж прожил. А еще сколько? Мужик-то, помню, говорил, что небесная комиссия добавляет за накопленный ум при жизни якобы по году за дельную мыслишку. Подсобрал ли я их, мыслишек-то? Или глупостей приобрел? Дурь, как и ум, к старости накапливается.
В теперешнем моем возрасте жди вопросов. Подвалит какой-нибудь отрок и начнет кидать загадочки: отчего любовь да зачем, в чем счастье жизни да почему, куда идем да когда придем?.. Я готов. На все вопросы не отвечу, но сердцевину подцеплю, — шестьдесят за плечами. Правда, чтобы все разговоры переговорить, никаких разговорен не хватит.
А кадровик стоит и как бы ждет, когда я перестану горюниться. Лицо у него белое, как у девицы-затворницы. Сметаной, что ли, одной питается? Я его не люблю, и он про это знает; он тоже меня не любит, и я тоже про это знаю. Он меня не любит, потому что я его не люблю; а я его не люблю, потому что не мужское это дело — бумажки писать да в папки складывать. Да еще про пенсию мечтать, которую он с молодых лет хлопочет и даже за ней на Север подавался.
— Да, Николай Фадеич, прошла жизнь, — вздохнул он, как сработал пневматикой.
Жизнь прошла? Да что ты, сметанная, то есть бумажная, душа кумекаешь в жизни?
— Не прошла. У человека три жизни, — сказал я потише, чтобы подпустить туману.
— Как это три?
— Сперва живешь на зарплате, потом на пенсии, а уж затем на всем казенном.
— Насчет казенного не уловил, Николай Фадеич.
— У бога-то, на небесах… Там ведь полное обеспечение, как в армии.
Похоже, он улыбнулся, поскольку белесые губы растянулись и чуть потемнели — вроде как бы сметана в них стала пожиже.
— Николай Фадеич, а вы верующий?
Верующий я в три жизни и во многое чего другое. У человека три жизни — хоть верь, хоть проверь.
Первая жизнь идет от рождения до пенсии, до шестидесяти. Тут работай с огоньком да ходи с ветерком, люби с жаром, да хлебом делись даром — но и думай.
Вторая жизнь будет от шестидесяти до самой смерти. Тут думай покрепче, но и работай с огоньком, и ходи с ветерком, и люби с жаром, и хлебом делись даром.
Третья жизнь пойдет после твоей смерти — третьей жизнью будет жить все, что ты оставил. Работа, которую сделал с огоньком. Километры, которые прошел с ветерком. Люди, которых любил с жаром. Люди, с которыми делился даром…
Три жизни у человека — это проверено. Но у меня-то пока идет первая, поскольку на пенсию не желаю, а пожелай, так начальство проходную бульдозером перекроет.