Шрифт:
Мальчик был на редкость наблюдателен.
Любимец отца (в отличие от нелюбимого старшего мальчика Егора, чьей отнюдь не злой мачехой сделалась Шушкина мать, Луиза Ивановна), юный Герцен рано стал угадывать признаки нерасположения к себе всего семейства Яковлевых. С годами он и сам стал платить родственникам отца такой же неприязнью. Мальчик почувствовал, что эти люди недоброжелательно смотрят на его мать — добрую, кроткую и заботливую Луизу Ивановну. Вся дворня, мелкие служащие, дальние бедные родственники-приживалы, сельские старосты из яковлевских поместий любили ее, выражали ей свое расположение, а то и прямо отваживались давать советы, как избежать гнева и капризов главы дома. С годами он становился все более придирчивым и замкнутым.
Но кто же была эта молоденькая женщина, жившая в доме Яковлевых как будто на равных правах с членами всей семьи?
Звали ее Луиза Гааг. Была она дочерью мелкого немецкого чиновника в городе Штутгарте, росла в бедности, рано осиротела, знала только свой родной немецкий язык и даже во сне не представляла себе России. Ей едва исполнилось шестнадцать лет, когда попалась она на глаза богатому русскому барину Ивану Алексеевичу Яковлеву, когда тот скуки ради разъезжал по Европе.
Яковлев увлекся красивой Луизой, несмотря на разницу в годах (ему было уже лет под 45), и уговорил бежать с ним из-под материнской опеки. В декабре 1811 года он добыл с помощью брата фальшивый паспорт на мужское имя, переодел свою возлюбленную в мужское платье и перевез ее под видом молодого человека через российскую границу месяца за три до рождения Александра Герцена и за полгода до великого пожара.
Сашина мать вскоре освоилась в Москве со своим сложным положением в доме и немалыми заботами, материнскими и хозяйственными. Она постепенно училась русскому языку, привыкала к здешним порядкам и строго воспитывала сына (отец и дядя-сенатор только баловали Шушку).
Иван Алексеевич, «повелитель и похититель» Луизы Ивановны, привязался к ней, любил ее, но отважиться на женитьбу все-таки не смог — мешали светские предрассудки и яковлевская дворянская спесь. Вся жизнь Луизы Ивановны, весь ее «возраст красоты» отданы были заботам о сыне и капризном, как ребенок, отце мальчика. Иван Алексеевич не любил, чтобы она покидала четыре стены его дома, бывала на людях или в театре. Отдыхом от домашних забот служила ей Петропавловская лютеранская кирха и томики любимых романов на родном немецком языке. Умер Иван Алексеевич в 1846 году, за пять лет до трагической гибели самой Луизы.
Ей нередко приходилось сносить от него горькие обиды, даже оскорбления — дразня ее, Иван Алексеевич называл ее иногда «барышня со своим сынком», — однако никаких других женских привязанностей у него за всю жизнь с Луизой Ивановной не было, в доме она распоряжалась по собственному усмотрению, он никогда не давал ее в обиду другим и завещал ей наравне с сыновьями очень большое состояние, навсегда обеспечив будущее Луизы Ивановны без всяких оговорок и условий. «Сердце старика было больше открыто любви и даже нежности, нежели я думал», — писал о своем отце уже в зрелые годы сам Герцен. Разумеется, Иван Алексеевич никак не мог предугадать, как мало лет оставит ей судьба, чтобы пожить без него свободной, обеспеченной и еще нестарой женщиной…
Главной ее заботой, гордостью и радостью был сын Александр.
«Вся ее жизнь — в тебе», — писали ему впоследствии близкие люди. Сын платил матери благодарной любовью и заботой до последнего дня ее жизни, трагически оборванной морской катастрофой. Гибель матери и сына Коли он описал в «Былом и думах».
3
…Взгляд пассажира спального купе нечаянно упал на газету в руках соседа.
Газета была женевского издания, на французском языке. «Суисс радикаль», то есть «Радикальная Швейцария». Хм, любопытно! Еще любопытнее большая заметка, набранная крупным шрифтом с подзаголовком. В ней фигурирует русское имя, притом древнее, княжеское…
Владелец газеты задремал, видимо, именно на этой заметке. Поезд тихо двигался берегом Женевского озера. Даже сам воздух в купе казался голубоватым, на потолке ходили радужные солнечные зайчики. Пассажир напряг зрение, чтобы хоть бегло прочитать, что пишут про князя Оболенского. О его громком здешнем деле он кое-что знал еще до выезда из России.
Князь Алексей Васильевич Оболенский, в недавнем прошлом губернатор Москвы, член Сената, ныне состоящий на действительной военной службе в высоком ранге генерал-лейтенанта, особо доверенное лицо императора Александра Второго, находится в Швейцарии с необычайным визитом, вовсе не имеющим касательства к делам государственным. Князь Оболенский занят семейными розысками!
Он ищет свою жену, Зою Сергеевну, в девичестве — графиню Сумарокову, дочь графа Сергея Павловича Сумарокова, даму из высшей придворной знати России.
Княгиня, оказывается, уже несколько лет назад покинула мужа и самостоятельно живет за границей, в Италии и Швейцарии, вместе с тремя дочерьми.
В эмиграции она познакомилась с молодыми русскими революционерами и стала пользоваться их доверием. Друзья шутливо прозвали ее «княгиней-нигилисткой». Известный анархист Бакунин, друг и покровитель злокозненного террориста Нечаева, дал княгине Оболенской рекомендательное письмо к редакторам «Колокола» Герцену и Огареву, вождям зарубежной русской эмиграции старшего поколения.
Бакунин охарактеризовал в письме Герцену княгиню Оболенскую как одну из редких женщин России, которые не только сердцем и умом, но и волею, а когда нужно, и делом, сочувствуют революционерам.
Узнав о таком образе мыслей своей жены, князь Оболенский потребовал, чтобы она немедленно вернулась в Россию. Зоя Сергеевна ответила презрительным молчанием. Супруг пришел в бешенство. Обеспокоился и отец княгини, граф Сергей Сумароков. Самые тревожные слухи о поведении княгини Оболенской полностью подтверждал русский посланник в Берне (кстати, будущий российский министр иностранных дел), Николай Карлович Гирс.