И Игорь принял этот взгляд как должное, нисколько не задетый.

— Ну- с,— сказал Мархлевский,— кому адресовано это письмо?

— Алексею Алексеевичу, вы же видите! — вскрикнул Игорь, уверенный, что каждый знает имя-отчество главнокомандующего.— Брусилову я пишу.

— Это что же, ваш очередной божок?

— Ах нет, ну что вы! — опять без тени обиды на насмешку (Игорь чувствовал, что насмешки и нет вовсе в этом вопросе, связывающем давнюю их беседу с настоящим разговором) воскликнул он.— Совсем это не то... Пишу я именно Брусилову, потому что... Странно, конечно, так говорить о главнокомандующем, о большом полководце... Но пишу я ему, потому что он... как бы это выразить точнее?.. Потому что он душою, и сердцем, и умом — русский человек... Да, иначе не скажешь. Просто русский человек, каких у нас большинство... и вместе с тем — один только он. Понимаете?

— Понимаю,— не изменяя выражения глаз, подтвердил капитан.— И чего же вы хотите достигнуть этим письмом?

— Я хочу, чтобы то, что ясно каждому русскому солдату—-не умом, а разумением жизненной правды... самой простой, практической,— поспешил пояснить Игорь, боясь, что его слова могут показаться превыспренними,— чтобы это ясное теперь и для меня — стало ясно тем, кто ведет нас в бой. Только всего...

Мархлевский смотрел недвижно, требовательно и молчал.

— Чтобы они поняли простой закон войны.

— Какой?

Это похоже было на испытание, на исповедь. Игорь отвечал, как от него требовали, с предельной ясностью.

Ясность приходила к нему по мере того, как он говорил. И это было для него самым ценным, это было то, чего он хотел, к чему стремился и не мог раньше достигнуть.

Он ответил тотчас же:

— Закон бить врага согласной волей, непременно согласной, и чтобы каждому из нас помогать друг другу чем можно и как сумеешь... Вот только всего...

Произнес он эти слова очень спокойно, не повышая голоса, с каким-то естественным, ненадуманным убеждением. Слова произносились как бы для определения смысла того, что было сейчас у него перед глазами. А видел он все то, что так часто перебирал за последнее время в своей памяти,— все испытанное и услышанное им на войне.

— В этом вся правда. Как видите, очень простая,— прибавил он, потому что Мархлевский все молчал и не отводил от него глаз.— И эту правду знает из командующих только, пожалуй, один Брусилов... поэтому я и пишу ему.

Последние слова Игорь проговорил смущенно, как говорят дети, когда они во всем признались и больше признаться не в чем, а все им кажется, что взрослые не верят...

Глаза Мархлевского теперь излучали только доброе, удовлетворенное чувство.

— Я, знаете ли, вполне доволен вами,— с мягкой улыбкой, затерянной в бороде, проговорил он наконец.

Игорь тотчас же понял, что слова его дошли до Мархлевского и тот принял их с полной серьезностью, а шутит потому, что не хочет выдать своих чувств.

— Вы с последней встречи сделали большие успехи. Война, оказывается, не только убивает, но прибавляет разума и силы... Мысль о согласной воле, конечно, не новая, но сказана к месту... Народ эту правду носит в себе как правило поведения в каждом трудном деле... Он знает, что такое работа. А нам вот с вами приходится умишко поломать, да и то не все на это способны... Чем станом осанистей, тем менее...

Мархлевский поскреб пальцами в бороде, поморщился, видимо представляя себе этих осанистых людей, крепко ему насоливших, и подмигнул Игорю:

— Из вас бы, пожалуй, теперь хороший агитатор получился!

Игорь недоуменно мигнул веками, уставив подбородок в ворот гимнастерки.

— Да нет,— заметив, что его слова принимают всерьез, оговорился Мархлевский,— агитатор вы никакой, а мысль высказали доходчивую... в общем рабочем смысле. Ну, а насчет войны... в наших обстоятельствах, государственных, правда, понятая вами, правдива для тех только, кто воюет, то есть опять-таки в общем рабочем смысле, но далеко не вся правда, а может быть и вредная ложь —для самой войны, сегодняшней войны, имейте в виду. Война — не только воевать, видите ли, или там трудиться для войны... Война — это еще общее состояние жизни всей страны, продолжение политики, как пишет Клаузевиц... (43) умный был немец... Вы о таком слыхали?

— Слыхал,—ответил Игорь.

— Так вот,— кивнул вихрастой головой Мархлевский.— Клаузевиц этот более ста лет тому назад понимал и совершенно отчетливо говорил, что война - подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их в жизнь, но только лишь другими, чем в мирное время, средствами... Он так и писал, что полководец, ведущий войну, вправе требовать, чтобы направление и намерения политики не вступали в противоречие с этими средствами... Кумекаете? А у нас? Примем хотя бы того же Брусилова, как вы его понимаете... Что может он сделать, действуя вполне согласно со своими убеждениями бить врага, гнать его с нашей земли? Что он может сделать, я вас спрашиваю? Ниче-го-с! Или очень мало! И уж во всяком случае, не решить войну!

Мархлевский снова сморщился, зачесал бороду и понизил голос, наклоняясь к самому лицу Игоря.

— Разве же он, ваш Брусилов, как и все другие генералы — умные и дураки, непосредственно может вмешиваться в общую политику? Судить о направлении военных действий с общегосударственных высот? Или хотя бы требовать, чтобы направление и намерения политики не вступали в противоречия со средствами и методами ведения войны? Дулю ему, дулю ему показывают, вот что! А не согласность действий!

И Мархлевский, вытянув руку, сложил перед носом Игоря шиш. Он и впрямь разозлился, как тогда у Кутепова на совещании.