— Сестрица!

Слово это сорвалось громко.

— Да... я тут, — откликнулся родной голос.

— Мне воды, — прошептал Игорь, ничуть не желая пить и уже засыпая, но ревниво желая услышать обращенный к нему — непременно к нему, к живому, чувствующему,— ласковый голос сестры.

Он спал, когда сестра наклонилась над ним с оловянной кружкой, полной студеной воды. Он спал крепким сном человека, отвоевавшего жизнь.

«Этот выживет,— подумала сестра и деловито прикрыла его одеялом.— Как только его к нам в солдатское уложили? Да где уж и разобрать, когда за ночь — сотни их, отстрадавших... Мука-то всех роднит...»

II

Впервые испытанная Игорем неистребимая жажда жизни, счастье жить не оставляло его во вое продолжение его длительной физической беспомощности. Счастье жить ощущал он не только наяву, но и во сне.

Проснувшись на другое утро на этапном пункте, он прежде всего хватился своих записок, Он позвал сестру — сестра была уже другая — и, мучаясь болью, раздражаясь тем, что боль мешает ему говорить толково, потребовал, чтобы ему принесли его записки, спрятанные у него во внутреннем, потайном, кармане гимнастерки.

— Да вас же сейчас оденут, повезут отсюда, тогда...

— Не тогда, а сейчас...— упрямо твердил Игорь я успокоился, когда увидел в своих руках записную книжку. Она была затерта, помята, но укрепила его в жизни как ни одно лекарство. Перелистывая страницы слабой, дрожащей рукой и плохо разбираясь в записях, не пытаясь даже их перечесть, Игорь знал, что в них - его судьба.

– Но не с кем было поделиться своими мыслями. Ни вблизи, ни вдалеке Игорь не видал человека, достойного стать его поверенным... может быть, спутником... Записки эти он приведет в порядок, он сведет их в одно: убедительное слово, в письмо. Письмо это он знает кому послать. Брусилову. Только Брусилов сумеет его прочесть и понять как должно.

Это он, Брусилов, указал ему путь к делу. Научил его слушать. Но пока письмо не написано, мысли не связаны, до тех пор... Да нет, и после — уже в осуществлении, уже в действии — кто станет рядом и так вот, как сестра той ночью на пересыльном пункте Семену, певуче скажет: «Глупый ты! Зачем же тебе рука, если с тобой жена вместе пойдет?..» Да, жена! И так же страстно, как поверил Игорь в жизнь, так же страстно потянулся он к любви, и снова перед ним приоткрылось оконце во вновь обретенном мире — и в том оконце девушка с перышком на шляпке... Потанина! Люба!

Это имя точно прочел он в записной книжке. И больше оно его не покидало. Почему? Всего две случайные, короткие, оборванные на полуслове встречи... Телефонный звонок, далекий голос и молчание...

Какое право он имеет думать о ней как о жене?.. И кто сказал, что он любит? Несколько долгих месяцев даже ни разу не вспомнил... Неправда!

Игорь сам, когда настала пора, попросил, чтобы его отвезли в Петроград, в лазарет принца Лейхтенбергского. Заведовал этим лазаретом его товарищ по корпусу Гулевич. Игорь твердо решил, что встретится с Потаниной именно там. Напишет ей письмо и вызовет к себе. Она должна согласиться на это свидание. Раненому не отказывают. Он ей скажет...

Тут что-то путалось — и мысли о письме Брусилову, и пространные объяснения, почему он осмелился ее к себе вызвать, и воспоминание о розе, которую так глупо он не предложил ей, и уверения в том, что теперь он не тот, чем был тогда...

В роскошном санитарном поезде графини Татищевой, увозившем Игоря в Петроград, с ним рядом лежал легко раненный измайловец, оказавшийся актером Чегориным. из Александринки. Игорь ничуть не удивился тому, что случай свел его с человеком, которого, несомненно, должна была встречать Потанина, а может быть, даже была знакома ему. Напротив того, он удивился бы, если б ему сказали, что такие случайности очень редки и ему повезло. В том состоянии небывалого подъема всех жизненных сил, несмотря на боли в плече и в груди и повышенную температуру, а может быть, именно благодаря им, Игорь все жизненные явления воспринимал как порождение своей воли, как следствие какой-то внутренней работы его существа, переполненного силою желаний.

Врачи и сестры удивлялись тому, как быстро у него шел процесс заживления раны и восстановления сил. Они приписывали это каким-то особенным свойствам его молодого организма, хорошему составу крови, устойчивости нервов и многому другому и не догадывались о том, что с первым же мгновением пробуждения, нет, раньше, с той секунды, как его поразил разрыв снаряда, Игорь совершенно инстинктивно, но с присущей ему страстностью возмутился против смерти и упорно стал бороться за жизнь.

— У нас при Александринке есть театральная школа,— сказал он Чегорину.

— Да, господин капитан... И я преподавал в ней.

— Там училась моя сестра,— продолжал Игорь, наперед зная, что ему должны ответить.— Вы ее, конечно, знали. Ее зовут Ириной Никаноровной.

— Смолич? — вскинулся Чегорин и впервые посмотрел на раненого капитана с пристальным вниманием.

Лицо Игоря осунулось и горело кирпичными пятнами на обтянувшихся скулах. Всего более поражали его глаза. Они всегда у него были рыжими, с очень влажными белками, отчего казались выпуклыми. Теперь же в них сосредоточена была вся жизнь, весь огонь, вся воля, которые точно выплескивались из глаз, покоряли своим немигающим блеском.