К мосту пристроились разносчики с лотками и бабы с корзинами. С моста видны Нева, корабли и дымы пароходов. Красив город, а смотреть его не с кем.

Вновь погибли друзья и учителя; помнит Федотов: повешен Рылеев, давно убит Пушкин, замучен в солдатчине Полежаев, а теперь так же мучают Шевченко, Лермонтов убит, Достоевский на каторге, вовремя умер Белинский.

Надо честно работать, быть готовым к честной гибели.

Время сказало: лучше не любить, если имеешь совесть и верных сто рублей ассигнациями, иначе двадцать восемь рублей шестьдесят копеек серебром и пять человек на иждивении.

Расписывать купол Исаакиевского собора нельзя, копировать свои картины нельзя: все равно совесть художника превращает копии в новые картины.

Слава, говорят, дым, а Эсхил говорит, что человек — это тень от дыма; но и для дыма нужен огонь.

Но можно ли шутить, когда дрова так дороги, когда зимой леденеют шляпки гвоздей в полу, когда приходится работать в тулупе!

Федотов гулял по набережной, закутав шею теплым шарфом: задуло с Невы. Знакомые здания, знакомый свист ветра и холод. В таком климате заболят лапы и у сфинксов, которых поставили перед Академией художеств.

В окнах академии, в окнах университета, за стеклами профессорских окон стоят разноцветные четвертные бутыли с ягодами: это зреют и поспевают наливки.

Хорошо устроиться профессором в академии и получить кабинет с окнами на солнце, поставить на подоконник одну четвертную с вишнями и спиртом, другую — с малиной и спиртом, третью — с апельсинной коркой и спиртом, четвертую — с черносмородинным листом и спиртом, а осенью в рюмках изучать колорит!

Но нельзя сливать себя, как настойку с ягод, когда она еще не настоялась. Настойка тоже нуждается в солнце.

Стоит Исаакий, чуть не достает головой до туч.

Скучно очень. Читать нельзя: глаза болят.

Рисовать нельзя: глаза болят, и затылок болит.

Идет художник через мост, а ветер путает шинель в ногах.

Здесь пятьдесят два дня с осадками в году и еще семьдесят два дня в году со снегом.

Дует с моря, как будто забыли закрыть окно.

Художник идет, морщится на Исаакиевский собор. Вот Петр скачет среди города, который так изменился.

В Исаакии открыты огромные ворота: собор сушат — дует, как со взморья. Под куполом во тьме сыреет святой дух, изображенный в виде огромного голубя.

Какая странная постройка — с фальшивым рядом верхних окон, которые идут не в храм, а в пазуху, между фальшивым барабаном и фальшивым сводом на чугунных стропилах! Сколько ни исправляли, лжи много.

Вверху роспись, начатая Брюлловым. Кончает Басин.

Все равно ничего не видно.

Может быть, Зарянко будет расписывать собор?

Господина Зарянко сделали академиком по личному указанию императора. Он умеет рисовать, его портреты глядят с преданностью. Про него говорят, что он Ван-Дейк и Рембрандт, а больше всего он похож на художника Черткова, уже описанного Гоголем.

А Зарянко талантлив, только не дал себе настояться. Но вот дадут ему казенную квартиру с окнами на солнце, на подоконник поставит он четвертные с вишней, малиной, с апельсиновыми корками, с листом черной смородины…

Холодно. Там, на Дворцовой площади, танцует у креста ангел в честь Александра: он греется.

На Гороховой есть «Мыс Доброй Надежды» — теплый кабак. Федотов вошел, сел.

В трактире на стенах раскрашенная фигура Бобелины — гречанки, командовавшей флотом, — и лубочный рисунок «Последний день Помпеи». В углу пьют пиво писцы, рассуждают про войну, спорят о Наполеоне Третьем.

— Вылез вместо революции, вылез!

Спорят, имеет ли право Наполеон называться Третьим, если второго как будто и не было.

— Наш-то царь и за царя его не считает!

Один из писцов, маленький и похожий на чижика, имеет отдельное мнение: жалеет о республике и с таинственным видом говорит новое слово — демократия.

Компания чижика выслушала, помолчала. Старый бритый писарь собрал волосы писаренка своей лапой, потряс его, пригибая к полу и приговаривая равнодушно:

— Выволочка это называется: применяю к тебе средство домашнее по твоей глупости и потому, что посторонних нет, а их благородие, которые за столом сидят, тебя, дурака, простят.

Писаренок тряхнул головой и, вздохнув, сказал компании:

— Изволь спорить с такими задорными людьми!

Бедный чижик!

Разве домой пойти?.. Дома та же головная боль, постылый макет Патриотического института и письмо из дома на бумаге с пятнами от слез. Все одни неприятности, и все очень неспокойно.

Делать макеты для построения картины Федотова научил Брюллов. Но и макет не помогал увидеть картину живой.

А стоит ли самому жить? Несомненно, но надо жить иначе.