Минчин: Если нынешних американцев лучше всего изобразил Чехов сто лет назад, то кто же правдивее всего изобразил Россию после 17-го года?

Наврозов: Перебежчик из Главного разведывательного управления советских вооруженных сил, который издал по-русски в 1987 г. «Аквариум» и скрывается под именем «Виктор Суворов», ибо опасается, что его похитят и сожгут заживо в крематории ГРУ, как сожгли Пеньковского. О чем я писал в 1978 г. в своей статье «Что знает западная разведка о России».

Минчин: Но литература ли этот «Аквариум»?

Наврозов: Не забывайте, что литература – это всегда не литература, а писатель – всегда не писатель. Даже Шестов писал о Чехове, причем после его смерти, что, мол, это не литература, а нытье доктора-чахоточного больного, ничто, «нихиль». Перебежчик «Суворов» открыл мир, которого у Чехова нет – и, следовательно, ни у кого нет.

Минчин: А «лагерная литература»?

Наврозов: Кроме массовости, сталинские лагеря не отличались от того, что описал Чехов до и после поездки на Сахалин до такой степени, что их нельзя и представить себе, читая Чехова. Каторга была до XX века жестокой везде: вспомним, что каторжан звали клеймеными, ибо их клеймили, как скот, а английская тюрьма даже в стихотворном описании Оскара Уайльда не менее жестока, чем исправительно-трудовые лагеря в описании Ивана Солоневича в его двухтомном произведении 1936 г. «Россия в концлагере». Разумеется, Солженицын сорок лет спустя ничего к Солоневичу, кроме этнографических данных, не добавил. Уж скорее надо читать Шаламова или Консона. Кроме того, «сталинские концлагеря» – лишь временное видоизменение рабского состояния, а оно давно известно в истории. Мир же «Суворова» – это новый вид жизни вне представлений Чехова.

Минчин: Вы низвели западную литературу XX века чуть ли не до нуля. А, скажем, Джойс?

Наврозов: Это напоминает мне, как на пароходе, когда мы плыли сюда, американская школьница показывала нам свою живопись, не подозревая, что Кандинский и Малевич занимались тем же самым, когда ее дедушка пешком под стол ходил. Разве Андрей Белый или, скажем, Филонов – мало известный и в России как литератор – не занимались тем же самым, чем занимался позднее Джойс?

Я не ставлю Андрея Белого в один ряд с Чеховым. Почему же я должен ставить в один ряд с Чеховым Джойса?

Минчин: Как насчет Беккета?

Наврозов: Скучнейшее варево из Метерлинка, Леонида Андреева и Введенского.

Минчин: Значит, вы не верите в прогресс в области искусства?

Наврозов: Я верю в прогресс духа в области искусства, а не в прогресс приемов, техники, стиля.

В противоположность самому Мандельштаму я верю, что Мандельштам – поэт лучше Данте, потому что произошел прогресс духа. Для человека эпохи Мандельштама Данте скучен, примитивен, прямолинеен, если, конечно, его не берется перекладывать Мандельштам, но и тогда получается Мандельштам, а не Данте, хотя Мандельштам, разумеется, божится, что это и есть Данте.

Взгляните на переложение Мандельштамом Данте и вообще «итальянцев». Никаких новых приемов, никакой новой техники, никакого нового стиля. «К пустой земле невольно припадая, неравномерной сладостной походкой…». Какой прогресс духа. Он создал Данте, которого не было. Я говорил с итальянцами, знающими и в Данте толк. А ведь Мандельштам и итальянского-то не знал. То есть он «читал». Но какое ж это знание?

Минчин: Вернемся вспять. Значит, литература и политика сосуществуют в вашем сознании отдельно?

Наврозов: Они теперь сливаются для меня в понятии «сверхлитература-сверхполитика».

Минчин: То есть?

Наврозов: Я пришел к выводу, что Запад, шедший к гибели с 1963 года, вышел в 1987-м к гибели, как говорится, напрямую. Не спрашивайте, как я пришел к этому выводу. Добрых две сотни моих статей посвящены этому. Перед этой мировой трагикомедией, западно-российская литература прошлых четырех или пяти веков – то есть описание жизни отдельного человека, семьи, нескольких семей – как бы отступает на далекий исторический план, уменьшается, становится уже историей. Но эта трагикомедия гибели Запада – не только сверхлитература, но и сверхполитика, ибо Джон Стюарт Милль ее не знал и не предвидел.

Кстати говоря, кто такой Замятин в «Мы», Оруэлл в его «1984-м» или Суворов в «Аквариуме»? Не провозвестники ли они новой сверхлитературы-сверхполитики?

Минчин: В своих рецензиях в американских журналах вы разносите в пух и прах таких видных писателей, как Апдайк, пулитцеровский лауреат Уильям Стайрон и другие. Почему вы думаете, что только русский критик трезво смотрит на западную литературу?

Наврозов: В культурном, а не в политическом отношении в Америке или на Западе вообще произошло нечто подобное тому, что произошло в России. У кормила культурной власти в области литературы в Америке находятся так называемые писатели, которые пишут не лучше, чем некоторые советские писатели выпечки конца правления Сталина. Но только Кочетов писал о коммунизме, Апдайк же – о сексе, а кто хуже? Оба хуже.

Минчин: Но вы так и не ответили на вопрос о том, почему же Запад или, во всяком случае, Америка должны были дожидаться русского литературного критика, чтобы услышать критику своей литературы?

Наврозов: А много ли литературных критиков пятидесятых годов в России понимали – хотя бы даже исключительно в частном порядке, в семейном кругу или в кругу друзей – всю степень одичания литературы в России?

Минчин: Но ведь в России – конформизм.