Алексий угадал верно. Иван только сейчас начал понимать ясно, с чем пришёл и к кому и сколь великой жертвы хочет потребовать от крестника своего, удалившегося от мира. И потому вздрогнул и вострепетал, когда Алексий, прямо поглядев на него, сказал, даже не спрашивая, утверждая:

–  Хочешь призвать меня в мир?

–  Митрополит Феогност, возможно, приедет семо. Хочу, чтобы ты при нём…

–  Захочет ли сам Феогност?
– бледно усмехнулся Алексий.
– Быть может, довольно с меня и дел монастырских? Я тут, неволею, стойно батюшке своему, стал и кожи считать, и зерно мерять, всё по просьбам отца игумена! И не возразишь - подвиг! Тишины хочу, крестный. Хочу молитвенного уединения. Быть может, в затвор уйду, ото всех, от мира.

(«Не уходи!» - чуть не крикнул Иван, сдержался.) Алексий взглянул внимательно, узрел, услышал немой крик крестного. Усмехнулся вновь. Налил воды в деревянную чашку, протянул, сказав повелительно:

–  Испей!

Иван выпил, едва не поперхнувшись.

–  Слаще ли сия вода той, что в серебряной или золотой чаре налита?
– спросил Алексий.

(«Вот оно!
– подумал Калита.
– Ему и впрямь ничего не нужно! Но мне надобно! Мне!!!»)

–  Я не в мир тебя зову, - произнёс он с трудом и медленно, - не к радостям бытия, но к подвигу духовному в миру… В сей суете в скверне… Это, мыслю, зело трудней!

–  Так, крестный! Но веси ли, яко пред Господом потянет чаша сия? Веси ли, яко во грех и в пагубу ведёшь мя, крестника своего? Веси ли передняя и задняя, днешнее и пребудущее подвига сего? А ослабну? А не возмогу? А прельщусь пагубою мира? Суета сует и всяческая суета! И почто не веришь тому, кто от самого патриарха, из Цареграда, послан на Русь блюсти стадо Христово? Почто искушаешь Господа?

–  Олферий!
– выкрикнул, забывшись, Иван, невольно назвав крестника его мирским именем.
– Я ведь не требовать с тебя, я сам покаяти пришёл! Мне тяжко, помоги! Делатели делают зло в самомненье ума и прошают: что делать?
– егда уже поздно. Надо знать наперёд, что будет, что ся сотворит из хотений твоих!

–  Что будет, не знает никто, кроме Господа!

–  Что же должен делать человек?

–  Приуготовлять себя к приятию воли божией.

–  А народ? Я смертен, я уйду. Как приуготовить весь народ? Скажи, како мыслишь ты о власти земной?

–  В бренном и временном житии нашем временно все. И власть предержащая прейдет, как и иное прочее. Вечен токмо Господь!

–  Но народ, язык русский?

–  Народ пребудет, доколе не исполнит предела своего.

–  И что должен делать князь?

–  Блюсти народ жезлом железным. Творить милость, но и понуждение: да каждый со тщанием возделает ниву свою! Пахарь пусть пашет, и сеет зерно, и сбирает плоды земные, и не ленится в трудах; ремественник да творит потребное пахарю и прочим, каждый по реместву своему; купец доставляет товар, кому что надобно; воин блюдёт землю, боронит от ворогов; боярин правит суд, устрояет землю по слову князя своего; учёный мних, книгочий да чтет книги, указуя на прежде бывшее в языках и землях, дабы не впасть и самому князю в пагубные заблужденья и высокоумьем не истощить землю… Пусть иерей наставляет и учит добру; пусть вятшие не величаются, но с любовию, яко родители, взирают на меньших себя, дабы не возроптал простой людин в сиротстве своём. Пусть жена любит мужа, а муж блюдёт и началует жену. Пусть дети малые чтят родителей. Пусть весь народ чтит государя, а князь денно и нощно заботу имет о языке своём. Пусть каждый приложит силы на ниве своей в ту меру, яко же возможет, и не ослабнет, и не почнёт небрегати, и не возропщет. Ибо народ един, от князя до последнего чёрного пахаря, и сему ты, глава, должен быти причиною и обороной!

–  Но ежели князь - зол?! Боярин - свиреп?! Раб - леностен и лукав?! Воин - робок на борони?! Ежели сын не в отца, и все ся врозь, и вражда у меньших на больших, а у знатных к меньшим остуда и небрежение?

–  Тогда гибнет народ. Весь - и вятшие, и меньшие. И ничто и никто не возможет уже спасти языка того. Погибнет он, расточит по лицу земли, яко древле сущие языци и царствы: ассирияне, вавилоняне, римляне и иные многие.

–  Мыслишь ли ты, яко и нам скорый конец надлежит?

–  Такого не мыслю, крестный! Мнится мне, яко много в языке нашем сокрытых сил, и токмо потребен пастырь добрый ему, дабы воспрял он над прочими, яко кедр ливанский. И тебе, крестный, скажу: ты еси пастырь добрый. Не ослабни токмо и не начни торопитися…

–  Мне Пётр-митрополит предрёк, яко не увидеть исхода трудов моих, и я… Мне потребно знать, верить, что и после меня спасут, удержат…

Алексий понял, кивнул:

–  Мнишь ли ты, князь, что Михайло Ярославич не возмог бы содеять сие?

Калита вздрогнул, когда крестник назвал его князем. Вперил взор в строгий лик Елевферия.

–  Казнишь мя?

–  Нет, княже! Нет, крестный, не казню! Думаю. Прав ты, крестный, - продолжил он, помолчав, - возможет и сильное царство рухнуть от правителя неправого! Чти притчу о Тифоне и Озирисе, царях египетских… [18]

–  И чем и как скрепляется государство, что держит и съединяет царствы и языки? Чрез годы, чрез смерти, от прадедов ко внукам ненарушимо? В чём преграда произволению власть имущих, в чём основа и краеугольный камень всякого бытия? Чем и почему созиждены царствы? Что заставляет кровью отстаивать рубежи земли своея? Почто и зачем отъединены от прочих и чем, чем съединены между собою? В чём и что высшее всякой власти? Где основа того, на чём зиждется наша земля? Пусть умру я, и род мой, и ближники мои - чем будет удержан от распада язык русский? Что съединяет княженья?
– лихорадочно спрашивал Иван, наклоняясь вперёд, сверля глазами лик возмужавшего крестника.
– Что? Что? И кто? Кто удержит, и охранит, и, обличив, исправит или хоть… примером своим… Я мыслил: митрополит русский и ты…