Шрифт:
– Может, умру. Останешь один. Помни, как убили отца!
– Помолчала. Константин бледнел, белел, руки начинали трястись (и тут робеет!).
– Великого, через меру сил твоих, не прошу, - сказала Анна, передохнув и не глядя на сына, - тебе жить. Но не смей… Ни ты, ни Василий… Костью моей не двиньте, брата старейшего не обидьте ни в чём! Ни в роду его, ни в сынах, ни во внуках, ни в правнуках! Иначе… Мне стати с тобою на суде пред Господом!
– Матушка!
– только и вымолвил, склоняясь, и затрясся, спрятав в ладони лицо (не воин, не муж… Ну, пущай живёт, как может, лишь бы этой подлости не свершил!).
– Помни, Костянтин! Всё прочее забудь, а это помни! Тверь - Сашку!
– Буду помнить, матушка!
– (Едва вымолвил, мальчик ты, мальчик! Зрел смерть отцову, а к смерти не привык!)
– Ну, сын, теперь поцелуй меня и ступай! Может, и не умру… Всё одно помни!
Он судорожно кивнул несколько раз, слепо, едва не ощупью, вышел из покоя.
Она долго-долго лежала, смежив очи. Уже и священник, подойдя к ложу, с беспокойством заглядывал в лик великой княгини: не отходит ли света сего? Но Анна открыла очи, тихо и строго велела:
– Позови Фёдора!
Внука попросила взять её за руки. Шёпотом (громко уже не могла) попросила повторить опять, что и как створилось в Орде, у Узбека. Выслушала, хотя и с трудом уже заставляла себя внимать (всё отходило, уплывало, становилось ненужным, неважным).
– Так… стало, Сашок поедет теперь?
– спросила с придыхом, медленно выдавливая слова.
– Не уморит… Узбек?
У Феди - видела, словно в тумане, - как остарело лицо. Он не сразу ответил: видно хотел, но не мог солгать.
– Наклонись!
– велела она.
– Не знаю, мамо! Сулили, не тронут… а Бог весть!
Он даже сам не понял, что назвал бабу матерью, а она учуяла, чуть-чуть улыбнулась нечаянной ласке его, слегка раздвинув сухие морщины впалых щёк.
– Ну, значит, не умру. Нельзя мне! Дожду… Сашка из Орды… - Что-то она ещё хотела сказать, важнейшее… Что? Что? Неужели не вспомнит? Она наморщила от усилья лоб: что? Что? Наклонясь, внук ловил её шелестящий прерывистый шёпот:
– Пущай… просит… князем великим, тверским… Не будет в кабале у Ивана… Сам с Ордой ся управит… - сказала и, сквозь муть, сквозь туман смерти, вгляделась: понял ли? Фёдор затряс головой: понял, понял!
– Меж бояр наших о том тоже говорка была!
Анна вздохнула глубоко, освобожденно. Теперь, кажись, почти уже ничто не держало её на земле… Нет, держало! Сашок… Золотая Орда…
Едва-едва слышные, прошелестели слова:
– Возьми… руки…
Фёдор взял её уже холодные, почти неживые ладони в свои, горячие, сильные. Анна закрыла глаза. И тотчас хороводом, кружась, подступили к изголовью видения. Двое подошли к ложу. По тёмно-синим очам признала покойного Дмитрия, по светлому незаботному зраку - Александра. «И ты здесь?» - неслышно спросила Анна, удивясь ему, живому, больше, чем тому, мёртвому. «А где же отец?» - спросила, не разжимая губ, и тотчас он, клубясь, словно бы из тумана, подступил и стал в изножии. Его бугристые плечи, его широко расставленные глаза… «Я старая, некрасовитая нынче!» - горько пожалилась она. «Ты всегда красивая для меня! Краше солнца, краше красного месяца!» И сладко, так сладко стало ей от этих его слов и, верно, почуяла, что опять молодая, с высокою грудью, и волнуется, словно невеста пред женихом… Се жених грядёт во полуночи!
Чьи-то руки, едва ощутимые, держат её ладони, не дают уходить. И это единственная тонкая ниточка внешней жизни, которая ещё связывает её с этой землёй. Глаза Анны прикрыты. И пение - не пение, а гласы ангельские реют вдалеке. И трое предстоящих, муж и два сына, светлеют, тают, будто в тумане, у её молодого ложа, весеннего ложа, ложа надежды, мира и любви!
Фёдор сидит и держит едва тёплые, почти неживые ладони. Слёзы капают на белый монашеский покров. Горячие слёзы юности, слёзы мужчины и воина у постели женщины-матери рода своего.
Да будет мир с тобой, баба Анна! Как бы хорошо, как бы нужно было тебе умереть теперь! Да не узнала бы ты и там, в мире горнем, грядущей судьбы сыновей и внуков своих! Так было бы лучше, много лучше для тебя! Ибо суров сей временный мир нашей вседневной скорби, мир, в коем живём и страдаем и ненавидим друг друга мы, живые, мнящие ся бессмертными, и уже обречённые праху и исчезновению в пучине времён.
Дверь покоя приотворяется, заботные лица иерея и двух боярынь маячат в дверях.
– Спит, - говорит Фёдор.
– Не тревожьте её.
Глава 4
Юный тверской княжич Фёдор Александрович всё ещё был в Орде, когда из Новгорода прибыло к великому князю новое посольство архиепископа Василия Калики.
Пышно доцветало лето. Тяжёлые высокие облака громоздились и таяли сине-свинцовыми громадами в тусклом, потемневшем, как и листва дерев, небе. Ветер, качая хлеба, обдавал душною сытной жарой. Тяжко брели стада, облепленные роями крылатой нечисти. Тяжко клонили долу усатые головы колосьев. На пригорках, на солнцепёке, уже зачинали жать.