Если Иван ещё видел сына, то Симеон в тени от высокой спинки княжеского ложа и вовсе не видел отца. Голос Ивана, чуть хриплый, усталый, доносился из темноты и словно бы жил сам по себе.

–  «…яко же самого себя!» - строго досказал этот голос и, помедлив, присовокупил: - Себя не токмо любишь, но и неволишь, и жестоко неволишь порой! К труду, к деянию. Из тоя же любви! Зри в чёрных людях: сын спит, а отец уже на ногах, ладит упряжь, лапоть ли починяет, какой обор оторвался тамо, али расплелось непутём… А хозяйка в дому? Ещё и свету нет, а уже топит печь, кормит и доит скотину… Дак что ж ты сам себя, возлюбя, мнишь содержать в трудах и в законе, а ближнего своего - в неге, да в холе, да в беспутстве всяком? «Яко же самого себя», сказано у Христа!

–  Это я знаю, отец, о том не раз баяли, а только…

–  Власть надобна, дабы съединить, совокупить воедино всю землю русскую! Митрополит знаменуется «Всея Руси», и князь должен быть такожде «Всея Руси»!
– возвысил голос Иван, перебивая сына.
– Зри! Возмог ли Михайло добром да советом достичь того? И сам сильно деял по нужде! И у него в подручниках ходили князья! А токмо пришёл час - и сколь жалобщиков набежало губить Михайлу?

–  Мы же, отец…

–  Да, мы! И прочие все такожде! И Новгород! И суздальский князь! И Ростов! Много я натворил, сын, такого, о чём лучше не сказывать… И ныне творю. С Ярославлем вот. Посылывал даже и к купцам ярославским, и бояр подкупал зятевых… А токмо - надобно сие! Для всей Руси Великой! Для смердов! Бояр! Гостей! Для всех, для всего люда русского!

Иван умолк, чуял, что всё чело в испарине, - не нать было кричать так! Симеон выслушал, не перебивая, и только медленно покачал головой.

–  Скажи, батя, а где, в чём залог нашей с тобою правды? Ведь такожде и всякий-любой речет: «Творю зло для добра!». «Горек корень болезни лечит» и всякая подобная.

–  В чём? В строгих понятиях, в законе Христовом! Надобно быти примером для подданных и в семье: не прелюбы творить, а блюсти чистоту и честь дома… Я матери твоей ни разу пальцем не тронул! Был строг, а и гласа не возвысил никогда! В трудах, в богатств нестяжании. Должно всегда ощущать власть яко труд, долг, обязанность, данную Господом!
– Иван передохнул, вновь отёр потное лицо: - В сём дели церковь должна помочь государю. В одном удержать, в ином наставить. И сам пред собою, егда на молитве стоиши, являй Господу в умной молитве вся тайная и вся скверная души своея, да очистиши ум от лукавства. И духовник такожде на то и даден тебе, и бдение нощное, и пост. Алексий, крестник мой, даже и некое сказал, важнейшее прочего: надобен святой! Чуешь? Святой! Дабы преклонились пред ним. И ещё одно рек: что сей святой явит себя среди тех, коих я утеснил ныне… Сын, я, возможно, гублю душу, и это самая страшная жертва за други своя!
– выдохнул Иван, приподымаясь на локтях, в белое, размытое, почти чужое лицо сына.
– Но не похотьствую, не красуюсь в роскоши! Ни сладкоядением, ни сладкопитием, ни иным грехом - блудодейным, иным ли - не согрешил есмь!

Зри, яко мы живём! Те же щи и та же чёрная каша, то же молоко, масло и сыр, что у наших крестьян ежеден на столе! Та же говядина, баранина ли, те же рыбы и квас в пост! Не много баловал я вас сорочинским пшеном да изюмом! Обиходной посуды иной, кроме глиняных мис да деревянных тарелей и ложек, нету в дому! Дочери, сёстры твои, все ткали и пряли, яко и прочие жонки посадские! Носили в будни и дома полотно и холст да овчину. Иное - лунское сукно да шелка, бархаты, камки черевчаты и прочая многоценная - на торжества, в церковь ли, на праздники надевывали, а отнюдь не ежедён! И роскошество пиров по приключаю творим: для приёма ли гостей иноземных или иного чего. Серебряных мис да ордынских муравленых чашек видел ты, окроме пиров да гостей званых, когда на столе? С детьми - та же мамка, из деревни взятая, а и в любом справном крестьянскому дому няньку завсегда со стороны наймуют к детям малым! Того, что мы тратим на себя, на жизнь, на будничный обиход свой, не много боле уходит, чем в добром дому крестьянском! А иное всё на бояр, на слуг, на дружину - дак на людей же! И люди те кажен своё творит: ткут, шьют, чеботарят, водят птицу и скот или на ратях труд свой, пот и кровь, прилагают, тоже даром хлеб не едят! На пирах сотни народу сыты от княжого стола! Во твою свадьбу, воспомни, всю Москву кормили! И чёрный народ не бедствует у нас! Как разбоеве утихли, повыбили шишей да татей мои молодцы, дак и клетей не запирают нынче! По доброй осени в кажной деревне братчины, странника, погорельца накормят и напоят в любой избе! Мы не грабим свой народ!
– последнее Иван выкрикнул в голос, и задышался, и едва не пропустил тихого, шёпотом сказанного сыном слова упрёка:

–  А Ростов?

–  А бегут к нам!
– вновь выкрикнул из темноты Иван.
– Да, ограбили! Да, разбивали сундуки, примучили иных и богомерзкое и непотребное творили, где и жонок разволочили едва не донага, где даже и церкви божии грехом потронули… Всё было! Так вот и собрали серебро! Но ты иное помысли: что, ежели бы я, тихо, мирно, по закону, налогами тяжкими их обложил и тем же путём, как и достоит, собирал дани? Кто пострадал бы тогда? Един смерд, един добытчик и кормилец! Он бы платил налоги те, а боярин, купец наживались на его беде. Богатые побогатели бы, бедные обеднели. А я взял и нарушил сей уклад! Налоги и дани в Ростове и ныне те же, что и допрежь того. Как давали кормы на Покров да на Пасху, дак боле и не дают! А серебро отобрано у богатых, у кого было в скрынях, паче всего у бояр да купцов! Народ не разорён, а токмо владетели ростовски подорваны. Многие из вельмож животов лишились, да гости потерпели торговые. Ну а кто разорён - пожалуйста к нам! Русские люди суть! Не бесермены, не жиды, не латины - православные! У нас им и легота, и кормы, и земля. Вон у Богоявленья, где Алексий мой пребывает, и мнихи ростовски появились! Дак где же здесь позор? Где несправедливость? Дмитров, гляди, от нашей-то власти токмо выиграет! Уже то одно, что мытный двор обчий, гостям во Тверь и из Твери лишнего налогу не платить! А мужик не пострадал, ему под Москвою того легше! Купец, гость торговый? К нам пожалуй! Боярин, ратник? Примем в службу московскую! Пострадал един токмо князь Борис! Да и то по своей дури! Поддался бы сразу - доднесь на столе сидел!

Можно, сын, и никого не убить! А зато всех голодать заставить! Да так голодать, что ни мяса в дому, ни молока на столе не станет! Дети попухнут с бескормицы, от репы единой животы раздует, а уж ни силы, ни здоровья не жди! Раззор ведь - когда часом нашло, да минуло - и не раззор вовсе! Отойдут, отдышат, срубят новые хоромы, взорют пашню - и снова сыт. Худо, когда данщики кровь сосут, когда налогами давят ежеден сверх силы, то худо! Тут и народу умаление, и княжеству гибель. Чти в летописании прежнем: «Отцы наши расплодили было землю русскую». Расплодили! И зри ныне по всей Московской волости: в семьях по пять, по шесть, по четверо, менее не бывает, а где и десяток деточек и больши! По две, по три, по пять молочных коров во дворах; худо-худо - и то корова да две лошади! Овцы там да гуси, куры, свиньи - не в счёт! И люд всё ражий, красный лицом, здоровый, весёлый, кормленый! Баба ведры дубовые в гору несёт - лебёдушкою плывёт, мужик бревно на плеча здынет - не сбрусвянеет! А поглянь-ко, в чём одеты москвичи? Посадских молодок за службою от боярынь не отличишь! А и наши крестьянские жонки, чёрные, деревенски, в церкву, на праздник ли - в янтарях да в серебре выйдут! На Велик день окроме нищего да погорельца и не сыщешь драного-то мужика на Москве!

–  Тятя!
– Симеон вдруг повалился на ложе, ткнулся пушистою головою в грудь отца.
– Тятя! Знаю же я это все. Не сужу я! Понять хочу - и не мочно понять мне! Вот ты… я… А потом? А после? Что ить от человека зависит, с ним и уйдёт! Где основа, в чём прочное, чего держатися, дабы и после, после нас, меня…

Иван приобнял сына. Молча слушал. Было хорошо. И не то, что говорено и сказано, а то, что сын не отдалил, не ушёл от него, а вот тут, с бедами своими наиважнейшими, как всегда, как прежде, как в детские лета, - хоть и мужик уже, и князь, и жена на сносях, - притёк к отцу.

–  Я мыслю, - заговорил он медленно, подбирая слова, - основа прочности власти - предание. Должно быть такожде, как исстари, как принято, как от дедов и прадедов заведено, от верху и до низу, во всём. Налоги вот, дани, кормы - как прежде, по преданию, так и теперь. Уж коли предание утверждено, и худой правитель не вдруг его переменит! Дабы не истощить народ! Ни землю, ни лес, ни всякую тварь земную - не истощай, не порть, не выбивай занапрасно! Достоит потомкам оставить столь же богатую землю, как и мы получили от прадедов. Бояр я призываю прежде всего из старых родов! Кто служил тятеньке моему и дедушке, Александру Невскому, святому! Мыслю Прокшиничей опять перезвать, как Новгород замирю; пото и Мишиничей из Переяславля на Москву вызвал.