Любава, громко хлопнув дверью, выскакивает как маков цвет во двор.

–  Ето за Пальку, што ль?
– всё ещё дуясь, спрашивает Мишук.
– То-то он у наших ворот ежеден ошивает!

–  Чем Палька не жених?
– возражает Катюха.
– Дом справной, парень видной!

И Никита тоже подаёт голос из-за стола:

–  Они, батя, Любава с Палькою, ищо летось на бесёдах спознались!

Мишук дуется: все всё знают раньше его! Любава могла бы и сама повестить родителю!

–  По чести отдавать, дак придано хошь не хошь… - ворчит он раздумчиво. Катюха живо подсказывает:

–  Корову даём да коня! Да портище, да шугай шёлковой можно дати и вотолу лунскую! И жемчуг розовой, мой, и серьги серебряны, с синим камнем которы!

–  Ины дочери растут!
– остужает её Мишук.

–  А коль перву дочерь отдашь непутём, дак и тем судьбы не будет!
– возражает жена, и опять дело едва не доходит до ссоры…

В конце концов решают, всею семьёй: жемчуг приберечь, а Любаве куплять атласу на распашной сарафан и тафты на летник. С чем и отправляют Мишука в торг к знакомому гостю-сурожанину, Сысою Ноздре.

Пересчитав серебряные корабленики и диргемы в кожаном кошеле, покряхтев для приличия, Мишук запоясывается, седлает коня и едет в торг.

В улицах весенняя голубень. Кое-где дотаивает снег, тянет гнилью и свежестью из Заречья. Сороки, галки и воробьи хлопочут в кучах сору. Раскидывая ошметья жидкой грязи, рысят комонные. Бабы обходят лужи, жмутся к плетням. Курятся дымом раздвинутые волоковые окошки чёрных хором. Перекликают петуны во дворах… И так тревожно, и радостно, и чуточку грустно от весны, от любви - что уже отошла, невестимо, к иным поколениям, к новой поросли, к детям своим!

Торговый гость Ноздреватой, или по-простому Ноздря, сидит в своей лавке на Подоле и с удовольствием вдыхает льющийся из Заречья в распахнутые двери вольный весенний дух. Щурясь, он оглядывает Мишука, спешивающегося у коновязей, и, признав, кивает тому, приподымая круглую суконную шапку над головой:

–  Старшому! От Вельямина Федорыча али сам по себе?

–  Сам по себе!
– отвечает Мишук, входя в лавку и пригибая голову в низких дверях. С яркого солнца в лавке кажет излиха темно, и он не враз находит великий чурак, на который и усаживается, оглядывая выставленное напоказ, разложенное и развешанное великолепие. Здесь и кусок аксамита - прямь дверей, на стене со львами и грифонами в золотых кругах, - и целый постав веницейского бархату, и камка, и атлас, и зендянь, и парча - фряжская, цареградская и персидская, - и лен, и шерсть, и многоразличные сукна… А там, в задней - знает Мишук, - хорассанские ковры и смугло-желтый шёлк с парчовыми драконами из далёкого Чина. В лавке этой берут товар великие бояра, и даже сам князь почасту посылывает сюда. Потому и Сысой Ноздря не встаёт сам встречу простому покупщику, хоть и не небрежничает ни с кем: в торговом деле от гордости и убыток потерпеть мочно!

Толкуют сперва о делах:

–  Слыхал, твой-то тоже имал ярославского князя?
– лукаво щурясь, спрашивает Ноздреватой. Мишук отмахивает рукою:

–  А! Обоср…, воины!
– Прошает атласу.

–  Дочку, што ль, выдаёшь?
– догадывает купец.
– Как звать-то? Любавой? Ноне атлас дёшев! При Данилыче тихо стало на дорогах, везут и везут! Да и от Кафы до Сарая нонече без раззору… Ты ко глазам, ко глазам выбирай! Каки глаза-ти у девки - штоб ко глазам подходило! Атласу-то гладкого, поди, нать, а уж тафты на летник бери попестряе! Да не спеши! Выбирай толком. Меня добрым словом помянешь, быват, и ещё зайдёшь!

Приподняв обширное чрево, сам подаёт Мишуку беремя тафты, а там уж и встаёт, гордясь товаром, начинает казать на выхвалу. Подмигивая, тянет в заднюю:

–  Лезай семо! Поглянь-ко!

Мишук только молча открывает рот. Купец сам стоит руки в боки, любуясь переливчатым расписным великолепием неведомых трав, ярких птиц и клубящихся, в небесно-голубой чешуе, сказочных змиев.

–  Самому князю ежели… Али великому боярину какому!
– молвит, налюбовавшись вдосталь, Ноздря. Мишук о цене и не прошает. Да и Сысой не к тому кажет: понимает, что такого товару не в силах одюжить Мишук.

По выходе из задней долго ещё и тафта блазнит Мишуку некрасовитою, и атлас словно потуск и потемнел.

–  Да, вот!
– вздыхает Сысой, вновь усаживаясь на лавку.
– Хвастаем тем, что у нас есть, а у других нету. Себя величаем! А нать бы тем хвастать, что оно вот и у меня, а и у тебя тоже есть! Данило, покойник батюшка, таков-то и был! Сам, помню, по торгу хаживал, не величал себя. И уж каку жонку там с портном и ту приветит… хозяин! При ём всё и зачало тута, на Москве! И я в ту пору с родителем сюды перебралси! Да вот и сижу, почитай, скоро полста годов… Иван-от Данилыч тоже заботной, порядливый князь! Как думашь, передолит Ляксандру? Не передолит - тверской гость нашему и вовсе пути не даст до Сарая!

Поторговавшись вдосталь, завернув покупки и уложив в торока, Мишук возвращается домой. Тут уже все в сборе. Любава сидит гордою именинницей, опустя глаза, и только при виде узорной тафты совсем по-ребячьи всплёскивает руками. «Видала бы ты!» - думает Мишук, вспоминая сверкающее чудо в лавке Сысоя, и, повздыхав, придвигает к себе глиняную латку уже простывших щей…

С приданым - шитым, тканым, плетёным, строчёным, вязаным - засиживают допоздна. Невеста должна на свадьбе поднести порты своего рукоделия всем поряду: свёкру и свекрови, деверьям и золовкам; мужу, сверх того, вышитую рубаху, а узорные полотенца - свахе, дружкам, тысяцкому и всему женихову поезду…