Шрифт:
– Князь, я хотел великое княжение отдать Александру!
– говорит Узбек.
– Знаю, кесарь, и паки повторю: тогда бы ты Русь подарил Гедимину и с тем вместе погубил Орду. Разве не видишь ты, как Литва всё ближе и ближе подступает к твоим владениям? Пусть даже Александр заблуждал, пусть не мыслил даже, сочиняя грамоту сию, на деле предатися Литве! Всё одно: стал бы он ратным тебе, а там Тверь и вся Великая Русь предалися власти Гедиминовой! И на серебро, что плачу я тебе, Литва наняла бы на Западе ратную силу противу Орды! Вот чего не хочу я, великий хан! Вот почто раболепствую тут! Вот почему друг я тебе и не могу стать врагом, даже ежели бы и захотел! Ибо и меня, и мой улус сотрут в ничто Гедиминовы рати! Я просил тебя, Узбек, дай воев! Хотя бы пригрозить Смоленску! Не то и сей град подпадёт Литве!
Иван замолк, справляясь с новым приступом слабости. Кажется, он неосторожно исчерпал все свои силы и сейчас с трудом удерживал себя от обморока. Узбек тоже молчал, тяжко дыша. Сердце в груди прыгало, как необъезженный конь, - не унять. Последние годы что-то слишком быстро начинал приходить в гнев, и каждый раз так же вот, тяжко и трудно, утихало встревоженное сердце.
– Рать на Смоленск я дам тебе!
– справясь наконец с собою, вымолвил он.
– Но ты, князь, дай серебра, дай много серебра! Нынче вдвое дай! Возможешь?
Иван подумал, сдвинув брови, быстро пересчитал в уме, мимолётно ужаснулся запросу, ответил, кратко кивнув:
– Дам. Токмо, повелитель, убери от меня князей тверских! Совсем убери! С ними - не возмогу!
Он снова твёрдо и жёстко поглядел в хищные глаза Узбека (догадал: не для себя и просит, сам как в осаде в Орде).
– Ладно, ступай, - устало молвил Узбек, откидываясь на подушки.
– Исполню волю твою, князь.
Калита не обманывал себя ни часу. Из всего, сказанного Узбеком и при Узбеке, верным было только одно: двойной выход, обещанный им, Иваном, хозяину Золотой Орды. Всё прочее было зыбко, капризно, обманчиво, требовало многой увёртливой толковни и даров, даров, даров. Тем, кто пойдёт под Смоленск, тем, кто обадит Александра, тем, кто учнёт напоминать хану про его обещания князю владимирскому…
И откуда взять те новые тысячи серебра, которые он нынче, набрав по заёмным грамотам у купцов, выплатит хану? Ярославль потерян (на время, во всяком случае), с Белоозера много не соберёшь… Новгород? Остаётся один Новгород! Как бы и они, наскучив его требованиями, не передались под руку Литвы!
Уже миновала бурная и быстрая южная весна. Зацвела и отцвела, покрывшись буйными травами, степь, и ханский двор выехал на летнее кочевье, когда наконец, уладив все дела, обадив и улестив всех, кого мог и почитал должным улестить и обадить, Калита с сыновьями тронулся в обратный путь.
Ехали водою. Лодьи где тащили бечевой, припрягая коней, где - гребли. Кругом зеленели разливистые волжские берега. Ванята бездумно радовался дороге и скорому возвращению. Семён, сидя на высокой корме, тоже озирал с упоением зелёные берега. А Калита, непривычно тихий и словно бы безучастный ко всему, лежал в шатре, следя чрез откинутые полы неспешно проходящие мимо обрывы и осыпи, и думал, что вот уже иссякают силы и потекла к закату жизнь, а на какой тоненькой ниточке и поднесь висят все его дела и непрочные успехи правления, сколь временен и преходящ круг жизни земной, и что, кроме величия божия, прочно и истинно в этом мире! И, верно, прав покойный преосвященный Пётр, что не дано Господом ему, Калите, узреть величие царствия своего и славу русской земли, а токмо с вершины глянуть мысленным оком на землю обетованную, яко и днесь, из тьмы шатра, в залитые солнцем, волшебные, полные весенней прелести и красы сияющие дали.
Глава 29
В начале сентября в Москву прибыло новогородское посольство. Привезли великому князю чёрный бор.
Уже на подъезде послы узрели необычайное оживление в городе. Над Кремником стояла, не расходясь, туча пыли. Глухо ухало, скрипели возы, смачно чавкали секиры древоделей. Цепочка верхоконных новогородцев, облепленная глазеющими московлянами, втянулась в уличную суету. На последней подставе послы приоделись и ехали теперь, посверкивая парчою, посвечивая шелками, дивя горожан алым веницейским бархатом - скарлатом.
Селиверст Волошевич заботно оглянул хвост своего посольства, где в кожаных кошелях везли серебро и подарки князю: сибирских соболей, рыбий зуб, дорогое лунское сукно и северный жемчуг. Фёдор Оврамов, приметя беспокойство Волошевича, сощурил в улыбке морщинистое, потное, в густом летнем загаре лицо.
– Не боись! Молодчи доглядають!
Они сблизили коней и поехали бок о бок, почти касаясь стременами.
– Строитце князь Иван!
– с лёгкою завистливою досадой сказал Селиверст.
– В пору ему придёт наше серебро!
– Ну, до Господина Нова Города ишо далеко ему!
– возразил Оврамов.
– Наши ти костры с камени складены, да и Детинец владыко Василий весь, поцитай, камян ноне свершил!
– Мужиков, одначе, нагнано!
– Церного народу у его хватат, ето верно! Ноне, как с хлебом управят, почнёт новы прясла да костры рубить… Торопитце!
– Торопитце… - раздумчиво протянул Волошевич.
– Как ищо урядит с Тверью нонеце? Могли бы наши и поупрямить маненько с бором!
– Отдано, дак цего жалеть! Всею вятшей господой да и вечем решали!
– весело отмолвил Фёдор Оврамов.
– А поизвелся в Орде, поди! Назаймовал у купчей по грамотам!