41

В эту ночь Чен наконец принял решение. Кадзи японец, и на него рассчитывать нельзя, он может защищать только японцев. Этот пампушечник с головой горшком прав -- бессмысленно угождать японцу, его доброжелательность всего лишь минутная прихоть. Пока будешь от него добра ждать, матушка помрет. Ночью разгулялся ветер, поднялась пыль. Удобный случай, никто ничего не увидит. Прокравшись к продовольственному складу, Чен тихонько постучал в окно конторки. Под окном на составленных вместе стульях спал рябой сторож. Они заранее уговорились, что сторож его впустит. Получилось не совсем гладко. Рябой нализался краденого спирта и беспробудно спал. Боязливо озираясь по сторонам, Чен с замирающим сердцем продолжал стучать. Наконец рябой продрал глаза и впустил Чена через окно. - Сегодня много не бери,-- заплетающимся языком бормотал сторож.-- Мацуда сердитый, с Кадзи поругался. Завтра будет придираться. - А вы пампушечнику не понесете? - Не твоя забота! -- в голосе рябого, всегда прикидывавшегося придурковатым, неожиданно прозвучали грозные нотки. Чен совсем оробел. -- Я-то думал, вы сами вынесете пампушечнику, а я уж у вас возьму себе маленько. А сам я не сумею вынести, боюсь. Рябой залился сиплым смешком. -- По подолам лазишь, а в мешок залезть боишься? Давай не разводи тут... бери да уматывайся. Вон фонарь на стене, зажги, да смотри, чтобы с улицы не было видно. Чен стал ощупью искать фонарь. Неловко шаря в темноте, он с грохотом опрокинул стул. -- Тише ты, болван!
– - прикрикнул на него рябой. Снова стало тихо. Только сердце в груди у Чена колотилось так сильно, что, казалось, его удары слышны на улице. Зачем он сюда пришел? Не надо было приходить. Не надо! Рябой, бранясь себе под нос, зажег фонарь и прикрыл его огромной лапищей. Свет, просачивающийся меж пальцев, бросал на стены и потолок тени, уродливые, искаженные, страшные, как призраки. -- Вон дверь в склад. Иди, да поживей! Такому размазне второй раз сюда лучше не соваться. Спрятав фонарь под пиджак, Чен вошел в склад. Там было еще темнее. Тяжелый воздух был насыщен запахом отсыревшей плесневеющей муки. Неуверенно, ощупью Чен добрел до штабеля мешков с мукой. И тут ему вдруг стало до слез жалко себя и обидно за свою долю. На какое дело он идет! И все ради матушки! Уж лучше бы она померла... Чен боязливо пощупал один мешок. Полный, туго набитый мешок. И это прикосновение напомнило ему о мадам Цзинь. Пожалуй, если бы он пришел воровать муку для нее, он не трусил бы так... Мешок был зашит крепкими суровыми нитками. Надо распороть, потом зашить снова. Нет, на это он сейчас не способен. Забравшись на штабель, Чен снял верхний мешок и воткнул нож в середину второго. Это стоило ему такого напряжения, что казалось, будто силы его окончательно иссякли. Снова стало страшно, он боялся, что из-за мешка сейчас глянет лицо Кадзи, полное уничтожающего презрения: "Ты вор, хуже вора, Чен! Жалкий подонок. Ничтожество!" А за ним светлое личико Митико, впервые полное сурового осуждения: "Что вы делаете, господин Чен! Как я ошиблась в вас!" -- Чего ты там копаешься?
– - раздалось снизу. Чена передернуло от страха. Он вцепился в мешок, чтобы не свалиться. -- Бери, сколько надо, да проваливай живо. Сейчас обход будет. Чен начал трясущимися руками пересыпать муку в мешок, принесенный с собой. Вдруг на чердаке раздался громкий дробный стук. -- Это крысы,-- пробормотал рябой. Переведя дыхание, Чен пересыпал еще несколько горстей. Но тут откуда-то поплыл, низко, по самой земле, странный, нечеловеческий, протяжный стон, обиженный и проклинающий в то же время. Чена бросило в дрожь. Этого он уже не мог вынести. Звук оборвался. С судорожной поспешностью Чен попытался взвалить верхний мешок на место и не мог -- не было сил. -- Ветер воет. Отдушина, видно, засорилась,-- услышал он спокойный голос рябого. Чен вышел из склада весь в холодном поту. Килограммов пять-шесть муки, только и всего. Выпуская его через то же оконце, рябой проворчал: -- Больше сюда не суйся. Такие обязательно завалятся. Чен немного успокоился и перевел дух. Надо было взять больше. - Э, такую мелочь никто и не заметит. Все равно японцы разворуют. - Ишь расхрабрился! Иди себе, иди,-- рябой вытолкнул его в окно.

42

Наутро, глянув на осоловелую физиономию рябого, Мацуда понял, что тот прикладывался к спирту. - Выпивать можешь, но так, чтобы в глаза не лезло!
– - пожурил он сторожа.-- Сколько вчера выпил? - Да самую малость,-- притворно боязливым голосом уверял рябой. Он хорошо знал: перед Мацудой надо показывать покорность, тогда все сойдет. Правда, после каждой кражи он не забывал поделиться заработком с Мацудой, но понимал, что особенно наглеть нельзя, не то ему нездобровать. - Знаю я твою малость. Не меньше литра вылакал,-- рассмеялся Мацуда и пошел проверить, сколько убавилось в бутыли. В складе он наметанным взглядом сразу обнаружил непорядок в штабеле муки. Нечистая работа, непохоже на рябого... Мацуда взял сторожа в оборот, и тот, поняв, что одними шуточками не отделаться, выложил все. Растрогала его очень сыновняя любовь Чена, вот он и размяк, не стал его задерживать... На одутловатом, болезненно бледном лице Мацуды появилась зловещая улыбка. - Значит, он залез, пока ты спал пьяный? - Ну да! Я-то проснулся, сцапал его, а он как разревется и начал меня просить... - Как же он в склад забрался? - А вот через окно,-- рябой показал на окно, через которое он впустил Чена.-- Закрыть его забыл... Мацуда не сводил с рябого подозрительного взгляда, а сам тем временем соображал. -- Ладно, будут спрашивать, так и отвечай. Он отлично понимал, что рябой врет. Но не это ему было важно. В краже замешан подчиненный Кадзи! Мацуда отправился в отдел рабочей силы. Там все были на местах, кроме Окидзимы, который повел на рудник смену. Мацуде сегодня везло. С безразличным видом Мацуда подошел к столу Чена и неожиданно ткнул его пальцем в лоб. -- Ну, Чен, как дела? Чен побледнел. - Сколько на мучке заработал? Или сам будешь есть? Кадзи оторвался от бумаг и прислушался. -- Что так мало взял? Воровать так воровать. Стоило ли мараться из-за пяти кило? Теперь уже все взгляды были сосредоточены на Чене. Подошел Кадзи. Чен поднял на него глаза, как побитая собака на хозяина. - Что случилось? - Да вот уж не знаю, как и сказать...-- одутловатая физиономия Мацуды расплылась в торжествующей улыбке.-- Не думал, не гадал, что среди подручных у таких святых мужей может вор затесаться. Я могу простить, господин Кадзи, для меня это пустяк. Мы-то здесь на руднике к таким делам привыкли. Но в назидание себе почтительнейше прошу разрешения узнать, как вы, господин Кадзи, соизволите поступить в таких обстоятельствах? Чен, обхватив голову руками, уткнулся в стол. -- Посмотри мне в глаза! Чен поднял голову и повернулся к Кадзи. - Ты... не брал? - Брал,-- ответил Чен. Мацуда залился счастливым смехом. Кадзи, обозленный десятками взглядов, с любопытством устремленных на него, мысленно обругал Чена. Идиот, кто его просил признаваться! Соврал бы... - Один? - Один. Описав широкую дугу, кулак Кадзи с силой ударил по лицу Чена. Чена отбросило в угол, к табуретке, где сидел мальчишка-рассыльный. Кадзи обернулся к Мацуде. -- Ну как, ты удовлетворен? Заставил меня кулаки в ход пустить... А теперь я займусь твоим складом, вот как я поступаю в подобных обстоятельствах, это ты хотел узнать? Кадзи побелел, дыхание у него прерывалось. Мацуда струхнул не на шутку. -- Пошел вон!
– - крикнул Кадзи.-- Сволочь!

43

Этак может случиться, что и ему достанется, если он на чем-нибудь погорит, озабоченно подумал Фуруя. А если дознаются до его сделок с этим корейцем со шрамом, тогда ему конец. Кадзи против ожидания, оказывается, горяч и скор на руку. Когда возбуждение в отделе улеглось, Фуруя подозвал к себе Чена и тихо, но все же достаточно громко, чтобы Кадзи мог услышать, стал его корить: -- Подумай, ну допустимо ли сотруднику нашего отдела идти на такие дела? Ты же господина Кадзи позоришь! Ты понимаешь, в какое положение ты поставил господина Кадзи? Пойдем уж, попрошу за тебя. Да ты и сам тоже скажи: "Извините, мол". И Фуруя вместе с Ченом предстал перед Кадзи: -- Простите его, будьте великодушны. Бес его попутал, он и сам не рад. Кадзи был взбешен. Он пытался сохранять хладнокровие, хотя бы внешне, но в груди бушевали и гнев на Чена, и крайнее недовольство собой. От кого-кого, но от этого мальчишки он меньше всего ожидал подлости. Так опозорить его отдел! "Сам-то хорош",-- обругал себя Кадзи. Дрожит за свое положение, прячется за всякие правила, а результат? Подчиненные -- воры, он сам -- держиморда... Кадзи исподлобья глянул на Фуруя. На Чена он был не в силах поднять глаза. В поведении Фуруя он учуял ложь, фальшь, и все же почувствовал облегчение, когда тот к нему обратился. -- В дальнейшем я попрошу избавить меня от необходимости разбирать подобные выходки,-- сказал он сухо и, вытащив какую-то папку, стал просматривать бумаги. А мысленно твердил: "Прости меня. Я скверно поступил, я виноват перед тобой. Я должен был больше думать о тебе, войти в твое положение. Тебе можно было помочь, надо было только постараться..." Но он не сказал больше ничего. Уже возвратившись к своему столу, Фуруя как бы вдруг вспомнил: -- Сегодня, кажется, день свиданий у спецрабочих. Может быть, послать Чена в заведение, напомнить? Это решение было просто находкой. Кадзи не меньше самого Чена хотел, чтобы тот поскорее убрался с глаз долой. - Да, да,-- буркнул Кадзи. Чен вышел на улицу в полном смятении. Он вор, вор, пойманный за руку. Его бьют, и он не может даже протестовать. Его, наверно, уволят. Надо воротиться и просить у господина Кадзи прощенья. Ох, только бы его не уволили!.. А за что увольнять? За какие-то несчастные пять килограммов муки? Как же так? Почему тогда Кадзи выпустил жену Окадзаки с такой поклажей и даже бровью не повел? Пусть попробует оправдаться! Одним можно, выходит, а другим нельзя?.. Он, Чен, китаец, потому над ним и издеваются. А японцам все прощают, даже Кадзи так считает. У-у, дьяволы! Ладно же, они увидят, что он им сделает!.. Купив в лавке свинины, Митико заколебалась. Не зайти ли ей в отдел? Как там Кадзи? По дороге в лавку она забежала к жене Окидзимы, но та встретила ее непривычно холодно. Они стоя перебросились несколькими ни к чему не обязывающими фразами, но потом жена Окидзимы выложила ей все начистоту. Один из работников отдела, непосредственно подчиненный Окидзиме, был послан вербовать рабочих и растратил деньги, выданные ему на расходы. Сам по себе случай довольно обычный. Вербовщики сплошь и рядом присваивали часть денег, предназначенных для выдачи авансов рабочим. Для мелкого служащего это был немалый куш. Обычно все сходило гладко -- лишь бы в отчете сходились концы с концами. Этот вербовщик тоже представил Окидзиме отчет, и даже с приложением расписок рабочих, получивших аванс. В отчете со скрупулезной точностью были записаны расходы на гостиницу, разъезды, объявления, угощения и даже на обеды и чаевые. И вот именно эта чрезмерная детальность отчета возбудила подозрение у Окидзимы, который вообще-то терпеть не мог копаться в цифрах. Он почуял, что здесь что-то неладно. К тому же план вербовки был выполнен только наполовину, а сумма расходов показалась Окидзиме завышенной. Он решил поговорить со своим подчиненным начистоту. И у растратчика не хватило храбрости соврать. Он признался, что, приехав в большой город, куда его посылали, завел себе любовницу-японку и развлекался с ней, переложив всю работу на агентов по вербовке. Окидзима горестно усмехнулся. Конечно, преступление можно было легко объяснить -- одичал горняк в маньчжурской глуши... "Идиот! Нашел из-за чего себя ронять. Что, у городской бабы по-другому устроено, что ли? Болван, дубида!" -- это все, что сказал Окидзима незадачливому кутиле. А сам стал мозговать, как выручить подчиненного. Доклады и финансовые отчеты по командировкам попадали на просмотр и визу к Кадзи. Окидзима надеялся, что Кадзи хоть и поймет, но цепляться не станет, тем более что отчет составлен гладко... -- Если бы господин Кадзи подписал отчет по дружбе, ради Окидзимы, все было бы в порядке...-- обиженно сказала его жена. Митико слушала ее с холодеющим сердцем. Кадзи поступил по-иному. Просмотрев документы, он подошел к столу Окидзимы. - Что-то здесь неладно,-- сказал он, бросая бумаги на стол.-- Говорят, банкиры отказывают в предоставлении займа, если заявитель чересчур детально расписывает статьи своих расходов и гарантии кредитоспособности. Вот и здесь примерно так же. - Тебя, видать, не легко провести,-- невольно усмехнулся Окидзима. - Так внуши это своим подчиненным. - Ну ладно, что нужно сделать, чтобы отчет прошел?
– - все еще улыбаясь, спросил Окидзима. - Хоть соврать бы сумел, как надо; донес бы, скажем, что часть завербованных, получив авансы, сбежала. - Ну, давай так и напишем! - Не хочу,-- сказал Кадзи тихо, но тоном, не оставляющим сомнений в его решимости.-- Бухгалтерия правления, конечно, пропустит -- там ничего не смыслят в наших делах. Но я не хочу. - Ну а что же делать? - Твой работник, ты и решай. Я лично считаю, что надо заставить его возместить растрату. - Из жалованья? Сколько дашь сроку? - Особенно растянуть не смогу. К квартальному отчету Деньги должны быть внесены. -- А на что будет жить этот субъект? - Не мое дело. Окидзима уже не улыбался. Выпученные глаза его в упор смотрели на Кадзи. - Собственно говоря, квартальный отчет меня не беспокоит,-- продолжал Кадзи.-- Но если я буду допускать такие вещи, здесь все останется, как было. Я не могу позволить разрушать то, что строю с таким трудом! - Я бы внес из своих, да жену жалко. Вот что, давай порешим так: ты не визируй, а я поставлю свою печатку как твой заместитель. - В свое время ты меня вышучивал как сентиментального гуманиста, а ты теперь кто будешь?.. Ладно, визируй сам, своей печаткой. Возражать не буду. Но с этого дня уж извини, бумаги от тебя буду в лупу разглядывать. - Я принесу тебе энтомологическую лупу. Вот такая,-- и Окидзима без тени улыбки показал пальцами размер стекла. Когда отчет, завизированный Окидзимой, попал на утверждение к директору, тот обратил внимание, что на нем стоит виза заместителя, а не начальника отдела, как положено, и вызвал Окидзиму. Окидзима сумел кое-как выкрутиться, но пережил несколько неприятных минут. - Ну и скотина этот Кадзи, продирает с наждаком всех без разбора,-- пожаловался он жене. - Уж больно крут ваш муженек да тороплив,-- завершила свой рассказ жена Окидзимы.-- На что мой хорошо к нему относится, и то говорит, с ним иногда ой как трудно бывает. Митико была убеждена, что Кадзи поступил совершенно правильно. Но как сделать, чтобы его понимали и любили? Она страшно встревожилась. Может, зайти сейчас в отдел и посмотреть, как там... Ведь по лицам Кадзи и Окидзимы можно догадаться, помирились они или нет. И она пошла. По дороге ей попался Чен, посланный в "веселый дом". Увидев Митико, он хотел было свернуть в сторону, но она уже успела его заметить. Глядя на распухшее лицо Чена, она спросила, озабоченно нахмурив брови, что случилось. Чен вскинул опущенную голову. -- Я пойман на краже, и господин Кадзи меня ударил. Я вор! У Митико слова замерли на губах. На глазах Чена блестели слезы. Она потребовала объяснить, в чем дело. -- Дело обычное,-- сказал Чен.-- Господин Кадзи японец, я китаец, только и всего. Чен поклонился и пошел. Митико пошла за ним. -- Простите его, прошу вас. _- Что вы, госпожа, я сам виноват. Уж во всяком случае, перед вами.-- И, поклонившись, он удалился. Митико окончательно пала духом. Ей представилось лицо Кадзи, холодное, жестокое. Она пыталась прогнать этот образ, но он снова и снова возвращался. Холодное, бесстрастное лицо с крепко сжатыми губами и пристальным взглядом... Попытавшись оправдать перед Митико жестокость Кадзи, Чен уже не мог сдержать обиды. Ненависть к японцам душила ого до слез. Забыв про распухшее лицо и боль, Чен подошел к мосту через канаву. Там стояли несколько женщин. Окружив Чена, они принялись подшучивать. - Сестричка Цзинь занята. Работает. - Со вчерашнего вечера без передышки. - Пойдем со мной, натянем ей нос! Они хватали Чена за руки, перебрасывали одна к другой. Чен почувствовал себя ничтожным, жалким, смешным. - А гость у сестрички Цзинь кореец,-- сказала одна из женщин. - Кореец?
– - зачем-то переспросил Чен. - Да. Проходимец, видать. Побывал в переделках. У него шрам через всю щеку. Чен вспомнил корейца, которого видел с Фуруя у харчевни. Тогда он сказал об этом Кадзи и заработал от него незаслуженный нагоняй. Несправедлив Кадзи, во всем несправедлив! На крыльце появилась мадам Цзинь. - О, что с тобой, мальчик? Ты подрался? И стоило ей прикоснуться к его лицу, как исчезла ревность, за мгновение до того глодавшая Чена. Осталась только ноющая боль в подбитой скуле. И казалось, что исцелить эту боль может только она, ласковая мадам Цзинь. Она прижмет его к своей мягкой груди. Она повела его за собой и в конце коридора приподняла занавеску. На кровати в оцепенении сидела женщина. -- Ты чего это?
– - спросила мадам Цзинь с порога.-- Ты свободна? Дай-ка мы здесь побудем. Женщина продолжала смотреть широко раскрытыми глазами в стену перед собой и не отвечала. -- Да что с тобой такое? Эй, Чунь-лань, очнись-ка! Та медленно встала и вышла. На пороге она оглянулась и сказала странным, высоким, полным нежности голосом: - Я все думаю, что сказать ему, когда снова увижу. Не знаю, что скажу... Нельзя же сказать, что я все время принимала клиентов? - Дура!
– - холодно прикрикнула на нее мадам Цзинь.-- Видеться будете самое большее раз в месяц, а за месяц ты чуть не сотню гостей примешь. Не разыгрывай из себя невесту, ты... Глаза женщины потускнели. Она опустила занавеску и вышла. - Вот взяла девка и влюбилась с первого взгляда. В рабочего из тех, которые за проволокой живут,-- пояснила мадам Цзинь, усаживая Чена на кровать.-- В точности, как я в тебя. - Почему не у тебя?
– - спросил Чен. - Там беспорядок. А что? - Комната другая. -- А я та же! Чен стоял с мрачным лицом. Не хватало смелости спросить эту женщину: та же? Так ли? Тело содрогалось от жгучей ревности, от гнева при мысли о бесстыдном разврате, какому она, конечно, предавалась с этим корейцем. Подрядчик тем временем, самодовольно ухмыляясь, встал с постели Цзинь и оделся. Сумела, кажется, ловкая баба приворожить этого мальчишку... Если удачно продать сотню спецрабочих на какой-нибудь рудник, можно не только получить компенсацию за вербовку, но и самому заделаться подрядчиком. Тогда уж он не будет жить на подачки Усиды и всяких там Кобаяси. Сам будет хозяин, своим умом заживет! Он заглянул в кабинку рядом с той, где были Цзинь с мальчишкой. Кабинка была свободна, он вошел и стал слушать. За тонкой стенкой разговаривали. -- Все японцы из одного теста, это давно известно,-- слышался голос Цзинь.-- Конечно, пока ты послушен и батрачишь на них, они тебя не тронут. Но за человека они тебя считать не станут, не надейся. Чен молчал. - Так ты сходи к своему другу на трансформаторную, договорись,-- Цзинь перешла на шепот.-- Остальное у нас уже готово. - Я не твой кореец,-- гордо сказал Чен.-- Ради денег предателем не стану. Что говорит, скотина! Лицо мужчины за тонкой переборкой искривилось в гневе. Да, он кореец, он из тех, с кем японцы обращаются, как с собаками, кого китайские хозяева за людей не считают, называют вероломным народом! Да, он бродяга без роду, без племени! В эти мгновения подрядчику припомнилась вся его горькая жизнь. На путь бродяги и авантюриста толкнула его жестокая судьба, выпавшая на долю многим корейцам. С далеких времен, с тех пор, как японцы стали властвовать над Кореей, отравлялась душа народа, словно ядовитыми спорами дурной болезни заражали ее захватчики. И некуда было бежать от этой доли, она настигала тебя везде, куда бы ты ни подался. Приходилось идти на все, чтобы только выжить. Для бездомного, полураздетого, голодного человека честь и верность были ненужными вещами. Но как может такой вот китаец, сам страдающий от иноземного гнета, презирать его? "Ладно, думай обо мне, что хочешь, скотина! Все равно сделаешь, как я хочу!" -- Потрагивая шрам на щеке, кореец злобно смотрел на стену кабинки. -- Я знаю,-- ответила Цзин.-- Ты не из таких, что ради денег готовы на все. Но разве не доброе дело -- спасти этих несчастных? - А это их спасет?
– - неуверенно сопротивлялся Чен. - Конечно! Ведь они сами просили меня помочь. А сделать это можешь только ты! Разговор прервался. -- Потом...-- послышался женский голос.-- Хорошо? Ты сходи сейчас, а я буду тебя ждать. Подрядчик быстро вернулся в кабинку Цзинь. Следом по коридору послышались шаги этого мальчишки. Спустя минуту в кабинку вошла Цзинь. - Ну как?
– - спросил кореец. - Ты лучше уходи, тебе тут нельзя сейчас... - А ты будь поласковей... Женщина вырвалась, отдернула занавеску и скрестила на груди руки. -- Смотри, если обманешь нас -- трех дней тебе не прожить! -- Это чьи же слова? Уж не пампушечника ли? Выражение жестокой ненависти мелькнуло на лице корейца. Он встал с кровати. -- Мы все живем, взаимно помогая общему процветанию! Правда, лозунг-то японский... И ушел. А Цзинь подумала про себя: если их накроют японские жандармы, не то что трех дней -- дня не проживешь.

44

Чен возвратился примерно через час. - Послезавтра мой товарищ будет дежурить в ночной смене,-- сообщил он, устало валясь на кровать.-- В час ночи, когда в механических мастерских загудит сирена, он выключит ток. - А дежурный? Японец? -- Говорит, дрыхнет все ночи напролет. -- На сколько выключит? - На две минуты. Пока сирена не кончит гудеть. Больше нельзя, говорит. - А парень надежный? - Я свою жизнь доверил. Не знаю, за что только...-- невнятно сказал Чен, бледнея и впиваясь в женщину горящими глазами. -- А на сторожевой вышке свет тоже погаснет? -- Нет, на ограду отдельный рубильник. Высокое напряжение. Чен бессмысленно замотал головой, словно стараясь сбросить с себя что-то. Повинуясь непонятному приливу нежности к этому юнцу, Цзинь прижала к груди его голову. В этот вечер Кадзи снова впустил сорок женщин в бараки спецрабочих. Женщины уже забыли, как им солоно пришлось в прошлый раз, и поначалу вели себя беззаботно. Когда оплетенные колючей проволокой ворота распахнулись, первой мимо Кадзи пробежала Чунь-лань. Женщины весело зашумели. Кто-то крикнул ей вслед: "Никто твоего мужика не возьмет! А то переезжай совсем к нему за проволоку. Мы попросим за тебя господина Кадзи". Кадзи вопросительно посмотрел на мадам Цзинь. Она улыбнулась ему блестящими маслянистыми глазами: -- У нее есть возлюбленный здесь, за проволокой. К десяти часам вечера Кадзи уже снова был у ограды. Настроение у него было отвратительное. Не ладилось у него ни на работе, ни дома. Плохо... Плохо... Впустив сегодня женщин за ограду, он пошел домой ужинать. На душе было тепло от встречи с трогательной Чунь-лань. А Митико, наоборот, была расстроена рассказами жены Окидзимы и Чена. Правда, глядя, с каким аппетитом Кадзи уничтожает приготовленный ею ужин, она начала было улыбаться. Но Кадзи ничего этого не заметил. Он с увлечением рассказывал о любви Чунь-лань как о примере душевного благородства. Брошенная жизнью в такую бездну скотства, женщина все же не утратила высоких человеческих качеств... -- Да, видно, эта женщина способна на сильное чувство,-- тихо согласилась Митико. Ее любовь -- рядом. Она может обнимать возлюбленного каждую ночь. И обманывать себя ребячливым лепетом: "Люблю, как мне сладко!" Но к чему все это, если возлюбленный отдал ей только тело, но не душу? Если он, обнимая ее, думает о чем-то другом, пусть даже о работе? Какая разница, кто его отнял у нее, работа или другая женщина? Где родится такая сила чувств, которая побуждает женщину рваться в тюремную ограду?.. - Что с ними будет теперь? Кадзи пожал плечами. - А поженить их нельзя? - Мне? Компания наняла его, Кадзи, овчаркой, подгонять стадо рабочих, и бросила ему вместо кости броню от армии и возможность обладать женщиной по имени Митико... А теперь он для усмирения спецрабочих воспользуется любовью Чунь-лань и бросит им подачку в виде "поселения вне лагеря", поженив Чунь-лань с ее избранником?.. Он ответил: - Да, неплохо бы это устроить. - Это было бы просто замечательно!
– - просияв, воскликнула Митико. Да, любовь -- это замечательно. Замечательно... А может, именно потому и замечательна, что никогда не получает желаемого завершения. Вслух он этого не сказал. - Ты хочешь им помочь, правда? -- спросила Митико, наклонившись к нему.-- Если сумеешь, это будет чудом, прекрасным чудом, совершившимся в разгар жестокой войны! - Прекрасным чудом... Да...-- Рука его, потянувшаяся было к столу, остановилась.-- Откуда это у тебя? Пододвинув к нему тарелку с пончиками, Митико счастливо улыбнулась. - Не ожидал? Мне подарили муку и сахар. - Кто? - Не догадаешься. Жена Окадзаки. Вчера под вечер принесла. Сказала, муж так непростительно вел себя, вот и... Грубая женщина, но не такая уж плохая. Митико осеклась и сдвинула брови. -- Ты что? Пончики покатились по столу к рукам Митико. - Вернуть немедленно. - Да ведь... Митико попыталась улыбнуться, но побелевшие губы не слушались. - Как же я теперь... Я могу нажить неприятность... - Ты уже нажила неприятность! Такого грубого голоса у Кадзи Митико еще не слышала. - Вчера? Почему сразу не сказала? - Ты вечером был такой неприветливый, слушал нехотя. - В общем верни. Скажи, что я на тебя накричал, и верни. - Но почему? Кадзи окончательно вышел из себя. -- Потому что убийца извиняется, поднося мне краденые продукты! -- Кадзи метнул на Митико злой, ненавидящий взгляд.-- Хватит прикидываться дурочкой! Ты что, не понимаешь моего положения, не знаешь, какие дела я тут затеял? Или думаешь, жены это не касается? - Не знаю,-- упрямо сказала Митико, побледнев еще больше.-- Откуда мне знать? Ты ни о чем не рассказываешь. Откуда у них эта мука и сахар, я не знаю. Но женщины не всегда должны проявлять такой казенный формализм в этих делах. Митико повторила слова жены Окадзаки. "Господин Кадзи этого не поймет,-- уверяла та,-- но вы согласитесь, что у мужчин могут быть свои причуды, а нам, женщинам, незачем разводить казенщину и всякие формальности". Ну как можно было после этого отвергнуть ее подарок под тем предлогом, что Кадзи будет сердиться? Ведь это означало бы, что именно они, а не Окадзаки затевают ссору. - Я приняла вовсе не потому, что это так уж нужно мне. - Ах, понимаю, это нужно мне! Избавьте, прошу, от таких забот! - Ты недоволен, что я приняла это от Окадзаки, правильно? А если бы это принесла жена Окидзимы? Кадзи не нашелся сразу, что ответить. Если бы это принесла жена Окидзимы, он, пожалуй, и вправду не стал бы так злиться. Вернее всего, он принял бы подарок, а легкое чувство неловкости как-нибудь заел бы сладкими пончиками... - Все равно велел бы вернуть! - Ну да, ты ведь такой безупречный человек!
– - Митико подняла на него взгляд, полный обиды.-- Ты избил Чена? Я до последней минуты никак не могла понять, почему ты это сделал... Лицо Кадзи исказилось гримасой боли. -- Тебе не хотелось его избивать, верно?
– - продолжала Митико.-- Но ты все же избил. Почему? В наказание за кражу? Нет, ты достаточно добр, чтобы простить такую пустячную провинность. Тебя опозорили, ты спасал свою репутацию -- вот почему ты сделал это ужасное дело! Она права, ему нечего возразить. Хотя горько признаваться в этом самому себе. Разве у него не было других средств, кроме рукоприкладства? А, что было, то было, не исправишь. Он расценивает поступок Чена как протест, а что он сделал для облегчения участи еще десяти тысяч таких же горемык?.. Штабели муки и завтра и послезавтра будут лежать в складе мертвым грузом, и ни один мешок не будет раскрыт, чтобы утолить голод тех, кому по праву принадлежит эта мука. Ее берегут, это премия для поощрения усердных, это "пряник", который японцы изредка кидают рабочим. И Кадзи не в силах, не вправе раздать ее голодным. Да если бы и мог, то повредил бы себе -- лишился бы "пряника", который помогает ему управлять рабочими. Не так уж много у него таких возможностей. Вот почему Кадзи ничего не предпринял после того, как ударил Чена. Ничего! Просто прикрылся правилами и помышляет теперь только о своем положении, о своей амбиции. Однако в ту минуту, когда в роли сурового судьи перед ним поднялась Митико, сознание тяжести своей вины отступило перед чувством оскорбленного достоинства. И чувство это незаметно перерастало в озлобление, медленно, но неуклонно, словно яд, распространявшийся в крови. Митико же, лихорадочно спеша защитить уязвленную любовь свою от вытесняющей ее враждебности, не останавливаясь, атаковывала его. - Ты мелкий человек, не поднять тебе большого дела! Неужели ты не видишь, что, цепляясь к ничтожным мелочам, ты мешаешь людям работать? - То есть... Что ты хочешь сказать? Он ждал ответа, затаив дыхание. Куда девались их влюбленность, их единомыслие? Лед, лед на сердце... -- Знаешь, что сказала жена Окидзимы? "Господин Кадзи хороший работник, да только больно круто поворачивает, перехватывает через край". Ты все спешишь, до конца не продумаешь, а Окидзиме приходится выкручиваться. Понимаешь, что говорят? Со стороны кажется, что ты хочешь все успехи приписать себе одному. Нет, Окидзима этого не мог сказать! Кадзи молча глядел на свою руку. Она непроизвольно сжалась в кулак. Конечно, это все интриги Окадзаки. Он хочет поссорить его с Окидзимой. А глупая, наивная Митико поверила... Надо объяснить ей все как следует. Но в это мгновение Митико сказала: - Я раньше не верила, думала, все это от зависти к тебе. А теперь мне кажется, что они правы. - Ну что ж, верь им. Кадзи стремительно поднялся. Взгляд упал на блюдо, висевшее на стене. Взмыло желание разбить его вдребезги на глазах у Митико. Упоенное объятие любовников -- зачем здесь этот образ, чуждый им теперь? С каким чувством он покупал тогда это блюдо! Где оно теперь, это чувство? - Ты куда?
– - приподнялась Митико. -- Меня сорок женщин ждут. Не ты одна. Он ушел, подавленный и обиженный. Он "перехватывает через край". Хочет приписать все себе одному. Придирается к мелочам и мешает работать... Неужели Митико и впрямь считает его никчемным, мелким человеком? Ну и пусть! В любом случае верно одно: только безнадежный дурак может пытаться, как он, соблюсти справедливость в делах, несправедливых с начала до конца... От невеселых мыслей Кадзи отвлек шорох у стены одного из бараков. При тусклом свете, падавшем из окон, ничего нельзя было разглядеть. Он подошел вплотную к проволоке и осветил ее карманным фонарем. Кружок тусклого света пополз по стене и наконец выхватил из темноты неясные контуры двух человеческих тел. На земле сидели мужчина и женщина, нежно обняв друг друга. Женщина как будто плакала, прильнув лицом к груди мужчины, у нее дергались плечи, а он, по-видимому, утешал, успокаивал ее, ласково поглаживая по голове. Мужчину Кадзи узнал -- это был староста четвертого барака Хоу. Лица женщины не было видно. Кадзи выключил фонарь. Постоял в темноте, размышляя, не оставить ли женщин еще на час. Зачем? Этой паре все равно будет мало, а в бараках... еще лишний час скотства, зловония, пота, грязи. Нет, не нужно. Три раза мигнул свет. Из бараков одна за другой стали появляться женщины, безмолвные и безжизненные, как тени. Охранник отворил ворота, и они вышли за ограду, бессильно волоча ноги. Перед Кадзи остановилась мадам Цзинь. Кадзи предложил ей сигарету. -- Благодарю,-- сказала она и, потянув за руку женщину, стоявшую позади нее, сипло проговорила: -- Эта вот говорит -- хочет замуж. Можно ей? Кадзи осветил женщину фонариком, приподнял за подбородок .ее опущенную голову. В синеватом свете на него глянуло бледное лицо Чунь-лань. - За Хоу из четвертого барака? Ответом ему была улыбка женщины, по-детски счастливая. Кадзи погасил фонарик. Чунь-лань судорожно вцепилась в рукав Кадзи, хотела что-то сказать ему, но, видимо, раздумала и отпустила рукав. -- Хорошо, я подумаю,-- сказал Кадзи упавшим голосом. Женщины устало потащились прочь. Прекрасна любовь, если она может соединить людей, разделенных смертоносной колючей проволокой, преградой в три тысячи триста вольт!.. Но как могуча должна быть вера, как дерзновенна мечта, которая порождает такую любовь! Он поплелся домой. Митико не спала. Он застал ее уныло сидящей у его стола, под их заветной роденовской парой. На бледном лице были заметны следы слез. Она пристально взглянула на Кадзи, она искала у него на лице признаков готовности к примирению. Не глядя на нее, Кадзи сказал: - Я, возможно, еще раз "хвачу через край". - Ты опять за свое!
– - голос Митико дрогнул. - Нет, на этот раз в защиту любви падшей женщины и узника. Полные слез глаза Митико засветились слабой улыбкой. Недолго живет обида в молодых душах. Впрочем, и радость тоже.

ЧАСТЬ 2 *

1

ЧЕРЕЗ два дня ночью убежало еще одиннадцать человек спецрабочих. На колючую проволоку были набросаны рогожи. По-видимому, беглецы перелезли через изгородь по ним. Но рогожи ведь не могли предохранить от тока высокого напряжения! Все бараки были тщательно осмотрены, но безрезультатно; никаких инструментов или приспособлений, которые могли бы облегчить побег, обнаружено не было. Обозленные работники отдела рабочей силы содрали с нар оставшиеся рогожи -- пусть теперь поспят на голых досках! После первого побега, когда убежало четверо, Кадзи сказал Ван Тин-ли: "Ну, уж если бежать, так группами человек по десять, по двадцать". Выходит, они послушались его совета. - Вот сволочи, прямо издеваются!
– - выругался Окидзима. На лбу у него вздулись сине-зеленые прожилки.-- Хорошо же, теперь я церемониться не буду. Эти старосты у меня покряхтят, но выложат все,-- зло добавил он. - Не кипятись,-- холодно сказал Кадзи.-- Бараками заведую я, и тебе незачем беспокоиться. Так и скажи директору, что ты тут ни при чем. Всю ответственность в данном случае беру на себя. - Вон ты какой! -- взорвался Окидзима. Глаза у него готовы были выскочить из орбит.-- Хватит! Ты что мелешь? Кадзи смутился: действительно, к чему это чванство? А все Митико, это она подогревает в нем это чувство. И он с неприязнью подумал о жене. -- Ладно, извини. Я хватил через край. Но бить их не надо... Кадзи доложил о побеге директору по телефону. Тот было раскричался,-- у Кадзи даже в ушах зазвенело,-- но сразу же утих. Все-таки выход на работу вольнонаемных рабочих повысился на двадцать процентов, а это как-иикак заслуга отдела рабсилы. Штурмовой месячник проходит успешно. Добыча руды постепенно приближается к плановой наметке. Поэтому не стоит всерьез ссориться с Кадзи. Да и женщин в бараки пленных стали пускать по его, директора, распоряжению, а побеги происходили как раз на следующий день после того, как женщины посещали рабочих. И если между этими фактами есть связь, то ему тоже не поздоровится. - Тщательно расследуй все и прими нужные меры. Кстати, подумай, как оправдаться перед жандармерией.-- С этими словами директор положил трубку. - Попробуем узнать кое-что у женщин,-- предложил Кадзи. Цзинь встретила их у входа. Кокетливо улыбаясь, она сказала, что больше всего на свете боится лягушек и красных. Какой же ей смысл помогать им? Ведь это из-за них ее принуждают к постыдному ремеслу, которое вызывает у нее отвращение. О, она с удовольствием откажется от посещения бараков, где ее заставляют удовлетворять скотские желания этих красных. Цзинь проговорила все это, не переводя дыхания, с самым искренним возмущением. -- Хорошо,-- сказал Кадзи.-- По всей вероятности, мы прекратим эти посещения. Из барака выскочила Чунь-лань. Она быстро заговорила на ломаном японском языке, чуть не набрасываясь на Кадзи. - Не надо прекратить! Я ходить! Я ходить! - Чего это она?
– - спросил Окидзима у Кадзи. - Подружка Гао. - Вот что,-- ухмыльнулся Окидзима.-- Твой Гао сбежал, бросил тебя, понимаешь? Ты что, не знала? - Ты говорить неправду! Нельзя! Господин Кадзи, Гао не бежать? Он не бежать? - А вот сбежал, говорю,-- сказал Окидзима. - Не бежать! Не бежать! Гао здесь. Все бежать -- он все равно здесь. Он никогда не бежать. - А кто говорил, что все будут бежать? - Никто говорить. Я не знаю. Окидзима ударил ее по щеке. - Не принимай нас за дураков! Говори правду! Из глаз Чунь-лань брызнули слезы. -- Нет, мой Гао не убежит. Он не может оставить меня!
– - Эти слова Чунь-лань сказала по-китайски. Окидзима ударил ее еще раз. Чунь-лань пошатнулась. -- Говори! - Я не знаю. Ничего! Ничего! Окидзима ударил ее еще три раза подряд. - Прекрати!
– - крикнул Кадзи. -- Не прекращу! Недоставало, чтобы она еще издевалась надо мной! Кадзи притянул к себе Чунь-лань. -- Не плачь. Гао не убежал. Успокойся, ты в самом деле ничего не знаешь? Женщина сквозь плач повторяла: -- Я не знаю, не знаю. Кадзи посмотрел на Цзинь. Та все время глядела на Кадзи, но как только их глаза встретились, поспешно отвела взгляд. - И ты ничего не слышала? - Если я что-нибудь узнаю, я все скажу вам, господин Кадзи. Потому что я не хочу, чтобы господин Кадзи сердился. Ведь если господин Кадзи рассердится, нам всем плохо будет,-- ответила Цзинь смиренным голосом. - А ты не врешь? Если будешь врать, я и в самом деле рассержусь. - Господин Кадзи хороший, ему нельзя врать. Вот и разберись тут. Что думает и чувствует эта женщина? Что скрывается за ее улыбкой? Выйдя из "веселого домика", Кадзи и Окидзима направились в трансформаторную. Окидзима был мрачен. В трансформаторной ничего подозрительного они не обнаружили. Ночная смена уже ушла. Японец, дежурный утренней смены, упрямо стоял на своем -- дежурный ночной смены не мог уснуть. Он категорически заявил, что такая халатность абсолютно немыслима для рабочего-электрика. А если японец-дежурный добросовестно несет свои обязанности, электрику-китайцу просто невозможно выключить ток. - Запутанная история,-- пробормотал Кадзи, когда они вышли из трансформаторной.-- Доказать, что ток был выключен, невозможно, нет фактов, но нет и уверенности, что он не был выключен. А если ток не выключался, выходит, одиннадцать человек просто испарились! - Что они испарились -- это факт,-- пробурчал Окидзима.-- А вот как им это удалось, узнать можно, если только захотеть. - Каким образом? - Ты же человек строгий! А в трансформаторной всех по шерстке гладил. -- Что же делать? Улик ведь нет! Окидзима сердито сплюнул. -- Ладно, делай, что хочешь! -- Да что ты злишься? - Никто не злится, ерунда! Только ты неисправимый феминист. - Возможно. - Баб-то ты хоть немного знаешь? - Допустим. - Тьфу!
– - опять сплюнул Окидзима.-- Вот ты из-за пустяка ударил Чена, а стоило провиниться бабам, ты уже и раскис. - Ладно, женщин ты все-таки поручи мне, раз уж я феминист,-- сухо сказал Кадзи, поглядывая в сторону колючей проволоки.-- А сейчас я хочу поговорить с Ваном и Гао. Скажи, ты опять будешь драться? - Не знаю. - В таком случае иди в отдел.-- И Кадзи, оставив Окидзиму, прошел за колючую проволоку к баракам. Ван Тин-ли появился со стопкой исписанной бумаги. Ван молча протянул рукопись Кадзи. -- Вы, я вижу, последовали моему совету,-- сказал Кадзи.-- Причем впервые проявили такое поразительное послушание. Если бы вы его проявили по какому-либо другому поводу, я, пожалуй, забеспокоился бы... И еще... Я не знаю, Ван, чем все это кончится, но я твердо убежден, что это дело ваших рук. Ван молчал, он лишь внимательно следил за движением губ Кадзи. -- Кстати,-- продолжал Кадзи,-- я думаю, что теперь мне не стоит заступаться за вас. Это все, что я хотел вам сказать сегодня. Зажав рукопись под мышкой, Кадзи повернулся и ушел. Не успел Кадзи усесться за стол в отделе, как позвонил директор. Он сказал, что к нему явился Фуруя и посоветовал либо совсем не пускать женщин к пленным, либо оставить все по-прежиему, но завербовать среди них осведомителей. - Это что, приказ?
– - холодно спросил Кадзи. - Нет, я просто советуюсь. - А вы сами как полагаете? -- Я в этих вопросах дилетант. Ведь редко приходится иметь дело с женщинами. Я полагаюсь на тебя. Голос директора звучал вполне миролюбиво. Кадзи горько усмехнулся. Начальство умывает руки. Кадзи живо представил себе физиономию директора. Он долго сидел, устремив неподвижный взгляд в пространство, и перед глазами его маячило лишь лицо Куроки. Чен, глядя на Кадзи, боязливо ежился. Ему казалось, что Кадзи смотрит на него и видит все, что творится в его душе. Вот сейчас он бросит телефонную трубку и вспыхнет от гнева. Может, лучше признаться, тогда станет легче? Какое там легче -- тогда ему конец! И все же лучше признаться. Если так будет тянуться долго, он все равно не выдержит. Надо вымолить прощение. Один раз, только один раз Кадзи должен простить. Нет, не простит! Ведь он его побил за какие-то пять килограммов муки. Нет, этот человек не простит, не такой он. А что сделал дурного он, Чен? Помог спастись своим несчастным соотечественникам, только и всего... Кадзи сказал в трубку: -- Я не собираюсь делать ни того, ни другого. "Ага, значит, он не подозревает женщин",-- подумал Чен, поглядывая исподлобья на Кадзи. Ему стало немного легче. -- Да, верно, я противился вашему проекту пускать женщин к пленным,-- сказал Кадзи, продолжая телефонный разговор,-- но теперь изменил свою точку зрения. Интересно, почему? Чен почти открыто посмотрел на Кадзи, который, не отнимая трубки от уха, перелистывал рукопись Ван Тин-ли. -- Да, Окидзима полагает, что здесь замешаны женщины,-- Кадзи мрачно улыбнулся.-- Возможно, он прав. Но если даже это так, проблема спецрабочих не будет разрешена тем, что мы прекратим их свидания с женщинами или найдем среди них пособницу побега. Страх снова навалился на Чеиа и сдавил ему грудь. Может, Кадзи, догадываясь обо всем, нарочно делает вид, что ничего не знает? Если так, лучше немедленно признаться и просить о прощении. Кадзи положил трубку и спокойным голосом окликнул Чена. Чен поднялся, готовый ко всему. -- Переведи, пожалуйста, вот это на японский.-- И Кадзи протянул ему рукопись Ван Тин-ли.

2

"Я начну с того, что, по-видимому, сразу же заинтересует японцев,-- так начиналась рукопись Ван Тин-ли.-- То есть с женского вопроса. Собственно, это не так уж важно, я мог бы начать и с другого. Например, с изобретенного японцами лозунга о единении пяти наций: японцев, китайцев, корейцев, монголов и маньчжуров. Однако с тех пор, как нас сюда привезли, а точнее, еще раньше, с того дня, когда мы были насильственно оторваны от родных мест, мы, к своему удивлению, узнали, что японцы куда больше интересуются женской проблемой, чем единением наций. Вот почему я начинаю с этого вопроса. Японцы, поставленные здесь над нами, излечили наши накожные заболевания, более того, они обеспечили нас минимальным питанием, необходимым для поддержания нашей жизни и еще более необходимым для того, чтобы мы были способны к труду. Если учесть, что в лагерях для военнопленных мы и того не имели, что ж, и это уже можно назвать счастьем. Но нам повезло еще больше. В наши бараки, огражденные колючей проволокой, однажды вошли женщины. Японцы, поставленные над нами, оказались образованными людьми: они разбираются в зоологии. Поясню свою мысль. В клетке находится подопытное животное, ему дают есть ровно столько, сколько нужно, чтобы не околеть. Постепенно оно теряет жировой покров, потом начинается истощение. Но японцев интересует теперь другой вопрос. Любопытно, теряет ли животное при таком рационе способность к размножению? И они впускают в клетку такое же животное другого пола. И что же? Случка происходит, хотя на это тратятся последние жизненные силы. Великолепно! Опыт удался! Но посмотрим, сколько раз это возможно?! О, японцы хорошо знают финал. И вот к пяти сотням самцов, разгуливающих за колючей проволокой, подпускают сорок самок. Посмотрим, как поведут себя самки, покрываемые десятки раз подряд. Неужели выдержат? Для полноты картины опишу вам, как все это происходит. Может быть, познания японцев в области зоологии пополнятся новыми сведениями. Я не знаю, занимается ли зоология вопросами стыдливости. Кажется, нет. Так вот первые сорок мужчин и сорок женщин при тусклом свете (его не выключали, надо же посочувствовать людям, пусть приглядятся друг к другу) сперва растерялись. Как приступить к такому занятию при всех? Выход был найден: пары легли не рядом, а по кругу, ногами внутрь, тогда не видно соседнюю пару. Так был побежден стыд. Не правда ли, очень любопытный способ? Как вы считаете? Впрочем, некоторые вышли из положения проще -- они прикрыли лица тряпками. Пусть их видят другие, оии-то сами никого не видят, вот и создается иллюзия, что в клетке больше никого нет. Возможно, это уже из области философии, но в мире ведь все так относительно... Закройте на минуту глаза и попробуйте представить себе это великолепное зрелище, оно достойно кисти первоклассного мастера. И название картины готово -- "Стыдливость". Какое великое произведение искусства осталось бы в веках! Каков же результат? Люди, находящиеся за колючей проволокой, убедились, что их больше не считают за людей, а поставленные над ними японцы получили неопровержимое научное доказательство, что человек в этих условиях не теряет способности к размножению. Не сочтите меня назойливым, если я укажу еще на одно научное открытие, честь которого также принадлежит японцам. Наш древний предок однажды в погожий день взял в руку палку и сбил ею плод. С этого мгновения человекоподобная обезьяна перестала быть животным. В другой день -- думаю, что это был холодный день,-- он научился добывать огонь. Можно считать, что с этого момента началась история цивилизации. Но вот пришло время, когда миром стало править золото, и все покорно склонили голову под его властью. А затем... затем пришли наши дни, над головами ни в чем не повинных людей стали взрываться бомбы и снаряды, люди начали охотиться за людьми. Это часто называлось справедливостью и цивилизацией. А по-моему, это закат цивилизации. А тут еще этот блестящий научный опыт! На превращение животного в человека потребовалось несколько сот тысяч лет. Обратная эволюция совершается быстрее, она длится не более года. Все это доказано японцами достаточно убедительно. Они отлично преуспели в производстве животных из людей. Прошу вышеизложенное считать моим личным мнением. Я излагаю его здесь исключительно из уважения к необычной увлеченности японцев естественнонаучными изысканиями. Теперь, мне кажется, следует перейти к освещению одной проблемы из области социальных наук -- ведь и в этой области японцы пытаются сделать ошеломляющие открытия. У меня на родине была знакомая девушка. Ей было семнадцать лет. Семнадцать лет, воплощение красоты и скромности! У нее был жених. Они любили друг друга, но у жениха не было достаточно земли, чтобы создать семью. Тогда юноша решил накопить денег, он стал работать поденщиком. Казалось, их жизненные планы, хотя и медленно, подобно тому как весенние побеги трав пробиваются сквозь снежный покров, все же начинают сбываться. Но вот однажды в их деревню заявились два японских солдата. Кажется, они просто гуляли -- их часть несла гарнизонную службу в близлежащем городке. Они увидели девушку, подошли к ней, улыбаясь,-- так улыбаются добрые соседи,-- и одарили ее конфетами. Затем, все так же улыбаясь, вошли к ней в дом. Но там... О эта японская улыбка!.. Ударом кулака один сбил старого отца девушки с ног, другой набросился на девушку. Девушка закричала, на крики прибежал ее возлюбленный с товарищами. Они связали насильника. Другой солдат сумел убежать. Начальник гарнизона был истым представителем японского самурайства. У него были своеобразные философские воззрения на проблему насилия. Завоеватель не должен жестоко обращаться с населением завоеванных областей. Лучше избегать грабежей и насилий. Впрочем он считал, что насилия над женщинами вовсе не преступление, а всего лишь увеселительный эпизод. Но если уж обстоятельства вынуждают к насилию, или оно почему-либо уже совершено, то его нужно доводить до логического завершения. Не правда ли, четкая концепция? По-видимому, это означает, что если его подчиненный совершил насилие, так уж лучше прикончить жертву. Так вот, выслушав доклад убежавшего солдата, начальник гарнизона тут же принял решение. Неслыханно! Китаезы захватили солдата овеянной славой японской императорской армии! Возмутительно! Раб осмелился противиться хозяину! Надо подобающим образом разъяснить ему, кто прав, а кто виноват. По его приказу вооруженный отряд окружил деревню, ворвался в нее, уничтожил всех мужчин, а женщин изнасиловал. Всех без исключения. Ту девушку насиловал весь отряд по очереди. И на все это заставили смотреть ее возлюбленного. Потом его убили. Солдат, которого он тогда связал, размозжил ему голову прикладом винтовки. И это еще не все. Потрудитесь дочитать до конца. Бывший доцент университета вернулся из города в свою родную деревню. Ему надо было немного отдохнуть и подлечиться. Его жена работала учительницей в сельской школе. Когда в деревне начались массовые насилия, доцент, беспокоясь о жене, прибежал в школу. Там уже хозяйничали японские солдаты. Доцента схватили и связали. Что он мог сделать один, да еще больной? В этот момент из окна школы во двор солдаты выбросили нагое тело жены доцента и что-то крикнули тем, что находились во дворе. Раздался дружный хохот. Видимо, они решили позабавиться еще. И вот -- читайте, читайте -- один из солдат, возможно в порыве возвышенных чувств, нарвал с клумбы букет цветов, посаженных учительницей, и сунул букет между ног женщины. Солдаты загоготали -- какой джентльмен! Чем же закончить эту картину? Над умирающей женщиной продолжали глумиться -- острый кол заменил цветы. И снова смех... Она просила скорее добить ее, смерть несла избавление от мук. Мой молодой повелитель, вероятно, понимает, почему я так подробно пишу о страданиях женщин. Психический склад у наций различен, и все же в одном они сходятся. Любой мужчина испытывает и стыд, и боль, и ненависть, когда видит, что представитель другой нации надругался над его соотечественницей. Так уже повелось исстари. И вот я спрашиваю: неужели господа японцы настолько тупоголовы, что исключают возможность подобного надругательства над японскими женщинами в будущем со стороны их завоевателей? Ведь война пока еще не исключена из жизни общества, и сегодняшний победитель завтра может оказаться в положении побежденного. Тысячелетняя история мира доказывает это достаточно убедительно. Возможно, я повторяюсь, но не могу не написать вот еще о чем. Японцы воображают себя венценосной нацией, верят или пытаются верить в "несокрушимость острова богов". Немцы упорно отрицают достоинства любой нации, кроме собственной. Американцы все свое хвастливо называют лучшим в мире. Такое чванство присуще в той или иной степени всем нациям, и об этом, пожалуй, не стоило бы говорить. Однако обратите внимание на одно обстоятельство. Японцами называют возникшее уже давно сообщество людей, воспитанное в среде, где господствовала японская политика, экономика, нравы, семейный уклад. Часть этого сообщества составляет многомиллионная армия, которая в Китае повсеместно совершала массовые насилия, убийства, грабежи. Путь вашей армии -- путь преступлений. Но ведь и в других капиталистических странах в идентичной среде, которая ничем не отличается от японской, существуют такие же сообщества людей, а часть из них тоже представляет собой многомиллионные армии, опять-таки ничем не отличающиеся от японской. И вот судьба дает вам возможность представить себе, что будет когда-нибудь с вашей страной, с вашим домом, с вашей семьей, с вашей возлюбленной. Впрочем, мое предупреждение, кажется, уже запоздало. Однако вернемся в ту деревню. Деревню сожгли дотла. Разве можно было оставить это гнездо сопротивления? Несколько десятков мужчин, не оказавших, подобно мне, сопротивления, были "взяты в плен" и отправлены в лагерь. Одни из нас потом стали орудиями труда, другие заменили подопытных свинок в японских военных лабораториях. Подобные расправы творились всюду, так что "пленных" набралось много сотен. Что же было потом? Нами набили до отказа крытые вагоны. В течение многих суток мы тряслись по железным дорогам в запертых вагонах, не получая ни пищи, ни воды. Наконец мы попали в лагерь. Тут оказалось много воздуха, воды... побоев и работы. Особенно много работы и побоев. Мне кажется, что японцы почти все, без исключения, прекрасно усвоили одну особенность. Они, конечно, знали, что человек -- это наиболее дешевая рабочая сила, более дешевая, чем какая-либо другая. И бык, и лошадь, когда устанут и проголодаются, перестают работать, сколько бы раз кнут ни опускался на их спины. А человек, как бы он ни устал, ни изголодался, все же работать будет, его заставляет работать страх и постоянная надежда на лучшее. И японцы это прекрасно поняли, проявив гениальную прозорливость. А если некоторые и подохнут на работе, это не важно. Ведь японцы подсчитали, что таких двуногих зверей в Китае почти полмиллиарда! И вот одни умирают от изнурения, а другие на их крови и поте жиреют, ласкают свой слух изящной музыкой, развлекаются в любовных утехах и спокойно спят. Я кончаю. В заключение расскажу один забавный случай. Однажды один мой соотечественник -- имени его я не знал, он был из другого лагеря -- похитил из продовольственного склада продукты и сбежал. В нашем лагере тоже объявили о побеге, сообщив, что беглеца зовут Ван Тин-ли. Меня схватили, потому что я тоже Ван Тин-ли. Допрашивавший меня нижний чин, видимо, не знал, куда девать свою энергию -- фронт был далеко и проявить воинскую доблесть было не так-то просто. Он начал меня пытать. Конечно, все, в том числе и допрашивающий, знали, что не мог же я, находясь в одном месте, совершить кражу в другом, да было бы и нелепо удрать из своего лагеря, обокрасть склад в другом и снова вернуться в свой. Но это во внимание не принималось. Раз я Ван Тин-ли, значит, преступление совершил я. Вот тут я впервые на собственной шкуре испытал страшную силу формализма! Силлогизм был построен просто: преступник -- Ван Тин-ли, ты носишь фамилию Ван Тин-ли, следовательно, ты и есть преступник. Что можно возразить против этого? В общем я получил столько ударов, сколько им хотелось. После этого меня опять спросили о фамилии, возрасте и профессии. Я ответил, что фамилию Ван Тин-ли я ношу уже тридцать два года, и что по должности я был доцентом университета. Тогда допрашивающий засмеялся и сказал, что я действительно Ван Тин-ли, но по профессии всего лишь вор. Меня опять избили, последний удар пришелся между ног. От этого удара я потерял сознание, но, может быть, благодаря этому и остался жив, хотя на всю жизнь превратился в евнуха. После этого меня поставили чистить выгребные ямы японцев. Сбежавшего Ван Тин-ли вскоре поймали и расстреляли, но мой "следователь" не угомонился. Как-то он подошел ко мне и, ухмыляясь, спросил: - Ты, кажется, Ван Тин-ли? Я утвердительно кивнул. - Ты был доцентом, говоришь? Я это подтвердил. - Нет, ты не доцент, ты золотарь. Мне пришлось согласиться и с этим. Тогда он добавил, что я еще и вор. Против этого я возразил, и он одним ударом сбил меня с ног. Неизвестно, где ждет тебя счастье. Однажды для работ в отдаленном районе отобрали несколько сот сравнительно еще здоровых людей. Я был худ и слаб, и меня не взяли. Потом мы узнали, что наши соотечественники сооружали какой-то военный объект, а по окончании строительства их всех уничтожили. Почему? Очень просто: они ведь знали военную тайну и могли ее разгласить. Правда, просто? Кстати, могилу они копали себе сами. Ну, пожалуй, хватит. Приношу глубокую благодарность поставленному надо мной японцу за то, что он дал мне карандаш и бумагу. Пока я держу в руках карандаш, меня, по-видимому, еще можно признавать человеком. Однако бумага уже кончилась. Может быть, это конец и моего человеческого существования?" Кадзи отправился в барак. Ван Тин-ли сидел у самой двери и палочкой чертил на земле, потом стирал. Увидев Кадзи, он поднял голову и улыбнулся. - Зачем ты все это написал?
– - спросил Кадзи. - Знаете, как дикий зверь...-- усмехаясь, ответил Ван.-- Присядет, осмотрится, увидит, что безопасно, и очищает кишечник. Жить мне все равно осталось недолго, а так хочется очиститься от пакости. Накипело... - Значит, решил, что здесь безопасно? Это как бы завещание? Ну что ж, поговорим начистоту. А все же японец, который стоит перед тобой, отличается чем-нибудь от тех, о ком ты написал? Или не отличается? - По-видимому, на этот вопрос легче ответить самому японцу,-- сказал Ван, не гася усмешки.-- Отрадно уже то, что господин Кадзи сам осознал разницу. А что возьмет в нем верх -- это будет зависеть от него самого. Это различие либо совсем сгладится, либо, напротив, еще больше возрастет. Все в ваших руках. - А чего бы тебе хотелось? Впервые за все время Ван громко рассмеялся, обнажив обломанные зубы -- следы несчетных зуботычин. -- Я не для себя стараюсь. Вы прекрасно знаете: как только человек перестает заниматься самоусовершенствованием, все самые добрые начала в нем могут погибнуть. В двадцать лет человек всегда гуманист, правдолюбец, к тридцати он в большинстве случаев становится практичным, а после сорока он уже весь во власти эгоизма. А почему? Потому что не сумел развить в себе добрые начала, проявлявшиеся в нем в двадцатилетнем возрасте. -- О, это уже настоящая лекция. За такие лекции большие деньги платят,-- невесело усмехнулся Кадзи; в глазах его не было и тени улыбки.-- Однако, Ван, вам не пришло в голову, что огонь, который лижет ваши ступни, уже опалил души многих японцев, что прежде всего подверглись агрессии от своих же соотечественников они, эти японцы. Вы сейчас за колючей проволокой, как с вышки, можете, если захотите, даже заниматься наблюдением: "Ага!.. Вон японец, вон агрессор!" Или, говоря вашими словами, можете развивать в себе добрые начала. А мне, которого подвесили над огнем, что прикажете делать? Ван медленно качал головой, словно говоря: нет, не так все это, не так! Затем он сказал: - Каждый человек склонен считать себя страдальцем. Событиям своей жизни он часто стремится придать трагическую окраску. Однако факты упрямая вещь. Нельзя, например, человека, сидящего за колючей проволокой, убедить, что он более счастлив, чем тот, кто разгуливает по ту сторону. Да убеждающий и сам этому не верит, ибо факты говорят о противоположном. Кадзи опять усмехнулся, на этот раз уже мрачно. -- Мне бы хотелось посмотреть, что бы ты стал делать на моем месте... Ну ладно, как-нибудь еще поговорим. Может, мы и найдем общий язык...-- С этими словами Кадзи отошел, но тут же вернулся и добавил уже другим тоном: -- У вас в уборных нет даже бумаги и вы пользуетесь травой. Дадим старые газеты. До такой степени развить свои добрые начала я могу... И еще. К какой бы категории японцев, по твоим наблюдениям, я ни принадлежал, я и дальше намерен допускать к вам женщин, чтобы, как ты выражаешься, продолжать опыты. Наверно, твое перо заклеймит меня позором. Но хотелось бы знать, а сам господин доцент не участвует в этих опытах? Улыбка сошла и с лица Вана и с лица Кадзи; они холодно, испытующе смотрели друг на друга.

3

– - Не могу поверить,-- сказала Митико, держа в руках рукопись Вана.-- Получается, что японские солдаты сущие звери. - Ну, это относится не только к японской армии,-- ответил Кадзи.-- Армия Чан Кай-ши при соответствующих обстоятельствах, вероятно, ведет себя так же. Может быть, та армия, к которой принадлежит Ван и его товарищи, другая... Да, она должна быть другой, потому что иначе в человека вообще не стоит верить. Я все-таки думаю, что зверствуют только завоеватели. - Но ведь и среди них должны быть люди! -- Митико очень хотелось поверить, что это так, ведь она сама была японкой.-- Ну вот ты, например, ведь ты не стал бы так поступать?
– - Взгляд ее был жалкий, просящий. - Нет,-- сказал Кадзи. Нет, ни при каких обстоятельствах, слышишь, Ван! Да, я не стал бы, но все равно я буду соучастником преступлений. Если моя часть ворвется в какую-нибудь деревню и начнет насиловать женщин, что мне останется делать? Ведь не хватит же у меня смелости прекратить насилие? Вот это-то ты хотел сказать Ван. Господин Кадзи, развивайте свои добрые начала, не то вы превратитесь в гуманного ханжу! Кадзи спрятал рукопись в ящик стола. - В общем я тоже хорош! Как я вел себя, когда убили рабочего? А когда ударил Чена? И ты еще меня мучила. - Я тебя не мучила,-- покачала головой Митико,-- просто мне было тяжело. Правда! Так хотелось верить, что хоть ты не способен на такое. - Понимаю...-- На губах Кадзи появилась неопределенная улыбка.-- А ты не подумала тогда,*что я только на словах пытаюсь сохранить свою чистоту. Ну, как в тот раз, когда писал докладную записку в правление. Когда он писал злополучную записку, он не отдавал себе отчета в этом, что его предложение -- это всего лишь хитроумный способ эксплуатации, так же как не думал, что под знаменем человечности может скрываться человеконенавистничество. - Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду? - А лучше и не понимать,-- сказал Кадзи устало.-- Поймешь -- станешь такой же, как я. А это трудно вынести.

4

– - Чего ради ты опять решил пускать к ним женщин?
– - спросил Окидзима, облокотясь на стол Кадзи. -- Считай, что нашло настроение,-- ответил Кадзи.-- Правда, я не очень-то поддаюсь настроениям, но тут... Помнишь, когда директор разрешил водить к пленным этих женщин, я туть не рассорился с ним, а теперь сам за это. И черт его знает, почему. Возможно, женщины и помогали побегам, но даже если это и так, что же у нас получится? Мы запретим им посещать бараки, тем самым признав, что они одурачили нас. Здорово! Нет, уж лучше... Мое решение, во всяком случае, нейтрально, его нельзя рассматривать ни как содействие побегам, ни как меру их пресечения. -- Перестань нести вздор,-- недовольно сказал Окидзима.-- В данном случае все это имеет отношение к побегам. Но Кадзи, не обращая внимания на тон Окидзимы, продолжал: -- Я не охраняю пленных. Самое большее, что я могу предпринять, это просить их не бежать. Но они бегут, и это прямое доказательство того, что моя аргументация на них не производит впечатления. Это ужасно неприятно, но женщины тут ни при чем. Зачем путать два вопроса? Сперва я думал, что это оскорбляет их человеческое достоинство. Я и сейчас думаю так же. Но разве во всем другом мы не оскорбляем их достоинство? Я хочу быть великодушным, но все, что я делаю, получается половинчатым, в общем обман один... А если так, если ничего другого для них я сделать не в силах, пусть хоть с моего разрешения удовлетворят одно свое желание, каким бы унизительным оно ни было. Может, мои рассуждения неубедительны, но... Выпуклые глаза Окидзимы засветились смехом. - Говори уж прямо, что тебя заинтересовал роман Чунь-лань. И еще одно, наверно. - Что же? - Если можно, не замарав рук, позволить им бежать, зачем лишать их этой возможности? Я угадал? Кадзи испуганно глянул в сторону Фуруя. Тот сидел с безразличной миной на лице. Понизив голос, Кадзи, сказал: -- Думай, как хочешь. -- Но ты не забывай, что все это отражается и на мне. Кадзи удивленно поднял на Окидзиму глаза. - Я хочу сказать,-- добавил Окидзима шепотом,-- что, если ты собираешься тащить груз в одной упряжке со мной, надо убедить и меня в своей правоте. - Понимаю...-- пробормотал Кадзи. - Теперь, когда я буду писать донесения, я буду предпосылать им эпиграф,-- сказал Окидзима, скаля зубы.-- Призрак бродит по Лаохулину, призрак гуманизма... Окидзима уже отошел было от стола Кадзи, как в контору опрометью вбежал испуганный мальчик-рассыльный. -- Господин Кадзи, приехала коляска. Они!
– - И он указал на дверь, за которой раздался рокот подъехавшего к конторе мотоциклета. Затем послышался топот тяжелых сапог, и дверь распахнулась. -- Кадзи из отдела рабсилы здесь? Кадзи так и подбросило со стула. Старший унтер-офицер Ватараи с ходу угрожающе произнес: -- Черт знает, что у вас творится! Совершенно распустили спецрабочих! Кадзи не ответил и показал глазами на свободный стул. Грузно опустившись на стул, Ватараи широко расставил ноги, поставил между ними саблю и положил руки на эфес. -- Вы что же, уселись за столы, сложили ручки и спокойно наблюдаете за побегами? - Почему же уселись и сложили руки,-- ответил Кадзи, еле сдерживаясь, чтобы не вспылить.-- Все доступные нам меры приняты. -Приняты, говоришь!
– - Ватараи стукнул саблей о пол.-- Сколько раз вам надо говорить, что пленные -- это военная добыча, за которую армия расплачивается кровью. А вы тут что делаете? Они смеются над вами и тем самым оскорбляют нашу доблестную армию. Почему они бегут? - Да никаких особых причин нет,-- сказал Окидзима,-- просто они при любом случае хотят бежать. - А я вас спрашиваю, почему вы допускаете побеги?
– - крикнул Ватараи. Он встал, оперся на эфес сабли.-- Отвечай! - Можете не кричать, я не глухой,-- невозмутимо ответил Окидзима.-- Под нашим контролем находится десять тысяч вольнонаемных рабочих. Если быть логичным, мы должны уделять основное внимание им, а не спецрабочим, которых всего шестьсот человек. А что получается на деле? За последнее время мы только и занимаемся этими вашими спецрабочими. Мы пытаемся создать им все условия, а они все-таки бегут. Чего же вы от нас хотите? Лицо Ватараи искривилось злобной гримасой. Прищурив глаза, словно прицелившись, он вдруг с размаху ударил Окидзиму по лицу своей огромной ладонью. Окидзима пошатнулся и схватился за стул, как бы желая запустить его в обидчика. Кадзи шагнул вперед. -- Разрешите задать вам один вопрос?
– - Голос его немного дрожал.-- Я ничего от вас не скрыл, направил вам соответствующий рапорт. Вы ведь только по бумагам контролируете численность спецрабочих. Предположим, я написал бы вам, что те рабочие умерли, ведь вы, вероятно, поверили бы этому? Вы что же, не хотите правдивых донесений? Ватараи снова прищурился. На этот раз он целился в Кадзи. Видали молодца? Какая наглость! Осмеливается еще рассуждать. Безобразие! И к тому же набитый дурак. Взял бы да и написал, что сдохли; меньше было бы и жандармерии хлопот. - Это так,-- ответил он вслух, и губы его искривились в усмешке.-- Но все это отговорки. Вы что же, и вправду не способны ничего предпринять? Ну ладно, на этот раз, так и быть, спущу вам, но смотрите, чтобы ничего подобного больше не повторилось. Если еще кто-нибудь убежит, на месте зарублю старосту. Всех предупредите. Понятно? - Понятно,-- сказал Кадзи. - А если в донесениях теперь,-- тут Ватараи усмехнулся,-- окажутся умершие, приеду, проверю трупы. Понятно? Предупреждаю, чтоб число трупов совпадало с цифрами. А ты учти, что такие интеллигентики, как ты, не раз ломали себе шею. Кадзи отвел от Ватараи глаза. Ну и тип. Таких презирать нужно. Но одновременно в зеркале воображения он увидел себя, до отвращения испугавшегося этого жандарма. Вероятно, сейчас на его лице застыло такое же жалкое, заискивающее выражение, какое бывает у китайца-рабочего, когда он стоит перед своим повелителем Кадзи. Заметив рассыльного, испуганно выглядывавшего из-за спины Чена, Кадзи в конце концов заставил себя улыбнуться и сказать: -- Принеси, пожалуйста, чаю. Мальчик встрепенулся и какой-то неестественной походкой, вызванной, видимо, животным страхом, вышел из комнаты. - А не припугнуть ли мне ваших спецрабочих? -- сказал Ватараи, совершенно не обращая внимания на Окндзиму, который только и искал повода, чтобы сцепиться с жандармом. - По-моему, не стоит,-- холодно ответил Кадзи.-- Это принесет только вред. Ватараи нахмурился. Теперь уже Кадзи ждал пощечины. Но жандарм лишь угрожающе звякнул саблей. - Не слишком ли вы уверены в себе, что отказываетесь от нашей помощи? Ну хорошо, впредь за все отвечать будешь ты, с тебя и будем спрашивать. Это говорю я, Ватараи. - Хорошо,-- нахмурясь ответил Кадзи.