Когда мы говорим «названный отрывок», мы употребляем именно второе значение слова «называть»: речь идет не о том, что данному отрывку дали имя, т. е. назвали или прозвали, а его упомянули.

Поэтому вторая фраза должна быть переведена: «Начала упоминаться Русская земля». Нелепости, приписываемой летописцу, что, мол, с 852 года стали звать славян «Русью», нет. Речь здесь идет не об этнографической терминологии, а о дате, когда Русь впервые появляется на страницах истории.

Когда летописец отмечает «наченшю Михаилу царствовати», его совершенно не интересуют Михаил и его царствование, как таковые, — его интересует год, в котором имя Руси впервые появилось в греческой летописи, весь контекст говорит именно в пользу этого.

Русских, собственных данных у него нет, поэтому для исходного пункта русской истории, вернее хронологии, он берет наиболее раннее ему известное данное из греческой истории.

Речь идет здесь вовсе не о том, что с 852 года стали употреблять имя «Русь», — это, во-первых, неверно, ибо оно было известно по оффициальиым источникам уже в 839 году (и, конечно, гораздо раньше), но и нелогично, ибо «руссы» вовсе не свалились неожиданно, как с неба на голову, и должны были иметь (и имели) имя и до 352 года.

Толкование, что с 852 года славяне (или в смеси с варягами) впервые стали называться «Русью», заслуживает тягчайшего упрека, ибо прежде всего показывает, что русские историки не понимают достаточно оттенков русского языка, а кроме того, не могут уловить ясной нелогичности изложения, если принимать обычное толкование.

Чрезвычайно характерно, что Д. С. Лихачев (1950), переводя «Повесть временных лет», употребил выражение: «стала прозываться Русская земля». С формальной стороны он, конечно, прав — он употребил слове «прозываться», стоявшее в оригинале и существующее и до сих пор. Но это только уловка, чтобы скрыть свое непонимание: «стала прозываться земля» — выражение для современного человека очень темное, малопонятное и, главное, расплывчатое. А задача переводчика и историка и заключается именно в том, чтобы дать совершенно точный смысл древнего источника, хотя бы для этого и пришлось употребить слова, в древности не употреблявшиеся.

Третья фраза: «О семь бо уведахом, яко при семь цари приходиша Русь на Царьгород, якоже пишеть (ся?) в летописании Гречьстем».

Баумгартен (1939) излагает это место так: «о сем бо увидехом» и переводит по-французски: «ce que nous verrons plus loin»,т. е. «что мы увидим дальше» и добавляет: «Effectivement deux pages plus loin, nous trouvons le r'ecit de l’arriv'ee de Rurik, et de la foundation de l’'etat, mais indiqu'ee seulement sous l’ann'ee 862, au lieu de 852» — «Далее на целых двух страницах мы находим рассказ о приходе Рюрика и об основании государства, но только в 862 г., вместо 852 г.».

Ученый норманист, оказывается, прочитать как следует фразы не может — написано в летописи: «уведахом», а он читает: «увидехом»! С такой точностью науки не создашь.

Тем более, что, во-первых, «уведахом» — не форма будущего времени, во-вторых, не может быть формой будущего времени, ибо находится в предложении в зависимости от формы прошедшего (в смысловом значении) или настоящего времени (в формальном значении): «яко же пишеть», наконец, в-третьих, «о сем уведать» — можно, но «о сем увидеть» — нельзя сказать. Таким образом, на деле не только небрежность, но просто отсутствие понимания русского языка. Вряд ли с такими знаниями можно соваться в науку.

Вернемся, однако, к нашему отрывку. Он интересен не только одной деталью с «нача ся прозывати», — несмотря на свою краткость, он очень богат внутренним содержанием. К выводам, вытекающим из него, мы и обратимся.

1. Приступая к первой русской летописи, летописец не имел никаких русских документов или изустных преданий, которые касались бы начала русской истории. Он вынужден был, поэтому, прибегнуть к летописям соседей. Если бы было даже только подобие русской истории, он несомненно об этом упомянул бы, раз считает нужным указать чужой источник, которым он пользовался.

2. Никакого первоначального свода или обрывков его, по-видимому, не существовало. Если бы такой свод был, он был бы упомянут обязательно. Дошедшие до нас списки русской летописи (в общем все сходные) есть копии, расширенные или сокращенные, или и то и другое вместе, первой русской летописи.

«Повесть временных лет» и есть, в сущности, первоначальный свод, с той только разницей, что последующие летописцы уточнили датировку событий, внесли местами отрывки, носящие апокрифический или даже анекдотический характер, например, желание императора Византии жениться на Ольге, сообщение Гюряты Роговича о падающих с неба белках и т. д. Летопись, разрастаясь за счет вставок, сохранила свой первоначальный костяк почти неизмененным. К подробностям мы вернемся впоследствии.

3. К моменту составления первой летописи летописец не имел решительно никаких, даже изустных преданий о более глубоком прошлом Руси, летопись впитала в себя все народные предания. Так как летопись была трудом коллективным, что было упущено одним летописцем, могло быть дополнено другими. Однако, все вставки говорят о том, что достоверно историческое было включено в летопись с самого начала. Все же дальнейшие дополнения позволяют сделать один бесспорный вывод в приложении к изучению «Слова о полку Игореве»: даже самые первые летописцы в 1114 году ничего не знали о более глубоком прошлом Руси, что не было бы включено в летопись. Поэтому все предположения о существовании народных преданий, касающихся времени до 852 года и не вошедших в летопись, должны быть без всякого колебания отброшены; к таковым относятся сообщения о Бусе (якобы Боозе), о Трояне и т. д.