Отдалённость обители от Москвы, уединённость и затворничество Никона много способствовали этому плану, гак как в случае внезапной его кончины всё было бы, как говорится, и шито, и крыто.

Вот почему, с месяц спустя после того, как Никон повидался в Москве с Епифанием, ему доложили, что некто иеродиакон Феодосий желает с ним видеться.

Никон принял его.

Распростёршись на полу, тот просил у Никона защиты от обид, понесённых им от митрополита Питирима и архимандрита Павла, и порассказал об них такие страсти, что Никон сжалился над ним и велел ему остаться в монастыре. Но чтобы не обременить братию его содержанием, Никон велел ему поселиться в его келиях, с его служителями.

Штат его не был здесь сложный: крещёный поляк Николай Ольшевский, саввинский сотник Осип, Михайло, кузнец Козьма Иванов и портной Тимошка Гаврилов. Михайло был у него на посылках, Ольшевский камердинерничал, Иванов необходим был ему для нескольких экипажей, а портной обшивал его, так как мы видели, что платье его всё заарестовано было в Москве.

Кузнец был глуп и далее кузнечного дела не шёл. У него, казалось, вся человеческая смётка ушла в кузнечное дело и в его жилистые руки. Это был высокий парень, рябоватый, вечно неумытый и нечёсанный, с разводами сажи на лице. Но он чрезвычайно гордо держал себя со всеми как патриарший кузнец, без которого святейший не отправлялся ни в какую дорогу.

Тимошка Гаврилов, худой, бледный, слабосильный и малорослый, был хороший портной, но имел кое-какие слабости, и все, глядя на его худобу, издевались над ним.

Ольшевский, среднего роста, но плечистый и крепкий поляк, с серыми глазками и большими рыжими усами, был человек, приверженный к Никону, готовый отдать за него душу. Любил он употреблять «альбо», «джелебы» и «надея на Бога» кстати и некстати.

Михайло был рослый хохол, жилистый и плечистый.

Все они занимали одну обширную келию близ кухни и размещались на нарах.

К ним-то послушник привёл Феодосия от имени патриарха и велел его устроить.

— Альбо то можно! — воскликнул поляк. — Куда же мы его денем?.. Джелебы то было бы в Новом Иерусалиме, иное дело.

— Да уж девайте, куда хотите, — заметил скромно иеродиакон, — а без благодарности, знаете... Как вас чествовать?

— Николай Ольшевский... Я-то ничего... вот, надея на Бога, как мы в «Новый Иерусалим»... а здесь одно паскудство... Джелебы то можно бы...

— А робыть що будешь? — осклабил зубы Михайло.

— Я? Службу править буду... на клиросе петь.

— И без тебя здесь народу много, а ты вот в кухню бы да к меху.

— И то можно... но я больше по портняжному...

— Куда тебе, — крикнул портной, — не твоего ума дело.

— Альбо то можно, — заступился Ольшевский. — Пришёл гость, а тут и ссора. Надея на Бога, и ему станет хлеба... а хлеб не наш — патриарший. А он-то, святейший, кого хочет, того и жалует. Джелебы он послушал, так нам бы на орехи пожаловал... А вот, как тебя?

— Иеродиакон Феодосий.

— Иеро... иеро... Уж позволь чествовать тебя диаконом... Да вот... да что, бишь, я хотел сказать? Ну, в другой раз; теперь, диакон, коли есть хочешь, то иди на куфню, там и накормят, а здесь, коли хочешь спать, так дрыхай хошь три дня и три ночи сряду... Джелебы... да надея на Бога, мы в «Новый Иерусалим»...

Поселился, таким образом, Феодосий с служителями патриарха и вскоре подружил с ними. Рассказывал он им в длинные вечера были и небылицы: были тут и сказки и былины, и овладел он всею этою честною компаниею, так что, как уснёт патриарх и монастырь, они прикасаются к чарочке. Тогда они запрут свою келию, и так как стены и двери толстые, да от патриарха и от келий монастырских далеко, то они иной раз и затянут:

«Чарочки по столику похаживали»...

аль:

«На реке на Яузе кабачок стоял»...

И заливаются они, точно соловьи, и пуще всех Феодосий-чернец, да иной раз в присядку, а там, гляди, кузнец Козьма и Михайло по-казачьему, а Ольшевский только покручивает усы да ходим козырем, аль стучит нога об ногу и притоптывает в такт... Как не сдружиться при такой жизни?

Вот и стал иной раз Михайло жаловаться Феодосию, что сердце у него заедается за его Украиною, да ехать туда нельзя: он панский и боится виселицы за побег; а там дома и молодицы и детки малые. И льёт при этом рассказе хохол горькие слёзы.

Слушая это, Ольшевский только покручивает усы и хочется ему тоже молвить о далёкой своей стороне, да что-то не клеится, — начнёт и слышно только:

— Джелебы... альбо то можно... надея на Бога...

А там покрутит усы, махнёт рукою и расплачется.