Только Тимошка-портной сидит, как филин, глядит в землю, и мысли его не то далеки, не то близки... молодка-вдовушка... а у молодки той очи быстрые, и брови-то соболиные — точно колесом прошло; щёки — точно белый снег, покрытый алою кровью... и у вдовушки избёнка знатная — вся в сруб, а ставни и ворота створчатые... и ходит вдовушка по воскресным дням в Крестный честному кресту поклоняться, да святым мощам помолиться. А сердце добра молодца ключом кипит, а вдовушка не токмо не возглянет на него, но и покосится, точно на чудище...

— Уж приворожи ты се, аль волшебством, аль ведовством, — говорит он однажды Феодосию, — а тот похвалялся всяким зелемьем...

— Приворожить-то приворожу, — отвечал Феодосий... Да видишь, нужно бы и пенязь всяких... Молодицу-то приворожишь, да надоть ей и того, и иного.

— Где же взять-то? — вздохнул портной.

— Взять-то есть где, — у святейшего пенязей и куры не склюют... Вот ты его приворожи к себе... а там, коли будут пенязи, так приворожим и молодку...

— А как же то делать?

— Вот ты возьми пригоршню муки пшеничной, да прижарь на сковородке на огне, скатай с водою в ком, да волос туда положи, да потом с лица оботри комком пот, а там, коли будут печь для патриарха хлеб, ты в хлеб по махонькому по кусочку всунь... аль пять, аль десять крохотных комочков... Как проглотил хоша и один — так и проворожится... даст он тебе и пенязь и всякого добра.

Обрадовался Тимошка-портной и готов сейчас это сделать, а Феодосий байт:

— Нет, шалишь; ты постись три дня, да Богу молись, да по десять поклонов и утром, и вечером ударь, да как ложишься спать, на правом боку засни, а на утро правою ногою вставай, да коли попа встретишь, берегись... Ну, и потом ты мне скажи... да чтоб не было ни утра, ни вечера, да ни середы, ни пятницы, не праздник... да чтоб луна на ущербе не была.

Затвердил это Тимошка и в точности исполнил, а там подъехал к Феодосию...

— Ну, что ж, — спросил он.

А вот тебе и мука, — вынул Феодосий пригоршню муки в бумажке и подал ему. — Но ты гляди, — прибавил он, — коли на сковородку положишь, так бай триады: калисперо, калисперо, калисперо.

Пошёл с мукою Тимошка и твердит про себя: калисперо.

Был он хорош с поваром, которому часто чинил белье и платье, и тот дал ему сковородку.

— А для ча? — спросил тот, пожавши плечами, означавшее: «после меня разве кто смеет что-либо готовить».

— Снадобье от живота Феодосий дал.

— Э! — махнул тот рукою, — не по нашей части в таком разе. — Ладно, — молвил повар, и сам прижарил муку, как назвал снадобье портной.

Сделал всё по сказанному портной, и шарики наделал махонькие, и, всё это уложив в бумажку, ушёл к себе и запрятал под нары.

На другой день он повару сказал, что он съел все шарики и что ему полегчало.

Несколько дней спустя зашёл Тимошка в пекарню поглазеть, как хлеб пекарь готовит, да спросил:

— Какой хлеб будет-де для святейшего?

— А вот! — указал тот на только что приготовленное тесто.

Сунул ему несколько денег в руки Тимошка и просил его сбегать к сторожу монастырскому за питьём, чтобы так, по-приятельски, чарку-другую... Обрадовался пекарь и побежал.

А Тимошка взял тесто патриаршее, да в середину понапихал маленькие шарики чуть видные, точно головка большая от булавки, и когда возвратился пекарь, сидит он, точно святой.

Выпили они по чарке, да по другой, а там Тимошка поглядел, как в печку тот патриарший хлеб посадил и как потом он его вынул уже готовым, и поставил на стол, чтобы простыл. Стали они балагурить и о том, и о сём, а там пришли из кухни, взяли хлеб и сказали:

— Будет-де за трапезою сегодня с патриархом и игумен, и казначей, и ризничий, и наместник...

Обрадовался Тимошка и подумал:

— Вот уж приворожу кого ни на есть, и будет мне благо.

Поднялся он радостно и отправился обедать в кухню.

Пообедав, он лёг немного поспать, как влетают в их келию повар и Михайло. Повар ревёт:

— Как! Да чтоб я, да испортил патриарха... Да в петлю готов... что ты, что ты...

— А кто ж?.. Джелебы я кухтовал... а то кто же? А там патриарх, игумен, казначей, ризничий и наместник лежат, задрамши ноги, за животики держатся, орут: ратуйте, батюшки светы... Значит зелье какое ни на есть... аль приворот...

— Приворот! Богородица святая, да уж не я ли?— воскликнул Тимошка.

— Как, ты? — крикнули оба.

Плача и чуть-чуть не вырывая волосы из головы своей, Тимошка-портной рассказал им о приворотном зелье, которое дал ему чернец Феодосий, и как он сунул шарики в хлеб.

— Беги же, — крикнул ему повар, — к патриарху, а ты, Михайло, отыщи чернеца... Он, кажись, в кузне... с кузнецом... тот взял его к меху...

Вошли повар и портной Тимошка в келию патриарха.

Это была довольно большая комната в несколько окон; на полу разостлан был большой татарский ковёр, вокруг стен татарские диваны, и в углу виднелись дорогие образа с лампадкою. Стол не был ещё убран. Начальство обители лежало в больших муках на диванах, а патриарх бегал по комнате и сильно стонал.