Выслушав посланных, патриарх сказал:

— Я постановление святительское и престол патриаршеский имею не от александрийского и не от антиохийского патриархов, но от константинопольского. Оба эти патриарха и сами не живут ни в Александрии, ни в Антиохии: один живёт в Египте, другой — в Дамаске. Если же патриархи пришли по согласию с константинопольским и иерусалимским патриархами для духовных дел, то в царствующий град Москву приду для духовных дел известия ради.

После такого ответа очевидно, что Никон должен был стоять на своём и не ехать на собор.

Но на него напала нерешительность, и в такой же степени, как это было в приезде его в Москву. Он стал собираться в Москву. Прощание его с братиею и провожание его было трогательное. 30 ноября он отслужил соборне обедню, потом молебен, приобщился, пособоровался, благословил братию, перецеловался со всеми, причём горько рыдал. Все присутствовавшие с воплем провожали его, и когда он с небольшою свитою сел в сани и те тронулись в путь, братии показалось, что с его отъездом рушился и их покой, и их мирное счастье.

Отказ же его ехать в Москву произвёл сильное впечатление на соборную думу, и оттуда послали к нему резкую бумагу, чтобы он явился на собор, т.е. чтоб приехал в Москву 2 декабря, во втором или третьем часу ночи, и остановился бы в Архангельском подворье в Кремле, у Никольских ворот, причём ему запрещалось взять с собою более 10 человек.

С грамотою посланы архимандрит Филарет и келарь Новоспасского монастыря Варлаам. Посланные встретили Никона на пути и въехали с ним в Москву в 12 часов ночи.

Никон всю ту ночь не спал по многим причинам. Самое время было слишком торжественно и решительно, да и в Архангельском подворье он подвергся со стороны приставов и стражи оскорблениям: тотчас по приезде ему дали почувствовать, что он узник. Ходил он взад и вперёд по своей келье и обдумывал, как держаться на соборе, как говорить. Всё это волновало его, и он был как в лихорадке: проекты, сотни ответов и защитительных речей, один другого эксцентричнее, менялись один за другим в его голове; так же разнообразны и разнохарактерны были и резолюции, какие выносились ему собором: видел он себя то вновь торжествующим и могущественным, то уничтоженным и даже ведомым на плаху.

К рассвету уже он немного прилёг и заснул тревожным, лихорадочным сном.

На другой день к нему явился киевский блюститель митрополичьей кафедры епископ Мефодий и два архимандрита.

Епископ и архимандриты, пав перед ним ниц, подошли к его благословению. Патриарх был расстроган и дал им братские лобзанья.

Святители объявили ему, что он должен идти на собор в два часа смирным обычаем, т.е. царь и бояре хотели, чтобы он явился на собор не как патриарх.

Никон отвечал, что унизить патриарший сан он не может — это-де будет преступление против церкви. После того он объявил, что имеет с епископом Мефодием переговорить наедине.

Архимандриты удалились.

— Я писал о тебе в грамоте константинопольскому патриарху, что ты посвящён в епископы не по благословению моему; теперь даю тебе это благословение и братское целование и выражаю своё сожаление о написанном. Но ты поставлен был против правил...

— Не знал я, что это против твоего желания...

— Многое и иное творится здесь против моего желания: и проклятое уложение применяют к делам веры, и пойдут путём инквизиторов, как католики... И в Малой Руси вводят боярство и воеводства, уничтожают там все вольности... От этого я и нелюб и в изгнании. Увидишь, будет это не собор, а собрание льстецов и угодников царя и бояр... Осудят они меня и, пожалуй, в срубе сожгут...

— Что ты? что ты? Разве это возможно? Тебя так чтит народ.

— И Филиппа митрополита чтил народ, одначе его задушили.

— Теперь не посмеют, — воскликнул Мефодий, — да всё казачество поднимется тогда, как один человек.

— Одначе Брюховецкий меня взять с собою не хотел, а потом выдал Марисова с моей грамотою...

— Он теперь плачется, что сделал это нехорошее дело.

— Господь его прости... Теперь идём к обедне...

К двум часам Никон отправился на собор, причём велел нести перед собою крест.

Собинный друг его, Алексей Михайлович, был точно в таком же состоянии: когда наступила решительная минута судить и низложить Никона, ему сделалось и совестно, и жаль его.

«Кто же его возвысил, кто ему дал волю, как не я сам, — думал он. — А теперь, на соборе, я главный его судья... Нет, не судьёю я должен явиться, а подсудимым вместе с ним; и я должен оправдываться перед собором в обвинениях Никона. Так будет иное дело: не он один станет перед судом, а мы вместе с ним, и пущай нас суд разбирает. Не вправе он будет говорить, чтобы я его осудил... А если собор его жестоко осудит, если бояре потребуют его головы?.. Скорее я позволю отсечь свою, чем его выдам... Главнее всего — не допустить суд выходить из обвинений, которые я начертал... Одного боюсь, чтобы он на соборе чего не наделал, — он так горяч... Но не лучше ли примириться с ним? Да как это сделать? Он так горд, а мне не приходится... да ещё на соборе... Если бы он принёс ещё сразу повинную на соборе, так иное дело».