— Инокиня Наталья? Дай Бог память... Да, я её видел несколько раз у покойного гетмана Богдана.

С этими словами Брюховецкий встаёт и идёт в гостинную.

— Я к тебе, гетман, приехала из Чигирина от Дорошенко.

Гетман подошёл под благословение инокини, потом любезно произнёс:

— От гетмана Дорошенко посол — для меня дражайший гость... А это кто?..

— Это боярский сын Даниил Жидовин... Он один из бывших самых приближенных к Никону... При нём можно всё говорить.

— А!.. Очень рад... Садитесь... Что гетман Дорошенко?

— Гетман и рада решили действовать заодно с тобою и отдаться под высокую руку турского султана. Татары стоят у Чёрного леса и готовы двинуться и на Польшу, и на русских.

— Очень, очень рад... Где же теперь Никон?..

— По милости твоей, гетман, в заточении...

— Как по моей милости?— будто удивился Брюховецкий.

— Да так, если бы ты не выдал его письма, патриарх царьградский не допустил бы до собора, а если бы собора не было, так царь примирился бы с Никоном и тогда не было бы и Ордына-Нащокина, и боярства... Никон истолок бы их в порошок: он ведь стоит за земство, за чернь, и за их вольности.

— Уж не говори, матушка Наталья: обошли меня бояре в Москве и потерял я ум да разум. Себе лишь петлю надел на шею. Чаял я всё, что дума боярская править станет, а тут явился, как из-под земли, какой-то Ордын-Нащокин.

— Дело было так, гетман. Пока Никона не низложили, управляли приказами и воеводствами бояре, а как его не стало, Нащокин и овладел властью.

— А бояре что?

— Да что бояре — всё это уж старье и калич: сидят в думе, уставя брады в землю, и со всем соглашаются, на что царь-то укажет. А Алексей Михайлович... Самому-то и лень думать, так за него Нащокин и думу думает. Придёт он на собор аль в думу и только вторит, что-де Нащокин ему в уши нажужжал. Прежде, видишь, за него думал Никон, а теперь Нащокин; поэтому-то и удалили Никона: есть другой думщик.

— И неужели нет никого на Москве, кто бы осадил Нащокина?.. Неужели свет клином стал? — пожал плечами Брюховецкий.

— Как видно, — вздохнула инокиня. — Есть, правда, Артамон Матвеев, да того мудрено и понять: он и нашим, и вашим. Прежде он стоял на задних лапах перед Никоном, а как впал тот в немилость, и он от него отошёл. Теперь он ластится и к боярам, и к Нащокину.

— Ласковый теленок двух коров сосёт, — расхохотался Брюховецкий.

Есть ещё один — Хитрово Богдан, тот бы мог службу сослужить Нащокину... Но это можно будет сделать тогда, когда куда-нибудь Нащокин выедет, а пока он сидит в Москве, ничего с ним не поделаешь. У царя-то Алексея Михайловича по пословице: чем дальше от глаз, тем дальше от сердца. Так было и с Никоном — ему не следовало выезжать из Москвы... Теперь нужно поправить дело... Ты и Дорошенко летом пойдёте на украинские московские города, а донских казаков с Стенькою Разиным нужно двинуть по Волге... так вы и дойдёте до Москвы.

— Кто этот Стенька Разин?

— Степан Тимофеевич Разин — казак донской. Весною 1661 года войско посылало его к калмыкам уговорить их быть заодно с донскими. Успев в посольстве, он поехал в Москву, здесь был у благословения у патриарха Никона и пошёл на богомолье пешком в Соловецкий монастырь. В это время брат Разина служил в Москве в войске князя Юрия Долгорукова и просился у него в отпуск, но тот не пускал. Разин сам ушёл — его поймал Юрий Долгорукий и повесил. Когда узнали об этом братья Степан да Фрол, они обещались мстить воеводам... Прошло несколько лет. В это время из Украины в донских городах и станицах появилось много боярских детей и крестьян с жёнами и детьми, ушедших от своих помещиков. Собрал из них вольницу Стенька и хотел было идти промышлять к Азову, но донцы не пустили: он и пошёл вверх. Воронежские посадские люди ссудили его порохом и свинцом, и засел было во время половодья Разин между рек Тишина и Иловли, близ Каншинского города. Разин сидел здесь довольно долго, но вот поплыл вниз большой караван по Волге с ссыльными... Один струг был купца Шорина с казённым хлебом, другой патриарший, да ещё струги других лиц. Провожали караван стрельцы. Взял с собою Стенька тысячу человек и бросился на караван. Казённый струг пустили ко дну, начальных людей изрубили или повесили... работников не тронули... Сто пятьдесят ярыжек пристало к Разину... да вот Лазунка Жидовин... Теперь он пожаловал как посол от Разина. Пошёл сам Разин промышлять на Каспийском море, а коли вернётся, так попросит твоей помощи, гетман.

— Да и у меня-то к нему, по правде, грамота изготовлена, — сказал Брюховецкий, — а коли этот человек надёжный, так пущай возьмёт.

— Я сама к нему поеду с Жидовином, — воскликнула инокиня.

— Тогда и разгрома не может быть. Когда же ты, матушка, выедешь?..

— Хоша бы сейчас.

— Без хлеба-соли не отпущу. Гей! Лучко.

Явился карлик из-за занавеса.

— Прикажи подать обедать да накормить кучера и служку матушки.

Отдохнув и насытив голод, инокиня Наталия взяла грамоту Брюховецкого и выехала вы Переяславль.

Едва они выехали, как Лучко явился в спальню Брюховецкого, куда тот удалился, чтобы отдохнуть.

Лицо Лучко было необыкновенно серьёзно: это означало, что он сильно озабочен.

— Затеваешь ты недоброе, дядька, — обратился он к гетману.

— О чём говоришь ты?

— Да вот изменяешь русскому царю да веришь лисице Дорошенке... да вот бабе поверил и пишешь какому-то разбойнику донскому... Стеньке Разину... Гляди, быть беде.

— Да полно-те, каркать, филин ты этакой... Ведь побью.

— Бей, дядька, а я всё же правду скажу... Сколько раз спасал я тебя от бед... Тяпнешь ты да ляпнешь, да глупости натворишь... а коли я выручу, так потом: «Лучко, мой голубчик, да ненаглядный».

— Счастье твоё, что я сегодня не в сердцах, а то бы досталось бы тебе так... задал бы тебе я такого перца, что чухал бы спину три дня, да три ночи... Не сделаться же мне свинопасом у бояр.

— И моя вышла правда. Говорил же тебе на Москве: не подписывай статьи, а ты и там замахнулся на меня.