После того вошли к ней сестры царя и её дети.

С каждым она поговорила, каждому сказала несколько слов.

Вся семья, таким образом, окружила её, и она как будто стала засыпать; вдруг она очнулась и, вздрогнув, обвела всех глазами: вся семья стояла на коленях и молилась об её исцелении.

— Аминь, — произнесла она, упала на подушки и вытянулась...

В 6 часов её не стало.

Плач, рыдания и вопли огласили терем, а царя почти без чувств увели в его опочивальню.

Царицу обмыли, одели парадно, набелили и нарумянили, снесли в Золотую палату и положили на стол, покрытый чёрным сукном.

Обставленная свечами и покрытая парчою, она похожа была на сказочную спящую царевну.

У её изголовья архимандрит читал псалтырь, а придворные, мужчины и женщины, в чёрных одеждах, то приходили, то уходили, поклонившись её праху.

На другой день, по обычаю, она должна была быть похоронена в усыпальнице цариц, в Вознесенском монастыре, находившемся в Кремле неподалёку от царских палат.

Патриарх наш и один из восточных патриархов, множество архиереев, архимандриты и почти всё московское белое духовенство явились на погребение.

Когда отслужена была панихида в Золотой палате, царицу положили в гроб, который перенесён в придворную церковь родственниками царицы и первыми боярами. Здесь отслужена обедня и панихида, и затем те же лица понесли гроб в Вознесенский монастырь.

Царь и царевич Алексей Алексеевич проводили гроб до кладбища и рыдали.

Народ, и в особенности нищие, которым покровительствовала царица, шли за гробом с громкими воплями: им казалось, что с её погребением и они обречены на голодную смерть.

Узнав о смерти царицы, патриарх Никон сильно сокрушился душою, постился, молился и плакал, говоря:

— Быть беде, быть беде... Ждёт нас ещё много горестей...

Вскоре прибыл в Ферапонтов монастырь Родион Стрешнев с деньгами и просьбою царя поминать царицу.

Никон обиделся, денег не взял и сказал:

— Я и так молюсь за царицу и за её детей...

Потом он, помолчав, продолжал:

— Быть ещё большей беде... Будет ещё и другая смерть... и смуты... гиль. Так поведай великому государю — судьбы Божии неисповедимы.

Когда двор заметил, что царица Марья Ильинична начала сильно хворать, многие из бояр поняли, что с её смертью произойдёт перемена в государственном управлении, а потому каждый из них начал группироваться у той личности, какая, по его мнению, должна была сделаться центром тяготения.

На примете у всех были Хитрово и Нащокин, но и эти старались на всякий случай залучить к себе побольше сподвижников.

Дружба Хитрово, Стрешнева и Алмаза сделалась ещё сильнее.

— У меня был сегодня Матвеев, — начал он, — и жаловался на Нащокина. Боярин Афанасий стал-де теснить голландцев и во всём предпочтение отдаёт англичанам, — а голландцы нас снабжают и порохом, и пушками, и солдатами.

— Что же делать? — спросил Стрешнев.

— Да ничего. По-моему, так нужно Нащокина прогнать, а это возможно, коль вернуть Никона...

— Да ведь его на патриарший престол вновь не посадишь? — заметил Алмаз.

— Коли этого нельзя, так пущай здесь живёт, на Москве, на покое, в монастыре, и это будет довольно, чтобы аль прогнать, аль обессилить Нащокина. Гляди, ведь он завладел всем, — вздохнул Хитрово; потом, подумав немного, он продолжал: — Крутенек святейший, да честен и бескорыстен...

— Да, гордый и непреклонный, — заметил Стрешнев.

— Такой-то и нужен теперь. Ведь быть беде, коли царица умрёт, да Нащокин женит царя, да ещё на своей родственнице... Пропадём мы все, — разгорячился Хитрово.

— Оно-то так... но что делать? — вздохнул Стрешнев.

— А я так думаю: уж лучше Матвеев, чем Нащокин. Матвеев и умён, и покладист... Пущай он и отыщет тогда царю невесту. Ты бы, Хитрово, с ним побалагурил, — заметил Алмаз.

— Побалагурить-то можно, но чур между нами. Нащокин — точно чутьё собачье у него: коли узнает, так он такие подвохи учинит, что взорвёт нас на воздух, — и с этими словами Хитрово простился с друзьями и они разошлись.

В то же самое время Нащокин сидел в своём кабинете и думал думу:

«Царь меня слушался доселе, да голландцев не хочет он притиснуть — значит, моё слово у него ничто... Силён у него вертопрах Хитрово и недаром заговаривает теперь с ним о Никоне... Хотят они Никона вернуть: тогда прости прощай и моя сила, и все мои затеи... и мой многолетний труд. Не уступлю я так мою славу, мою честь и всё, что сделал: я — не Никон. Я начну с того, что поссорю тебя, святейший, и с Ртищевым, и с Хитрово... поссорю так, что упрячут они тебя, где Макар телят не гонял...»