Татьяна Михайловна, однако же, отгадала: с Покрова до февраля явилось в Москву на смотрины восемьдесят невест. В Золотой Царицыной палате их осматривали и все они не попали наверх.

Ликовал и торжествовал терем, и считал уж победу за собою, как совсем нежданно Матвеев привёз из своего дома воспитанницу свою, Наталью Кирилловну Нарышкину, с указом великого государя: без смотрины-де взять её наверх, т.е. как кандидатку на невесты.

Наталья Кирилловна произвела сильное впечатление на терем: стройная, как тополь, с выразительными умными глазами, с тёмно-каштановыми волосами, с прекрасными зубами и немного смуглым лицом, не набелённая и не нарумяненная, в возрасте уже возмужалая, т.е. за двадцать лет, она была необыкновенно эффектна.

Сделайся она в обыкновенном порядке, по избранию терема, царскою невестою, она стала бы его идолом, а тут, никем незнаемая, худородная, да ещё воспитанница худородного Матвеева, она встречена наверху верховыми боярынями и всем теремом хотя вежливо, но сухо.

— Вот-то напасти, — кипятилась царевна Татьяна Михайловна, зазвав в тот же день к себе Хитрово, — с этой-то стороны и не ожидала я. Спрашивала братца, а тот говорит: «Знаю я ещё из-под Смоленска Наташу... На руках её носил в лагере... Потом из виду упустил. А теперь захворал Артамон Матвеевич, и я его посетил... Гляжу, а за ним ухаживает девица в покрывале. — «Кто она?» — спрашиваю я; а он в ответ: «Помнишь, великий государь, девчурку Наташу в смоленском лагере, — вишь, какая выросла». — «Ну, — говорю, — хочу я чествовать её...» Ушла Наташа, принесла серебряные чарки да заморского вина, ну и чествовал я её: в ноги поклонился да облобызались... Как подняла она покров, так сердце моё забилось и выскочить хотело, а в ушах точно кто шепчет: это твоя судьба, сам Бог её послал».

— Коли судьба, так Бог благословит, — молвила Анна Петровна.

— Ах, Анна Петровна, покладиста ты стала; а по-моему, коли восемьдесят невест спустили, да почище смолянки, так и её сплавить-то надоть.

— Коли твоя воля, царевна... но как-то и сплавить?

— А вот ты сходи в Вознесенский монастырь да скажи — по моему указу, да пускай-де старица Егакова привезёт ко мне сиротку Авдотью Ивановну Беляеву, да поскорей.

— Слушаюсь, царевна, сейчас же туда.

— Да зайди к царю и проси, пущай-де после трапезы ко мне пожалует.

— Беспременно зайду. Твоя воля.

После обеда Татьяна Михайловна сидела в своей приёмной на диване, а против неё стояла Беляева. Как воспитанница монастыря, она была в одежде белицы.

Царевна расспрашивала её о родителях, родственниках и чему училась.

В это время вошёл государь и с минуту постоял в недоумении: перед ним находилось какое-то неземное существо... Никогда ещё в жизни своей он не видел такой красавицы: тёмно-синие глаза, коралловые губки, свежее и вместе с тем необыкновенной белизны лицо, хотя и серьёзное, но доброе и ангельское; к этому присовокупите стройность и формы вполне здоровой и крепкой натуры.

Белица зарумянилась и опустила покрывало.

— Ты, сестрица, звала меня? — произнёс смущённо государь.

Царевна сделала знак, чтобы белица удалилась. Сделав низкий поклон царю, она вышла.

— Кто это? — спросил царь.

Татьяна Михайловна объяснила ему, кто она, её родители и родственники.

— Призвала я её в терем, — закончила царица, — чтобы оставить её наверху, как одну из невест тебе.

Алексей Михайлович ещё более смутился.

— Благодарю тебя, сестрица, — сказал он, — но я решился... Зачем набирать...

— Свершить надоть обычай, — сухо возразила царевна. — Скажут, женили-де царя зря. Притом воля твоя: отослать можно.

Одно лишь скажу: коль ты её не захочешь, так отдаришь потом парчою, а суженой дашь ширинку да кольцо.

— Зачем отсылать теперь. Пущай остаётся... а там как Бог благословит...

Он вышел.

Зажили наверху, в тереме, у царевен обе невесты, и те устраивали, чтобы царь мог видеть то ту, то другую.

Но Беляева не хотела показываться без покрова, а Наташа напротив: привыкнув в Смоленске, где она жила со своей семьёй, быть без покрывала, охотно показывала царю своё лицо.

Нащокин в это время тоже не дремал: не хотелось ему, чтобы царь женился на девице, покровительствуемой Матвеевым, и вот появился на Постельном царском крыльце пасквиль, прибитый к дверям.

Постельное крыльцо ежедневно посещалось и дворянами, и жильцами, и даже боярами, и окольничими, и иным людом, являвшимся за новостями и сплетнями.

Неудивительно, что пасквиль был всеми прочтён, но его сорвали и доставили к царю.

Гнев царя не имел меры и границы: приказал он доподлинно разыскать, кто виновник безобразия, и, по обыкновению, многие были схвачены и пытаны, а истинных виновников не раскрыли.

Вспомнил при этом государь, как расстроили счастье его с Евфимиею Всеволожскою и как впоследствии раскрылось, что мнимая её болезнь произошла от тесной куроны, — и он ещё пуще злобился и волновался.

— Коли так, — говорил он, — учиню я иное... Теперь уже вся Москва говорит о Наташе Бог знает что... Мы и погодим. Пущай она поживёт здесь год, так и Москва тогда умолкнет.

С этими мыслями он отправился к царевне Татьяне Михайловне: ему хотелось знать её мысли.

Сестра его ходила тоже возмущённая по своей комнате. Когда государь вошёл к ней, она после первых приветствий воскликнула: