Шрифт:
София Алексеевна отправилась к брату. Красноречиво и горячо она говорила с ним и довела его до слёз. Он обещался сделать всё, что можно.
На другой день он повидался с Иоакимом. Выслушав мальчика-царя, патриарх молвил:
— Никону и так хорошо в Ферапонтовом монастыре, но ему можно ещё больше сделать: я переведу его поближе, в Кириллов монастырь... В «Новом Иерусалиме» будет ему хуже: со времени ссылки Никона там ничего не поправляли, и в кельях обители и холодно, и сыро; притом братия там и сама не имеет чего есть, а Кирилловский монастырь богат. А потому не соизволит ли великий государь дать указ о переводе Никона в Кирилловский монастырь?
— Коли ему будет там лучше, так пущай, — ответил государь.
Не прошло и месяца, как получился царский указ в Ферапонтовом монастыре о переводе патриарха в Кирилловскую обитель.
Монастырь этот был крайне ему враждебен. Покойный государь велел ему по разрешению отпускать Никону содержание, что и вызвало с обеих сторон неудовольствие и враждебность: Никон жаловался царю на монастырь, а тот на Никона.
— Кушает ваш батька нас, — говорили кирилловцы ферапонтовским монахам.
— Я, благодатию Божиею, не человекоядец, — жаловался царю на это Никон.
Притом в Кирилловском монастыре находился Флавиан, поддерживавший Хитрово на суде, когда Никон доносил на Богдана Матвеевича «о чародействе его с литовкою и монахом Иоилем».
Патриарх Иоаким поэтому, как говорится, выдал Кирилловскому монастырю Никона головою.
Повезли патриарха в обитель эту и, когда его ввели в келию, его тотчас же замкнули, и сделался он снова затворником.
Осмотрел патриарх келию — она была ещё хуже той, какую он занимал во время заточения в Ферапонтовом монастыре.
Это была узенькая комнатка в одно крошечное окошечко на такой вышине, что Никон не мог его достать, наставив даже всю мебель свою друг на друга. В углу висела икона без лампады. Деревянная кровать без настилки, стул о четырёх ножках и поломанный столик — вот убранство келии. Это была монастырская темница для преступных монахов.
Пищу приносил ему служка: щи да каша, кусок хлеба и кружка воды.
Представлялись узнику в этой смрадной темнице, в этой духоте, и родительница его — Мариамна, и родимый лес его в Вельяминове или Курмышах, и его жизнь, когда он помогал своим крестьянам в поле, и жизнь его в Макарьевском монастыре, его женитьба и семейное счастье, его знакомство с Нефёдом Миничем, смерть Хлоповой, переезд его в Москву, кончина патриарха Филарета, казнь Шеина, жизнь его в Соловках, его бегство оттуда, Кожеозерский монастырь, приезд его в Москву, назначение игуменом Новоспасского монастыря, московская гиль, сближение с царём, возведение его в митрополиты новгородские, мятеж новгородский, вызов его в Москву, поездка за мощами св. Филиппа в Соловки, возвращение его и избрание в патриархи, собинная дружба царя, его могущество, управление им государством, война с Польшею, прекращение им чумы, падение Смоленска, присоединение Малороссии, исправление церковных книг...
Во всех подробностях проходит всё это перед его глазами, и каждое из этих воспоминаний вызывает его вздохи и нередко слёзы из глаз.
— Боже, за что меня наказуешь так, — говорит он, кладя поклоны перед иконою, — уж лучше прекратил бы мои дни, а то живёшь для вечных мук. Хоша б Ты память пришиб — забыть бы всё прошедшее, не чувствовать, не мыслить.
А тут, как нарочно, ещё в более пленительном виде начинают являться перед ним и картины природы, и люди, им любимые: и жена его, и царевна Татьяна, и Марья Ильинична, и родственники его, — и всё это как будто манит к себе, зовёт и говорит:
«Ведь ты-то настоящий патриарх и плачет об тебе Россия... и Малороссия, и всё Поволжье ведь волновалось из-за тебя... Приди вновь на свет — и будешь вновь ты на престоле патриаршем. Гляди, все враги твои сходят в могилу: умер патриарх Иоасаф и сам царь... Трубецкой и другие... расколоучители в заточении...»
Вдохновляет это надежду в сердце Никона, и он чувствует, что у него имеются друзья в Москве, что не дадут они ему погибнуть в застенке и что рано или поздно он выползет отсюда с величием и славою, как заслуживает он.
«Коль, — думает он, — царевич Алексей жив был бы, ино было бы: он ослобонил бы меня... он знал меня, я носил его на руках, он драл меня за бороду, играл моими панагиями... А этот Фёдор — не знает он меня, а враги мои у него в силе... Но придёт время, сделается он муж, тогда и сжалится он над старцем... поймёт, что в его царстве всё дело моих рук... и благолепие в церкви, и новые книги... и сильное войско, и Малороссия, и Белоруссия... Даже дворцы царские — всё это делали мои мастера...»
Подкрепляют его силы эти думы, но после трёхлетнего одиночества начинает заедать его тоска, мысли мутятся, и овладевает им злоба:
«Почто он держит меня в затворе?.. Кому я что сделал?.. Этот поганый, коростявый Иоаким, страшится тени моей, точно бес ладана... А царь-мальчишка не спросит даже, где и что Никон. Да и царевна Татьяна хороша... а мама Натя? Все покинули меня, как тряпку старую, негодную. Да и взаправду я тряпка — ноги опухли, рука левая разбита, зубы все выпали, а тут грызи чёрствый хлеб и корку, а коли корки не съесть, не дают другого хлеба... Пил бы квас, да мышь попалась надысь, ну и противно. Да вот вчера показался снова чёрный вран в окне... потом чудища... бесы... демоны... рвут последнюю мою одежонку... а вот теперь... точно бесы лютые: Боборыкин, Сытин, Стрешневы, Хитрово... Чего вам, злодеи... не отдам одёжи... Глядите... и так вся изодрана, вся в дырьях, не греет меня... вишь, и зуб на зуб не попадает...