— Хвастай, хвастай... Да и так я насилу-то упросил братию, чтобы помимо патриарха Иоакима послали в Москву... Ну и послали... А там, что Бог даст.

— Я бы и учинил: поехал бы в Москву с ними да с царским посланцем вернулся... Надея на Бога, мне не первина: мы с патриархом Никоном...

— Толкуй ты. Попробуй-ка ты сунься в Москву, там таперь черт ногу сломит: не знаешь, кто первый, кто последний.

— Теперь, Иван, погляди: патриарх точно из гроба встал, бледный да слабый... Ждёт не дождётся присылки из Москвы: у меня у самого душа переболела... а иной раз, глядючи на него, так и плакать хочется.

Слёзы показались у него на глазах, он вытер их со щеки и высморкал нос в полу.

— Иван!.. Ольшевский! — раздался голос Никона.

Оба бросились в его келью.

Никон был одет: на нём была архиерейская мантия, на голове клобук и в руках посох.

— Что же не собираетесь... Что мешкаете... ждать не буду.

— Куда, святейший? — удивился Ольшевский.

— Куда, куда? Домой... в «Новый Иерусалим»... Проворней, живей, укладывайтесь, собирайтесь...

Шушера переглянулся с Ольшевским: они полагали, что он бредит.

— Святейший, да из Москвы ещё не прислали, — возразил Ольшевский. — Джелебы из Москвы приехали, иное дело... А допреж нечего укладываться.

— Говорю, укладывайтесь... Подъехал струг... а на нём посланные от царя... они вышли на пристань... Вот, вот идут... спешите — ждать не буду, — торопливо произнёс Никон.

— Ярославский воевода, да епископ и архимандрит приехали за святейшим и идут сюда, — крикнул Шушера.

У Никона задрожали руки и ноги, и он в сильном волнении сел на стул.

— Господи, услышал ты мои молитвы, не дал умереть здесь, как злодею, — прошептал он. — Укладывайтесь, да торопитесь, — скорей, скорей отсюда... Здесь столько слёз я пролил.

Ольшевский начал укладываться и увязывать вещи свои и патриарха.

Появились в келии царские посланцы, они подошли под благословение патриарха. Никон перецеловался с ними.

— По указу великого государя, святейший старец, мы приехали за тобою: в Ярославле ждут тебя царские лошади, колымага и рыдваны. Отвезут тебя в «Новый Иерусалим», где будешь жить по собственной воле, на покое.

— Да благословит Господь Бог царя, царицу и всю государеву семью за многие их милости ко мне, — прослезился Никон. — Снова сподобит меня Божья Матерь узреть и Голгофу и Иордань, и храм «Воскресения», где я на плечах своих таскал камни и брёвна... и заживу я снова с детьми моими — деревьями, и деда Мамврийского дуба снова обниму... Боже милостивый! одна уж эта радость искупит моё пятнадцатилетнее заточение в монастырях...

И твёрдыми шагами патриарх вышел из кельи, в сопровождении послов спустился во двор и здесь остановился, поглядел на монастырь, на храм, перекрестился и сказал:

— Не хочу я видеть братию, но я прощаю их и благословляю... Передать им, что одною верою да молитвою не спасёшься, а нужны и добрые дела: пущай сердца свои смягчат — вера без дел мертва есть.

Он направился к пристани; придя туда, он пошёл прямо на струг и, перекрестясь, прошептал:

— Господи, помилуй и спаси люди твоя.

Час спустя струг, несомый течением Шексны и парусом, потянулся к Волге.

Весть о том, что Никон возвращён и поедет водою до Ярославля, быстро разнеслась по городам и сёлам, и тысячи народа в лодках и на берегу ожидали его с жёнами и детьми для получения его благословения. Духовенство же с хоругвями, крестами и иконами выходило тоже на берег и пело: «исполла эти деспота», «достойно» и «многая лета».

В местах, где они останавливались, народ падал ниц, плакал, целовал его руки, платье и след его ног.

Любовь народная сильно тронула его, и он понял тогда, почему Стенька Разин именем его поднял всё Поволжье.

По Волге было тоже, что по Шексне: шёл струг вверх волоком, и это дало возможность народу ещё больше выказать свою любовь.

Огромные толпы встречали и провожали его, а для смены волока явились люди с лошадьми.

Так тянулись они почти до самого Ярославля, где Никон должен был пересесть в царские экипажи и ехать на Владимир.

Но в шести вёрстах от Ярославля он почувствовал сильное утомление и слабость.

Пришлось послать в находившийся вблизи монастырь за лошадьми и экипажем.

В обители игумен со всей братией встретил его с крестом и образами у ворот.

Когда Никон прикладывался к кресту и к иконам, один из монахов отделился от братии и бросился к нему, к ногам.

— Кто ты? — спросил его Никон.

— Я бывший архимандрит Сергий, который не дал тебе говорить к народу при отвозе тебя из Чудова монастыря в земскую избу... Бог меня покарал — я в ссылке уж многие годы в этом монастыре... и горько оплакивал я мой грех перед тобою.