Шрифт:
– Но вы больны, дитя мое! – с испугом и тревогою при виде состояния Лики, вскричал князь.
– О, это пустяки… Танюша спасена, вот где радость! – проговорила та слабым, чуть слышным голосом и вдруг зашаталась и с бледным, как смерть, лицом упала на руки подоспевшего доктора…
XXIII
По занесенной снегом улице Петербурга под свист зимней метелицы, медленно трусил в своем невозмутимом равнодушии извозчик.
В санях сидела дама лет пятидесяти, некрасивое, но энергичное лицо ее с выражением явного неудовольствия, поминутно поворачивалось из стороны в сторону. Несколько короткая верхняя губа брезгливо подергивалась.
Но несмотря на кажущуюся суровость лица, дама производила очень выгодное, приятное впечатление. Начиная с умного взора, кончая сжатыми губами, все говорило о силе воли и непобедимой энергии в этом пожилом существе.
Сани въехали на Невский, затем на Морскую и затрусили еще медленнее, еще томительнее теперь.
«Господи, да что же это за ужас! – мысленно негодовала путница, – какие здесь извозчики, однако. И это столица, знаменитый Петров-город… прославленная Северная Пальмира».
– Да скоро ли! Скоро ли, наконец, – совсем уже теряя последнее спокойствие, обратилась она взволнованным голосом к вознице.
– Да почитай, что уже приехали. На Караванную нанимала, а здесь Караванная евона, – невозмутимо изрек возница.
– Что ж ты раньше не говорил! Фу, ты какой батюшка мой странный! – ворчливо укоряла дама своего флегматичного возницу. – Мне нужен дом № 18. Скорее!
Извозчик подстегнул лошадь и подъехал к указанному дому.
С легкостью девочки приезжая дама выпрыгнула из саней, быстро расплатилась с извозчиком и еще быстрее вбежала в подъезд.
– Здесь живут Карские? – спросила она дрогнувшим голосом у открывающего ей дверь швейцара.
– Так точно-с. Только они нынче не принимают, сударыня. Не знаете вы, видать, что у них: не все благополучно в доме! – произнес тот, смущенно глядя в лицо даме, – и чужих не велено принимать.
– А что такое?
Внезапная бледность покрыла лицо вновь прибывшей.
– Больны барышня у них очень. Сегодня вторая неделя пошла, как в беспамятстве они… барышня-то наша. Как привезли их тогда из приюта, значит, вторая неделя тому пошла. Обморок с ними приключился. А потом и пошло: кричат, бредят, не узнают никого, в полном беспамятстве, значит. Докторов лучших выписали, ничего не помогают, нет облегченья.
– Слушайте, – внезапно прервала речь словоохотливого швейцара вновь приезжая, – я – тетка, родная тетка и воспитательница Лидии Валентиновны, я – Зинаида Владимировна Горная, меня нельзя не впустить!
– Пожалуйте, барыня, пожалуйте, ваше превосходительство, – засуетился швейцар, – Лидия Валентиновна почитай, каждый день в бреду вас поминают, ихняя горничная Феша сказывала. Тетя Зина, – кричит, тетя Зина, иди ко мне! Да таким жалобным, жалобным голосом, что даже слезы всех прошибают.
– Бедная детка! – чуть слышно прошептали губы Горной, – бедная детка, – повторила она еще раз и с замирающим от волнения сердцем стала подниматься по лестнице.
Лишь только Зинаида Владимировна Горная получила письмо Лики, извещавшее ее о предложении князя, она тотчас же стала устраивать свои дела, чтобы ехать в Россию.
Ее до смерти потянуло к ее любимице Лике, в жизни которой готовилась произойти такая крупная перемена. И вот случилась беда! Бедная девушка при смерти, а она, тетя Зина, этого и не подозревала. С сильно бьющимся сердцем Горная прошла в огромную квартиру Карских, наскоро поздоровалась с обезумевшей от горя Марией Александровной и, узнав от нее, что Лика заразилась тяжелой формой тифа от Тани, тотчас последовала к дорогой больной. Увидя разметавшуюся по постели Лику, тетя Зина тихо вскрикнула от жалости и страха за свою любимицу.
Все нежное личико Лики было покрыто багровыми пятнами, теми самыми пятнами, которые так испугали ее самое на детском тельце Танюши. Рот ссохся до неузнаваемости, почернел и жадно глотал воздух. Огромные, ярко горевшие горячечным блеском глаза, были широко раскрыты в их потемневших орбитах, и смотрели на тетку безумным, ничего непонимающим взглядом.
А губы чуть слышно произносили непонятные, странные слова:
– Танюша! – лепетала в бреду Лика. – Куколка бедная… Цветочек лотоса и хризантемы… Хризантемы!.. О, сколько их! Целый лес… Целое поле… Хризантемы – царственный цветок Японии… Хана… Хана… Держите ее… Она идет в храм Будды… Зачем! Зачем! Она должна быть христианкой! Хана, моя девочка, останься, побудь со мною… О, как кричит кто-то! Как больно ушам от этого голоса! Пусть уйдут! Пусть уйдут! Прогоните их. Куда мы едем? Куда? Какие у тебя глаза, Танюша! Точно звезды!.. Я люблю твои глаза. Смотри, кто это там в гробу? Хана? Хризантемы, или Танюша! Танюша! Бедная! Не хочу! Не хочу! Где тетя Зина! Позовите тетю Зину! Сюда! Сюда! Скорее!
И она снова заметалась в мучительном, нечеловеческом по своей силе, томлении и забилась головой о подушки.
– Лика, моя деточка, моя дорогая! – склоняясь над дорогой больной, произнесла тетя Зина.
И, никогда, во всю жизнь не проронившая ни единой слезы, эта энергичная женщина заплакала, как ребенок, горячими, жалобными слезами…
День и ночь тетя Зина не отходить от постели больной. Никого не подпуская к ней, кроме доктора, жениха и матери. Кровать Лики поставили в светлую, большую комнату, предварительно вымытую и дезинфекцированную сулемой. Лучший доктор столицы приезжает к ней ежедневно, тщательно осматривает и выслушивает больную и то и дело меняет лекарство каждый день.