На берегу портовый врач, бритоголовый молодой человек с наглыми глазами, встретил меня очень весело.

– Какой национальности?

– Русский.

– Русс! А кто это вас так разукрасил?

– Боцман.

– А он кто по национальности?

– Англичанин.

– Англичанин! Здорово! Мой соотечественник… – и он весело захохотал.

– Погодите смеяться, – прервал я его. – Вот увидите своего соотечественника, тогда будете смеяться.

Доктор продолжал хохотать.

– Если вы сомневаетесь, – глухо говорю я, перегнувшись через стол, – я могу то же повторить и на вашем лице. Это будет точная копия с рожи боцмана.

– Но! Но! – отшатнулся доктор. – Я вам верю! Верю! Я, извините, пошутил… Я дам вам лекарство, – заторопился он, – которое быстро вернет вашему лицу натуральный вид.

Фальшиво улыбаясь, он сунул руку в один из ящиков своей аптеки и протянул мне горсть каких-то белых таблеток…

– Прекрасное средство, исключительное.

– Что я с ним должен делать?

– Растворять одну таблетку в рюмке с водой…

– И выпить?

– Но, но!.. Полоскать нос, то есть влить нос, а потом вылить.

– И это выпрямит мой нос?

– Обязательно! Будете благодарить.

Я благодарю его на своем матросском лексиконе, швыряю о пол таблетки и, хлопнув дверью, выхожу на улицу.

Я с любопытством наблюдаю жизнь маленького города. Но женщины, один вид которых так сладостно волнует меня, смотрят на меня с испугом, усмешкой, удивлением, словно на диковину, Я отворачиваюсь, подойдя к витрине магазина, я с проклятием отшатываюсь: в стекле, как в зеркале, отражается изуродованная рожа…

– Эх! Выпить бы! Но денег нет… – Мрачный возвращаюсь я на судно и, столкнувшись с боцманом, зловеще шепчу: – Я еще с тобой рассчитаюсь…

Снова океан. Идем в Африку. С иным чувством хожу я теперь по палубе. Команда относится ко мне с уважением. Резко изменилось и отношение начальства, хотя я хорошо знаю, что под маской сдержанности и равнодушия скрывается глубокая неприязнь. Я дышу свободней, но все же мне совсем не весело.

– Ты изменился и как будто постарел. Да и глаза у тебя злые, – говорит Франсуа.

Француз прав, я изменился, и причиной этому мой нос. Сошла опухоль, зажили кровоподтеки, ссадины и раны, и только нос потерял свою естественную форму. Он стад кривой, лежит «на борту». И всякий раз, когда я бреюсь или смотрю в зеркало, у меня портится настроение. Я не могу простить этого боцману. Правда, и ему не лучше. Он весь дергается и все еще похож на гиппопотама. Давно исчезла его волчья усмешка, но меня это не радует. Встречаясь с ним, я ребром ладони провожу по своему горлу. Этот жест понятен боцману. А ночью стоя на баке, я, нагибаясь к вентилятору его каюты, прислушиваюсь. Боцман ворочается на своей койке. Тогда я тихо поворачиваю рупор вентилятора против ветра, всовываю голову в рупор, и до ушей боцмана ветер доносит зловещий, воющий шопот: «Убью!..»

Боцман, как говорят англичане, «потерял свой нерв». Он с трудом скрывает это. Распоряжения отдает торопливо, не глядя мне в глаза. Он нервничает, льстит мне. Мы поменялись ролями. Теперь боцман служит предметом насмешек.

– До капитана дошел слух, что ты угрожаешь боцману, – говорит мне старший штурман.

– Передайте капитану, что боцман сочиняет, – дерзко отвечаю я и поворачиваюсь спиной к штурману.

В другое время штурман за такую дерзость спихнул бы меня с мостика, но у меня на поясе нож, в руке молоток, и дерусь я не по-джентльменски, – лучше не связываться.

– Русские добродушны, но отчаянны, когда их разозлишь… – подслушал Питер разговор двух штурманов.

Да им лучше не связываться со мной. В моих несчастьях, в уродстве моем виноват не только боцман…

Мы вступили в полосу самых сильных штормов. Пароход наш, делая не более трех узлов в час, грудью пробивает себе дорогу сквозь огромные горы волн. Иногда удары бывают такой силы, что судно, кряхтя, содрогаясь всем своим корпусом, отступает назад, и водяные обвалы рушатся на палубу покрывая все и всех.

Наша вахта, отработав свои часы, спустилась в кубрик. Не успели стащить сапоги, как раздалась команда:

– Все на палубу!

Стремглав рванулись из кубрика…

– На корму! – кричит штурман.

Волной разбило навес для австралийских овец. Обезумев от страха и шума волн, овцы отчаянно вырываются и с диким блеянием прыгают за борт, принимая почерневшую поверхность океана за землю. Капитан орет, ругается, топает ногами…

Но что можем сделать мы, шестеро матросов? Овец сто двадцать штук, а палуба уходит из-под ног. Вода швыряет и нас и овец от борта к борту. Крики, проклятья, блеяние, шум – все слилось в какой-то адский концерт. Я быстро прихожу в себя.

– Ага, гад! – злорадствую я при виде капитана. – Это тебе за бочку! – Несмотря на отчаянное брыкание, мне удалось поймать за задние ноги двух овец. Но в этот момент палуба так круто накренилась, что, казалось, еще немного – и судно перевернется. Меня! вместе с овцами понесло к борту…

– Берегись! – услышал я крик боцмана. – Пусти их! Пусти!

Я, разумеется, выпустил овец, но меня удивило внимание боцмана. В продолжение всей этой кутерьмы он несколько раз сдерживал меня. «Странно! – подумал я. – Тут что-то неладно…»